their legend.

      Слагаемые о нем рассказы становились легендами, высеченными в природе этих мест. Вьющимися горными реками была помечена его сила, лесными пожарами была полна его душа, а облик его был краше ленты яркого млечного пути в ночь, когда Луна — его давняя подруга, — прячется от чужого глаза для уединения.       Дыхание его было холодным, словно дуновение лютых ветров с севера, но теплыми были руки и взгляд, заставляющий млеть и чувствовать разливающееся вместе с кровью спокойствие. Той негой он баюкает нежные закаты, рассветами вдыхает жизнь в свою природу, плетет судьбы тех, кто находит приют в его лесах и заставляет петлять пути тех, кто вознамерился отыскать его пристанище.       Песнь его флейты прыткой лисой скачет среди кустов, взбирается по пушистым соснам, ударяется о гладь скрытых осоками прудов и тонет в звуках леса, вливаясь в хор шумных ветвей, щебета птиц и звонких песнопений ручьев, схоронившихся среди густой травы.       А когда зима вступает в свои законные права, укрывая белыми снегами горные вершины, он заставляет цвести среди опорошенных снегом ветвей разноцветные ягоды, такие вкусные и бархатные на вкус, едва обласканные морозным воздухом. Ему не нужна компания, чтобы скатать в шары снега, его озорство дотягивается до небес, позволяет сбросить с массивных ветвей пласты снега прямо на голову охотникам, странствующим господам и детям, резвящимся под его пристальным родительским взглядом.       Игривая природа своего игривого хозяина слушала, ластилась к нему, словно прирученная кошка, и именно таким его запомнил малыш из Юньмэна.       Цзян Чэн видел сны о прошлом, как соскользнула его нога с обрыва, как летел он в мутную от поднятого песка и ила со дна воду, как силуэт луны размылся бурным потоком, в котором захлебывался он еще совсем ребенком. Он чувствовал, как вода хватала за ноги, тянула на дно, но словно по приказу небожителя, выплюнула его в руки человека, чей лик был прекрасней неба, а объятья были жарче Солнца.       — Идём домой.       Его голос был сродни легким дуновениям ветра, гуляющим среди стеблей лотоса, к которым Ваньинь прислушивался, сидя на подмостках в его родной пристани уже потом, когда греющие душу детские воспоминания о загадочном юноше, что был хозяином Илина, стали ночными кошмарами его матушки.       В ночь, когда покладистый канал, рассекающий деревню тонкой нитью пополам, обернулся свирепым демоном, размывающим берега, вгрызающимся в податливую почву, растворяющим её в своих водах, его отвели за руку от черты между миром живых и мертвых. Уже тогда Цзян Чэн понимал, что жизнь поделенная на «до» и «после» никогда не будет принадлежать родной Пристани Лотоса, где цветут пышным цветом такие родные глазу растения, давшие имя его дому.       С тех пор его неумолимо тянуло туда, где крона высоких сосен царапает небо, где среди стволов вековых деревьев не скользит игривый Солнца луч и где в кромешной тьме там на вершине Луан Цзан тоскливо скулила флейта того, кто не хотел быть таким одиноким.       Промокшие пурпурные одежды мальчика заставляли биться дрожью его тело, а уставшее сознание пыталось провалиться в царство сновидений, где не было обрыва, холодных вод, пахнущих гнилью, саднящего горла и болевшей груди, куда силой пыталась пробраться обезумевшая от горя река. Во сне не было бы пережитого страха, не слышен был истошный крик матери, порывающейся броситься за ребенком и если сгинуть, то только с ним. Но также во сне не было и теплого во всех смыслах юноши, что мягкою улыбкой тушил звезды, ставшие ему в эту ночь венцом.       Ваньинь слишком юн и слаб, чтобы бороться с собственным телом, но накрытый с головой, словно шелковым покрывалом, остается на периферии снов и яви, чтобы слышать и чувствовать, как заботливо его обернули в несоразмерно большие верхние одежды, прижали к себе, заботливо придерживая мотыляющуюся голову за затылок, неразборчиво утешая. И мальчишка был готов поклясться, что слышал, как добрый взрослый обратился к нему по имени, словно уже был знаком с ним.       