Лотосовая роса

— Доброе утро, А-Сянь. Мягкий голос Цзян Фэнмяня разгоняет марево сна. Медленно тают стены с тремя тысячами правил — опять снились Облачные Глубины, хуже любых кошмаров. — А-Сянь, пора вставать. Опять уснул в чужой постели. Да что ты будешь делать: каждый вечер клятвенно обещает самому себе уйти и никогда не выполняет обещаний, а Цзян Фэнмянь и не гонит. Вчера повод был. Вчера в Пристань забрела собака — дикая, грязная, с черной свалявшейся шерстью, с голодным оскалом. А-Чэн в Облачных Глубинах — делать ему нечего там. Обещал защищать от собак. Хорошо, что Цзян Фэнмянь поблизости оказался. А он сам — оказался на руках у Цзян Фэнмяня, не заметил даже как. Вот он — страх. Хорошо, что все можно. И на руки залезть можно, и сонно потягиваться в постели на фиолетовом шелке, и лениво накручивать на палец прядь каштановых волос. Цзян Фэнмянь ласково смотрит сверху вниз. — Какой же ты засоня, А-Сянь. Неудивительно, что тебе было трудно в Гусу. Перехватывает ладонь, касается губами косточки над запястьем. Ужасно трудно, дядюшка, ты даже не представляешь как — и вовсе не из-за подъема в пять утра. Просто место такое — Гусу. Не для таких, как Вэй Ин. Сама суть отторгает его, вытесняет, изгоняет, как злого демона. Среди лотосовых озер все лучше. Цзян Фэнмянь наклоняется, касается губами уголка губ. — Поспи еще, если хочешь. Никто не будет сердиться. А как же… Впрочем, если дядюшка сказал никто — значит, никто. Что госпожа Юй делает на своей половине, Цзян Фэнмяню неинтересно. Так же, как и госпожу Юй не должно волновать происходящее в мужских покоях. В спальне главы ордена Цзян сумрачно и пахнет жасмином — и еще чем-то неуловимым, терпким, сладким, напоминающим о вчерашней ночи, одновременно похожей и непохожей на предыдущие. Все повторяется — но заново каждый раз. Хорошо было покинуть Гусу, думает Вэй Ин. Правильно. Руки Цзян Фэнмяня он не отпускает, легко касается языком середины ладони, коротко лижет пальцы, забирает в рот. Цзян Фэнмянь смеется, поглаживая его по губам. — А-Сянь, А-Сянь… Пояс ночных одежд он не завязывал — тот вообще затерялся среди разворошенных покрывал, вместе с алой лентой из волос Вэй Ина и серебряной заколкой. Вэй Ин тянет руки вверх, запуская пальцы в каштановые пряди, тянет дядюшку на себя. Цзян Фэнмянь упирается ладонью в спинку кровати, ласково гладит по щеке, целует легко, дразняще. Вэй Ин соскальзывает ладонями на шею, запускает руки под фиолетовый шелк, гладит плечи. — Иди сюда. С Цзян Фэнмянем не надо думать, не надо стесняться, не надо ничего решать — он все сделает сам, так, как надо, так, как правильно. Вэй Ин и не знал раньше, что может быть так правильно. А если бы не выгнали из Гусу — не узнал бы. Густое масло холодит кожу. Руки у Цзян Фэнмяня заботливые, нежные, сильные — руки воина, руки лучника, Вэй Ин обхватывает его плечи и думает — это плечи пловца. В Пристани Лотосов каждый с детства — сильный воин, который преодолевает невозможное. Нет ничего невозможного. Даже счастье, чистое, как утренняя роса на бледных лепестках, — оно тоже возможно. Цзян Фэнмянь растягивает его бережно, словно не было предыдущей ночи, и Вэй Ин возмущенно ерзает — сколько можно медлить. Напрягается, закусывает губу, и только когда пальцы сменяет член, расслабляется, насколько может. Все еще непривычно — но в руках дядюшки удивительно хорошо. Цзян Фэнмянь берет его, поддерживая под поясницу одной рукой. Пальцы другой вплетаются в волосы на затылке, и Вэй Ин облизывает губы, вымаливая поцелуй. Ему хорошо. Мягкий рассветный луч падает на простыни, озаряет склонившееся над ним лицо Цзян Фэнмяня, и Вэй Ин, дрожа в предвкушении, спрашивает, выдыхая вопрос в ласковые губы: — Дядя Цзян… Я… Я на них похож? На своих родителей. Тишина похожа на тетиву — напряглась, распрямилась, и точно отпустило напряжение. Цзян Фэнмянь вжимает его в кровать, изливаясь, шепчет на выдохе: — Да. Очень. Похож. И Вэй Ин тонет в неясных, неизвестных ему чувствах, отразившихся в глазах. Что за чувства, он не знает. Знает только, что это все — для него.