"Отчеты для страждущих"

      – Кенширо…       Шорох, вздох и патетичное:       – Отстань.       Шелест бумаг, цыканье и томное, долгое, противное:       – Кеееееншииииироооо.              Вашу в душу Бога мать. Если бы Кенширо знал, что Хаджиме в отпускном безделье невыносимее всех уголовников вместе взятых, то хрена с два он его впустил бы к себе в дом.              – Господи, Хаджиме, – мужчина вздыхает поглубже, сжимает руки в кулаки, ломая к чертовой матери карандаш, и все-таки срывается. – Успокойся нахер, пока я тебя сам не успокоил! У тебя отпуск, хер тебе, а не отчеты!              Ладонь громко хлопает по столу, стопка бумаги кренится и с шорохом разлетается по деревянной поверхности. Кенширо бы ругнулся пожестче, да вот только и сил нет, и воспитание не позволяет. Приходится тихо выдыхать патетичное «ксо» и снова собирать все в могучую кучку, не замечая ни внимательного взгляда, ни странного почесывания подбородка.              – Хм… А, в принципе, неплохая альтернатива.       – Что?              Кенширо вздрагивает, круглит глаза и повторно рассыпает бумагу, тут же сглатывая странный ком в горле.       Хаджиме наоборот: щурится и тянет слишком хищную лыбу. О чем он там думает, догадаться не сложно. Сложно понять почему, едрит вашего перпендикуляра, именно сейчас!              – Хаджиме, ты перегрелся. Иди и остынь, – Кенширо лохматит волосы, матерится на всех языках, которые знает, и старается не замечать шорох одежды, мягкую поступь по полу, а так же суровую фигуру надзирателя, что так ненавязчиво наклоняется над его спиной.       – А, по-моему, мой дорогой «не дам отчеты страждущим», кое-то наоборот. Замерз. Очень, сильно, причем,замерз.       Чужое дыхание опаляет шею, выдох концентрируется в ушной раковине. Кенширо со свистом тянет воздух сквозь зубы, в то время как его спина против воли склоняется все ниже к столешнице. Мужчине жутко хочет закутаться в хаори, заорать что-нибудь матерное и послать Хаджиме куда подальше, но… Хаори лежит глубоко в шкафу, из горла вырывается только тихое шипение, а отпихнуть суровую надзирательскую рожу не представляется возможным, ибо Хаджиме сволочь. Он знает Кенширо как облупленного и слишком активно трется носом о шею, властно прижимая чужие ладони к столешнице. Он, словно гребанная змея, гипнотизирует и заставляет тихо сжимать зубы, от понимания, что вот еще немного и уйти точно уже не получится от слова совсем.       – Сугороко, у меня…       Немного жалко, почти жалобно. Кенширо тихо скулит, когда его личная зараза прихватывает загривок и почти мурлыкающе выдыхает прямо в ухо.       – Отчеты. Да. А у меня отпуск. Так что… терпи.              Кенширо не надо видеть Хаджиме, чтобы осознавать, как эта тваринушка тянет лыбу. Ему вообще ничего не надо видеть, ибо кое-кто с не бывалой проворностью уже лезет к нему под рубашку.       – Хадж… жи… ме! – голос у Йозакуро срывается, пока эта зараза ведет по торсу рукой и зубами прикусывает загривок. У него вообще очень много чего срывается, когда Сугороко находится в поле его зрения. Планы там, дедлайны. Крыша, как в этом случае. И хотя Кенширо не особо вообще понимает, какого черта его организм так остро реагирует на все эти почти невинные телодвижения, но башню у него все равно срывает так, словно он снова и снова оказывается в пубертатном периоде развития.       И ведь Хаджиме это прекрасно знает и осознает. Знает, что Йозакуро реагирует так только на него. Знает, куда нажать, где провести рукой, а где прикусить. Знает. И, конечно же, активно этим пользуется.       Он, словно большой кот, что-то мурлычет на ухо, досконально исследует тело партнера и совсем не невинно гладит уже вставший член сквозь брюки. Кенширо терпит, осоловело кусает губы, давит в себе любой стон и мат, очень надеясь, что его личная зараза все его попытки не заметит… Зря. Хаджиме видит все и понимает всегда больше, чем следует. Проницательная зараза, чтоб его.       – Эй, псинка, а чего это мы молчим?       А еще зубоскалящая и саркастичная.       – Сугороко… какая же ты сво… ах!       Прекрасно видящая, что Йозакура так-то уже на грани.       Тонкой, матерной грани, отделяющей его от банального позора кончить от одних лишь рук.       – Хаджиме… черт. Я же… - слова путаются, в голове словно туман, а ощущений слишком и слишком много. – Сугороко… Пожалуйста.       