Проснувшись средь множества потертый покрывал, Цзян Чэн наконец испытал чувство тревоги. Матушка наставляла ему, что чужакам доверять нельзя, они жестоки и коварны, даже если их мотивы чисты и благородны, а у Цзян Чэна не было сомневаться в авторитетных словах своей матери.       Ваньинь такой маленький, но смышлёный не по годам, словно маленький зверек глядит на чужака из-за перегородки, выискивая в незнакомце то, что звалось коварством и жестокостью. Но, несмотря на то, что объект его наблюдений сидит к нему спиной, он замечает его и, не отвлекаясь от приготовления яств, мелодично лепечет:       — Если хочешь есть, иди сюда. Я тебя не обижу.       Но мальчику не страшно, ему любопытно.       — Я тебя и не боюсь.       — Да неужели? — по-доброму посмеиваясь, переспрашивает юноша и поворачивается к нему в пол-оборота. И Ваньинь теперь может разглядеть того, кого спутал ночью с прекрасным небожителем. Волосы молодого мужчины отливали дегтем, концы их собирали пыль с половиц, а лента, неопрятно запутавшаяся в его волосах, словно текла кровавыми ручьями средь черных, словно смоль берегов. Будто остывший металл, его глаза сочились озорством, а на дне их зрачков, пока на лице играла доброжелательная улыбка, Ваньинь разглядел всполохи чего-то, что ребенок не смог определить пока.       При всем своем внешнем великолепии человек перед ним, однако, не был молодым господином одной из богатых семей, живущих тут с глубокой древности. Цзян Чэн не заметил, чтобы внутреннее убранство маленького домика шептало о достатке его владельца, да и слуг он тоже не наблюдал, лишь обветшалый домик, в стенах которого было не менее уютно, чем в родном доме мальчика, да незнакомец в поношенных одеждах, чьи пола ханьфу местами протерлись.       Ваньинь подходит ближе, садиться рядом с молодым мужчиной, что пробует на вкус горячую пряную похлебку и лишь тогда мальчишка вспомнил, что такое голод. Юный господин Цзян отвел взгляд, но предусмотрительный взрослый, убедившись в пряности своего блюда, ставит перед ним ним столь желанный им бульон, предварительно проверив температуру, быть может, страшась, что изголодавшееся дитя зальет в себя некогда кипящий бульон не глядя.       Если Ваньинь и был когда-нибудь искренне благодарным, то только сейчас.       Горячие слезы потекли по бледным щекам, заставляя мальчишку чувствовать еще большую неловкость. Мама учила его не плакать и быть сильным, но сейчас, когда он чудом выживший оказался в доме, где о нем заботились, даже не зная его имени, Ваньинь дал себе вольность побыть ребенком: плачущим, слабым и страшащимся собственного будущего.       Цзян Чэну хотелось домой, к матушке и отцу, к любимой сестре. Цзян Чэну было страшно, страшно думать, что он мог не сидеть здесь, что его жизнь была бы закончена там, где он последний раз видел матушку, отчаянно вырывающуюся и захлебывающуюся слезами, которую крепко удерживал отец, чтобы не дать ей броситься за сыном. Боязно было думать, как разбило это сердце матери, как сестрица, укладывающая его спать, придет в опустевшую комнату, где его уже не было и как она же, сядет у кровати и изольется отчаянным девичьим плачем, по брату, которого так любила.       Все это рухнуло ему на голову: и доброта незнакомца, и горе матери, и разбитое сердце шидзе, и осознание того, что возможно отец не так уж и расстроился из-за потери единственного сына.       — Почему… — надрывисто скулит он, — почему ты спас меня? Почему ты кормишь меня? Чем я заслужил это?       — Разве это нужно заслужить? — переспрашивает взрослый и, подсев ближе, обнимает крепко плачущее дитя, что после слов молодого человека начинает плакать еще сильней. И мужчина знал, что выпустить все накопившееся наружу было тем необходимым глотком воздуха после пребывания в безвоздушном пространстве.       