Amabile

      Он распахнул дверь в номер пятнадцатый, отчего-то самый проходной. Оттого же изрядно потрепанный, состоящий из комнаты с двумя окнами на запад и ванной.       В комнатах было нагрето, душновато и покойно, янтарно от заходящего солнца, смягченного пылью на мутных стеклах. На улице становилось совсем солнечно; часы предзакатные, чистые, не оснащенные ни единым облаком на своде своего желтоватого неба, торжественно шли.       В окнах — крыши и люди, трасса, столбы: все это слепит, все залито жарким и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Юностью район любил выставлять свои богатства, пышное и безвкусное приданое, которое нынче промотал. Тоска его стала утилитарной — это было особенно нестерпимо на протяжении всего пути от машины до мотеля.       Теперь же все перекрыло легкое головокружение от зыбкости под ногами (под ногами ли?), что приводило в состояние радостное и не доверительное (надолго ли?).       Неловко.       Общей сумбурностью ли положения, криптонической ли таинственностью нового места захватило обоих желание сделать хоть что-то: упоительное и беспощадное. Оттого они так исступленно задохнулись в поцелуе, будто от него зависело все — будто был он решающей точкой, после которой не было обратного пути, которой оба ждали и страшились одновременно, через которую перешагнули разом, мгновением, неразлучно.       Доверчивой близостью прижалось чужое лицо; на мгновенье Ларри приоткрыл глаза — увидеть, что чужие закрыты, что подрагивают под веками глазные яблоки и короткой очередью трепещут ресницы.       Для первого раза Фредди сдался несколько неожиданно, чтобы не сказать обескураживающе. Однако, приблизившись к его лицу Ларри распознал смущение — какую-то внутреннюю неуместность, причину которой лишь черт знал. Недораспутанные влечения всегда отдают чем-то схожим и, из маловажности, малозначимым. Тут было не так. Влечениями этими он ворошил, может даже без разбору, чужие реакции — поползновениями однозначными и крайними, какими они не бывают у долговечной робости, разве у квазифантазий. Но, едва получив отклик, вдруг заболел открывшейся вседозволенной досягаемостью: серьезной и крайне живучей.       Покойная постель приняла на удивление равнодушно, без укора. Облачив тела на себе в обыденность, — а тем и не обличая, не противясь происходящему, — дала добро и признала грядущее добродеянием. Сидя на застланном ложе, Ларри держал до дрожи живую, теплую руку, словно боясь того, что отпусти он ее — растворится, словно дымчатый дух, все существо напротив.       — Расслабься.       Эксцентрическое одиночество этого слова, казалось, было судимо незримым судьей, вынесшим бесстрастный вердикт о глупости сказанного. Руку все же пришлось отпустить: для того, чтоб скинуть пиджак. Фредди свой тоже отбросил, будто отражая увиденное.       А в белой тонкой рубашке, что единственной осталась на его теле, было что-то юное и глубоко несчастное. И сердце вдруг сжалось такой нежностью, что Ларри глубоко вздохнул и понял: искоренить ее выше сил.       Отчего-то классика (вымолчка — легкие ласки — скрытое смущенье — наигранно-веселое удивление — предварительное созерцание) отчаянно противолежала, виделась едва ли не оскорбительной в очаровании этой близости. Но возникало немало желаний и ощущений, даже мыслей, глубину и притягательность которых он сам себе плохо представлял. Реализовывалась мысль поцелуями на чужом лице — непривычно медлительными и долгими. Приемлемыми, покуда не мокрые.       Фредди расстегивал сначала две, после три пуговицы на своей рубашке, обнажая хрупкость и неловкость, от которой балансировал между юнственной здравостью и болезненностью, несмотря на крепкий склад. Пускай делал это он далеко не впервые, все, что предшествовало этому вечеру ушло, растворилось еще за дверью; все, что было раньше, было хмельно и несерьезно. Теперь совсем не вакхически, трезво, находясь в кристальном здравии помыслов он тянулся к мужчине, оставляя касания удушливо нежные, скромные, скрывая за ними ту штормящую бурю, что выедала мозг изнутри. Местами он будто притворялся сердитым, на деле — тешил себя случайными мыслями и пытался о чем-то забыть.       Терпеливо выжидая, не комкая процесс неторопливый и по-своему обрядный, Ларри наблюдал за движениями Фредди, покорно принимал его ласку, что была ценна вдвойне, ибо обозначала желаемое согласие. Вскоре сорвался, прокрадываясь рукой к животу, к плечам, направляя и поддерживая, заставляя принять положение сугубо-пассивное, на спине. Деликатно и ласково давал привыкнуть к своим рукам, ловил дрожь и отгонял настойчиво, добиваясь штиля на коже.       Когда Фредди был целиком избавлен от одежды, Ларри обнаружил, что подъем его голой ступни был той же самой белизны, что и молодые плечи. Очевидность и ощутимая реальность этого открытия заставили его остановиться и дотронуться: от пяты до бедра, об нежнейшую внутреннюю сторону чужого стегна прошли пальцы, и проложенный путь изящной линией лег на светлое полотно, оструганное напряженными мышцами и пронизанное в мякоти своей блекло-темными сосудами.       Ларри прижал между двумя своими разведенными руками. Его неснятый галстук упал на оголенную грудь, тонкое основание будто золотом очерченного солнечными лучами запястья чуть накренилось и обхватило чужую плоть.       