Чего там «пожалуйста» Кенширо не договаривает. Он давится словом и наконец-то стонет почти в голос, заставляя надзирателя вздрогнуть и шумно втянуть носом воздух. Сугороко повторять ничего не нужно. Сугороко и так, как всегда, все слишком хорошо понимает. Он рычит, резко разворачивает Йозакура на сто восемьдесят и впивается в губы поцелуем. Он ни разу не нежен. Он напирает, буквально давит всем телом, заставляя больно упираться поясницей в столешницу и теряться в окружающем пространстве окончательно. Кенширо только и остается, что тихо постанывать сквозь звериный поцелуй и пытаться не поехать умом окончательно.       Их отношения… Это что-то странное. Когда Кенширо первый раз пришел к Хаджиме с бутылью саке, он уже тогда понимал, кто в их паре будет подчиняться, а кто подчинять. Хаджиме как-то вообще сложно не подчиняться. Даже если сам Хаджиме ласков до чертиков. Даже если так по-надзирательски нежен. А все, кто хоть как-либо знаком с Сугороко, знают, что он и нежность – это две не пересекающиеся прямые.       «Ога. Прямые. Скорее кривые и зигзагообразные. Но вообще, о чем, черт возьми, я думаю?»       И действительно. Мысли у Кенширо странные, глупые. Только мешающие. И нет ничего удивительного в том, что он банально пропускает тот момент, когда оказывается прижатым к спинке дивана. Он вообще в промежутке между матами, стонами и слишком яркими ощущениями пропускает слишком многое. К примеру, тот самый момент, когда одна надзирательская задница подхватила его под ягодицы и перетащила на кабинетный диванчик. Нагло так. Собственнически. И не давая никакой возможности ни к сопротивлению, ни к чему-либо еще. И кажется, что и хрен с ним, с ощущением пространства, и с тем, что пиджак так грубо сброшен на пол и рубашка обещает полететь куда-то туда же… Нет, вообще ни черта не хрен, но… вашу-мать, как же Хаджиме до ужаса много!       Кенширо шипит и стонет сквозь зубы, едва Сугороко прикусывает шею, оттягивая на себя хвост. В перчатках гад, в отглаженной рубашке. А с него стаскивает уже чуть ли не штаны.       – Хаджиме, твою ж мать…       - Что, псинка?       Сугуроко тянет жуткую лыбу, отвлекает поцелуями, а сам спокойно лезет в трусы, заставляя Йозакуро вскрикивать, когда грубая ткань перчаток касается члена.       – Ты хоть бы перчатки снял, раз сам раздеваться не намерен, - на одном дыхании. Разом. Потому что – ох ты ж в душу бога мать – ощущений слишком много.       – Все будет псинка. Все-е-е. Я тебе гарантирую.       Сугороку улыбается и просто медленно доводит Кенширо до тихого бессвязного мата.       Йозакуро сам по себе тихий. Малоэмоциональный. Чтобы понять, что там этот дурной япошка думает, надо раза три перекреститься, пару раз позалипать на морду, в конце концов, плюнуть и интерпретировать как Бог на душу положит. Но это обычным людям. Хаджиме такой херней заниматься не надо. Хаджиме сам по себе ходячий детектор лжи, камера слежения и винтовка с прицелом. Для Сугороку Кенширо скрипка. И он знает, как выжимать из нее необходимые ему звуки.       Вот, к примеру, если тихо выдохнуть в ухо, Кенширо слегка прищурится целым глазом. Ему хорошо, но щекотно. Если чуть-чуть грубовато провести большим пальцем по члену, слегка надавить и двинуть ладонью – выдохнет сквозь зубы, чуть ли не прикусывая губу, очень стараясь не выгибаться дугой. Ему слегка неприятно, но до одури хорошо. Кенширо не любит пожестче, но и розовые сопли аналогично ненавидит. Именно поэтому Сугороко собирается выполнить свою работу актива на совесть. Ибо стопроцентно идеальное выполнение работы для него святая заповедь.       – Ну что, Кенширо, готов?       Сугуроку улыбается, стаскивает зубами перчатку с левой руки, не прекращая движения по члену, и, вымазав пальцы в смазке, просто и быстро входит в Кенширо, точно попадая в простату.       Вот теперь Йозакуро выгибает. И ох, как его выгибает. До хруста костей, до чуть ли не прокушенной губы. И хотя стонет Кенширо все равно тихо, почти что на грани слышимости, но… как же чертовски возбуждающе.       – Гребанный пес, – Хаджиме рычит, слегка сглатывает, обхватывая правой свободной рукой уж слишком гибкое тело. Йозакура ломает, он цепляется длинными пальцами за плечи и утыкается носом в стык шеи. Он дрожит, прокусывает чужую рубашку, а Сугороко еле терпит всю эту гребанную процедуру растяжки, потому что хочется взять «вот прямо сейчас сразу и без разговоров». Потому что нельзя быть таким. И похеру, что Хаджиме сам Йозакуро до этого довел.       – Хаджиме, что ж ты за тварина такая… – голос у Кенширо хриплый, взгляд затуманен. У Хаджиме не лучше, но хрена с два он в этом признается.       Он рычит и целует Кенширо так же властно, как в первый раз, словно не верит, что все это гребанное поджарое счастье его. От ушей и до кончиков пальцев. Что именно он может и должен оттягивать его волосы, дабы кусать шею. Что именно ему дозволено бессовестно лапать чужую задницу и целовать этот чертов рот.       