Хозяин дома был наречен Вэй Ином — об этом мальчишка узнал чуть позже, когда карминовые от слёз пятна сходят с детского лица, оставляя на нем лишь белесые соляные дорожки от влаги. От чего-то Цзян Чэну не стыдно, когда он допивает остывший бульон и кладет голову на колено Вэй Ина, укрыв голову чужим широким рукавом, чтобы его новый знакомый не видел покрасневшего лица маленького, но гордого мужчины. Да и сам Вэй Ин не смотрит в его сторону, лишь ласково гладит того по спине, рассказывая, что они будут делать дальше.       Вэй Усянь дал ему обещание, что вернет его родным, как только реку снова можно будет перейти вброд, пообещал, что будет навещать его, когда тот снова приедет с родителями в Илин и когда-нибудь он самостоятельно сможет найти дорогу на Луань Цзан и тогда Вэй Ин встретит его словно старого друга, откроет в честь этого самое лучшее вино и разделят с ним воспоминания.       Не пообещал он лишь одного — стать ему верным другом, что станет за него горой однажды.       Вэй Ин был заклинателем, насколько это понял Цзян Чэн за те дни, пока жил с ним бок о бок. Вокруг него происходили удивительные явления: вода будто сама прыгала в котелок, когда мужчина проходил рядом с тонким горным ручьем, добыча сама будто шла к нему в руки, когда юноша выходил на охоту, а дикие свирепые звери, обитающие в этих лесах, старались обходить их двоих стороной.       Каждый день они покидали его дом с рассветом, а возвращаясь на порог вместе готовили еду, как всегда острую, жгущую язык, но даже так не менее желанную. Вэй Ин знал много историй: он рассказывал про его сестрицу Луну, влюбленную в его давнего друга по имени Солнце, говорил, как жилось ему все эти годы, нашептывал рассказы перед сном о заклинателях и заклинательницах, чьи души наполняли своим светом ночное небо. Хозяин Илина любил говорить, поэтому делал это с завидной периодичностью, и быть может, Цзян Чэн бы уже давно устал от этого болтливого взрослого, однако ему казалось, что рассказанное им он когда-то видел во снах, возможно, сам был той яркой звездой, что сияла в предрассветную пору.       Вэй Ин брал его на охоту, научил лазать по деревьям, однако не научил без страха спускаться с них, поэтому ушибленная лодыжка стала их яблоком раздора в одностороннем порядке, где Ваньинь обижался и дулся, как мышь, на крупу, а заклинатель донимал его ласковыми пощипыванием раздувшихся щек, хватал за одежду, по-родительски тягая Цзян Чэна за нее, не давая уйти дальше, чем на расстояние вытянутой руки.       Юному господину Цзян был необходим такой взрослый рядом, чтобы чувствовать себя ребенком.       Только Вэй Ину не был нужен ребенок, чтобы чувствовать себя взрослым.       То был последнее утро, когда они вместе собирались и долго брели вниз по горе по петляющей ленте тропы, что вела их в места, давно знакомые Цзян Чэну.       — Я точно смогу найти тебя, когда вырасту? — вопрос звучал слишком робко для такого смелого маленького мужчины, как Цзян Чэн, потому Вэй Ин с мягкой улыбкой присел рядом, снимая с собственной флейты серебренный колокольчик, которую осторожно вложил в маленькую ручку.       — Нужные люди всегда найдут друг друга, если им суждено встретиться.       — А если нам не положено встретиться, как мне тебя найти? — ему было необходимо подтверждение, уверенность, что все случится так, как ему обещали, но кроме слов он не слышал ничего, что могло уверить его в необходимом.       — Я отыскал тебя однажды, отыщу и снова.       Те слова грели его сильнее, чем ранее подаренный заклинателем немой колокольчик. Черные верви, оплетающие благородное, но потемневшее от времени и влаги серебро стали напоминанием об обещании, данные в их последние вместе часы.       Вэй Ин сдержал обещание и вернул ребенка родителям, однако тишина, повисшая в полуразрушенной рекой деревне, не сулила ничего доброго. Дитя это заметило сразу и, цепляясь за полы черно-красных одежд заклинателя, покорно брел за ним, пока находящиеся на улице жители сохраняли гробовое молчание, провожая двух путников взглядами, переполненными ужасом и скорби.       — Господин Вэй…       — Утаи моё имя ото всех.       Покорно принимая во внимание просьбу старшего, Цзян Чэн опустил хмурый взгляд наземь, стараясь больше не испытывать терпение Вэй Ина, что словно принял облик благородного демона, равнодушного, отстраненного и… опасного?       Цзян Чэн в миг отпрянул от заклинателя, что не ускользнуло от внимания оного, однако Вэй Ин лишь продолжил свой путь, мягко по-родительски попросив дитя лишь об одном — не отставать от него.       Двери похоронного дома были приоткрыты, впуская в помещение свежесть и запах сырости, наполненного гнилью: ныне такой запах был у этой деревни. Темное помещение, едва освещенное тусклыми фонарями, было наполнено запахами благовоний и смерти, и Ваньинь это прекрасно чувствовал.       Вновь прибывших никто не заметил, а если и заметили, то сочли промолчать, ведь похороны ребенка была действительно скорбным мероприятием. Вэй Ин мягкой, едва слышимой поступью прошел ближе к толпе, однако не стал проходить вглубь, чтобы не потревожить проводимые ритуалы, и Цзян Чэн последовал этому примеру, выглядывая из-за молодого человека, чтобы увидеть, кто тот несчастный, что хоронит сегодня близкого человека.       Но торжеству тишины недолго существовать, и с грохотом затворившаяся дверь, в которую вошли двое, заставила всех развернуться на звук, но обратить внимание на ребенка матери, что была преисполнена горем от потери сына, находящейся в центре данной процессии, и молодого человека, в чьем лике угадывалось вечное проклятие Илина. Голоса тех немногочисленных людей будто морской волной, сначала накатили охами да ахами, но вскоре стихли с перешёптываниями, будто ничего не произошло и стоящий перед ними Старейшина Илин был лишь плодом выдумок и детских сказок, которыми они пугали непослушных людей.       Юй Цзы Юань не сразу заметила своё чадо, прячущееся за ногой мужчины, и быть может, пелена слез, застилающая её взор, не позволила бы увидеть сына живым и здоровым, если бы не радостный всхлип А-Ли, что тут же бросилась к младшему брату от матери.       — А-Чэн! — народ расступился, пропуская юную деву, пока мать переваривала происходящее, не зная, во что было труднее поверить, что её мальчик жив или что она собственными глазами видела, как взбесившаяся река поглотило тело её сына.       Взгляд Мадам Юй скользит от её ребенка к тому, с кем он пришел сюда и, кажется, сердце её падает наземь и лишь чудом не разбивается. Женщина оседает на пол, смотрит с ужасом на того, кто безразлично оглядывает госпожу Юй, пока в метре от него старшая сестрица Ваньиня стиснула его в крепких объятиях, словно страшась отпустить его, будто после этого он исчезнет.       — Старейшина Илин?.. — трепет перед этим именем был возведен в абсолют, но видеть того, кого в легендах воспевали, как жестокого демона, покрывающего целые деревни огнем и кровью, было невыносимо. Передать же весь ужас, когда видишь страшный кошмар наяву, совсем не представлялось возможным.       — А-Ли, А-Чэн! Прочь от него! — истошный крик матери сбивал детей с толку, но покорно повинуясь, юная дева Цзян оттащила от Вэй Ина своего брата, что смотрел с тревогой то на мать, то на Старейшину Илин. Тот же равнодушно озирался вокруг, пока не коснулся взглядом того, с кем провел последние дни. Его взгляд вновь потеплел, губы искривились в кривой, извиняющейся перед Ваньином улыбке, что заставило Цзян Чэна выбраться из слабых девичьих объятий и вернуться к спасителю.       Вэй Ин присаживается на одно колено, чтобы быть одного роста с ребенком.       Цзян Чэн смотрит испуганно, боясь лишь того, что новый друг больше никогда не вернется к нему.       Их перешепот не был услышан посторонними. После ответной улыбки Цзян Чэна на слова Вэй Ина в зале померкли фонари, погружая помещение во тьму.       «Мы встретимся вновь, только научись ждать. И не обижай матушку и сестру — они у тебя прекрасные».