Весь изящный костяк кисти его руки закаменел, в то же время оставаясь чутким и подвижным — повиновался любой прихоти пучка родных связок. Первый вертикальный штрих прошел медленно, с оттягом. Фредди гордо, с негой подался навстречу, благосклонно выражая удовлетворение им. Плавился в его широкой ладони, упивался близкой, горячей тонкостью и чуткостью, слиянием едва не духовным — настолько ощутимо было чужое участие и внимание.       Ларри услышал сильное, рваное дыхание — знает он такое, ни с чем не спутаешь: всегда несообразно истинное; возможно, самый истинный звук из всех, что только можно услышать. Самый честный.       Дурманящий.       Идеальный.       Вечный.       В более мерзком и лакомом смысле, наслаждение приносило как раз то, что первопричиной являлся он сам, посредством руки и того нехитрого, что можно было назвать природным, бесхитростным. Однако же значение происходящего действа было куда сложнее, узористей; то было символически осмысленное поползновение в сторону чужой воли. Не смог бы Ларри и при всем желании противостоять соблазну заключить в своей власти и показать, на какую благость способна его воля.       Словно накладывал на лицо маску, словно краской покрывал бока, словно передником облегал он живот Фредди поцелуями — едва прервав свое основное занятие, прильнул он губами, лицом, всем своим существом, выражая благосклонность и преданность, граничащие с раболепством.       Все это вполне позволительно, пока они не знают друг друга.       Все дело как раз в том, чтобы уметь прекратить эксперимент и возвратиться из опасного странствия целым и невредимым, — а потому Ларри готов был и остановиться в любой момент, по единому слову. Не перейти за черту отстраненности, не обнажить в себе интерес — для того лучшим было уйти в гиперболичность, какая всегда бывает абстрактной. Создать рафинированную кардиограмму обожествления без единого скачка — боги не люди, боги не имеют ни лица, ни имени.       Явной твердостью очертания Фредди поставлен был перед выбором. Выбор этот не был озвучен и, должно быть, даже не приходил в голову его партнеру, однако, Фредди его сделал быстро и непоколебимо.       Основные физические привычки не подвели, но все же, входя в качественно новый образ, сбоили и становились натужно-бережливыми. Филигранно касаясь чужой плоти, боялся он сбить само таинство происходящей с ним — и в нем — перемены, не признаваемой разумом, но тем шире разворачивающейся в отдалении от всего зримого; как будто тайком от надзора рассуждением обрела она все возможные свободы и происходила в другом измерении, совсем неконтролируемом, а оттого и значимым вдвое.       Казалось, все происходило оглушительно громко и значимо, и запомнится до мельчайших деталей на целую жизнь; с легкой горечью осознавал Фредди, что этому не бывать. Что забудется и глубина продавки пальцами плоти, и температура бьющего в подбородок дыхания, и то, как касаются подбородка губы, будто услужливо используя в пользу бездействующие участки.       И то, как его окончательно свело одурью от смеющегося:       — Не дрожи так. Это же член, чего ему будет. Смелее.       А после растопило и оставило в зудящей пустоте секундного счастья:       — Вот так, малыш. Вот так хорошо, да.       Фредди застонал с всхлипом, будто стон этот был им выстрадан и мучителен.       Ларри же поглощал всю полноту ментальной сущности каждого жеста, что была, словно под действием фотографического увеличения, преломлена чужим голосом. Под действием его он немедля соединил и сжимал уже их обоих, без сомнения сдвинув участие Фредди, и все же вызывая тень его, позволяя помогать себе несообразно трепыхающимися жестами. Фредди же не требовал иного, ибо высшая похвала была: дельно.       Уничтожать последние крупицы сознательной маски, что по чешуйке слетала с каждым новым жестом, было в меру приятно — не настолько, чтобы теперь отказываться от нее вовсе. Накатывание сладостью щемило что-то за гранью сердца, опустошая и наполняя звенящей пустотой — широкой и распирающей. Этого было достаточно для того, чтобы не сговариваться и не видеть, извлекать обоюдную выгоду и молча делать нехитрое дело.       Не желая припрягать себя к моменту интимности — отчего-то считая, будто не в праве вторгаться в ту степень телесности, — Фредди отвел руку.       Несообразно ярко отпечатались в его памяти моменты, тоже, конечно, обреченные на забвение: вымаранные, чистые, при том до абсурда фееричные и будто бы пафосные в контексте вычищенной, стерильной близости, в коей не осталось примесей ни одной мысли или даже чувства. Все было стерто и перечеркнуто — все, помимо того, что было ощутимо и явно.       С ненавистью страсти и любви Фредди впился в чужие губы — тот жест был Ларри едва ли ясен, но он смирился с ним, как смирился и с цельной неясностью происходящего; если не сонной, то туманной дымкой окутан был вечер с заходящим солнцем, что уже преображало комнату светом ядовито-багряным, глухим. Благодарно сложенная тяжесть прошедшего дня.       Истома мучительно пронзала тело, под тонкой кожей чувствовалось биение крови. Он холодея, знобясь следил за Ларри, за его рукой, блестящей белесым, что двигалась, порождая щемящие в глубине тела звуки.       Когда же теплая влага покрыла живот, раздалось изглаживающее:       — Ларри…       Нет, он, конечно, сказал ему сам пару дней назад, вчера или сегодня, случайно, в разговоре, а мнительность таких, как он, до ручки доводит. Хватит. Только этого не хватало.