Кенширо не пассивен, ни разу. Он активно подключается к процессу, тихо стонет, когда пальцы Сугороко слишком резко проходятся по простате, а после абсолютно спокойно находит стоящий колом член партнера и просто обхватывает того пальцами.       Хаджиме очень громко матерится, сбиваясь с ритма, Йозакура нагло посмеивается в уже ставшее родным плечо и не прекращает своей мелкой пакости, заставляя уже Сугороку щуриться, стискивать зубы и рычать на грани слышимости. Хаджиме вообще очень любит рычать. На подчиненных, на дебилов-уголовников, на любовника во время секса. Вот только рычит он по-разному и с разными оттенками. И лучше бы Сугороко не знать, как Йозакура каждый раз пробивает на дрожь и стояк, едва он слышит это властное доказательство злобы, усталости или страсти.       – Ну, все. Доигрался.       Кенширо не очень успевает понять, когда Сугороко успевает его опрокинуть на диван, но вот то, что его выебут по самые уши, понимает с первых рычащих согласных. А потом его выгибает так, что приходится хвататься руками за подлокотник и просто стонать в голос, крепко зажмуривая глаза.       У Сугороко очень тяжелые взгляд. Он буквально трахает Кенширо рукой, подготавливая того под свой агрегат, а агрегат у Сугороко не маленький. Йозакура стонет, цепляется за обивку. Он голый, податливый, гибкий и просто очешуительный. И в конце концов у Хаджиме тупо срывает башню окончательно. Не странно, что именно сейчас. Собственно, проще спросить, какого хрена не раньше. Сугороко зубами сдирает упаковку презерватива, раскатывает по члену и входит в Йозакуро единым слитым движением. Тот давится стоном, широко распахивает глаза и выгибается еще хлеще, чем раньше.       Сугороко рычит, ждет для порядка секунд тридцать и просто легко начинает двигаться. Кенширо стонет так тихо и пошло, что хочется его сожрать. Или поцеловать. Или закусать до смерти. Или все вместе. Сугороко не знает, что именно хочется больше, а потому просто наваливается на горячее тело под ним, не прекращая движения и целуя эту тваринушку в точеный подбородок, угол губ, а потом и вовсе в губы. Кенширо то ли замечает такое путешествие, то ли не очень, но его трясет, ему уже давно сносит башню. Он стонет в губы и тихо ругается.       – Блядь, Хаджиме, я…       Сугороко тихо взрыкивает и все-таки ускоряет темп. Йозакура давится словами, а после матерно выдыхает, выгибаясь еще хлеще, чем раньше (хотя, казалось, куда уж там?), заставляя Хаджиме обхватить того обеими руками и крепко держать, пока Кенширо, давясь матами, стонами и воздухом, кончает, сжимая его так охрененно, что Сугороко кончает почти сразу следом за ним.       – Блядь… – только и слышно от надзирателя спустя долгую пару минут после ошеломительного оргазма.       – Д-действительно… – у Йозакура заплетается язык.       «Лучше бы у него заплетался сарказм», - думает Сугороко и, поднимаясь над телом, просто целует уставшего любовника в лоб. Надо б почиститься.       Сугороко не удивляется, что в процессе обтирки салфетками Йозакуро вырубает. И уж тем более не удивляется, что Кенширо не просыпается в процессе переноса его объезженной тушки в спальню. Хотя Сугороко матерился на предметы быта нихрена не тихо и норовил зацепиться то ногой, то рукой, то самим японцем обо всем подряд.       Все-таки Хаджиме привык выполнять работу качественно. Да и энергии у него полно.       Сугороко только нежно улыбается, проводит большим пальцем руки по искусанным чуть ли не до крови губам и только потом, заботливо укладывая любовника в кровать, приводит в порядок себя. Рубашка летит в стирку, штаны, собственно, тоже. По дому шляться в трусах не стыдно, а принести недоделанные отчеты Йозакуро надо.       Пока Кенширо спит, Сугороко хоть поработает, а то заладил: отпуск-отпуск.       – Задолбал… – Сугороко качает головой, бухается на кровать и подгребает к себе спящее тело, зарываясь в чужие волосы рукой. Кенширо пару минут хмурится, а потом сквозь сон обхватывает торс Сугороко руками. Он не знает, как нежно смотрит на него надзиратель, как аккуратно перебирает пряди и как мимолетно думает, что такие вот отпуска ему по душе.       Кенширо не знает, что утром у него будет все болеть, а еще он будет долго ругаться на Хаджиме и его трудоголизм, а потом снова будет банально перебит и качественно обработан Сугороко чуть ли не до потери сознания. Он не знает. Он просто спит и чувствует себя уютно.       Хаджиме, в принципе, тоже.       У них нет и не было романтики, но и так было вполне себе нормально.