Эта война с тобою — сражение слов. В этой войне пули лучше цветов. Я не хочу проиграть, я и так потерял Много красной жидкости. Боишься крови — прости.
Барри Бёркман — горное озеро: тёмные воды блестят густыми чернильными переливами. Смотришь на них, и не знаешь, что за чудовища скрываются в этих холодных глубинах. Омут, в котором утонешь — никто вовек не отыщет. Таких стоит опасаться. От таких нужно бежать поскорее. Будь Нохо человеком с улицы, совершенно не понимающим, с кем имеет дело, он бы наивно предположил, что Барри совершенно обыкновенный, ничем не примечательный. Ошибочное бы было суждение, не так ли? У Барри Бёркмана льдинки за кромкой ясно-голубой радужки сверкают в лучах солнца, обманчиво притягивают. Хэнк в этих глазах видит слишком многое. Он знает, что Барри по натуре своей — истинный профессионал: выточено пунктуальный, сосредоточенный и уверенный. (пока в голову не закрадутся лишние мысли) Он искусный убийца, успешный киллер. Это ведь его работа — убивать людей за деньги, делать это как положено… С одной поправкой: Барри Бёркман — особенный, уникальный. Таких киллеров больше не сыщешь. Работа его не радует, не приносит удовольствия, лишь доставляет дискомфорт. Заказные убийства лишают полноценной человеческой жизни, а деться от этого совершенно некуда. О каком отходном пути может идти речь, если его не отпускают? Нохо и сам не отпускает: держит мёртвой хваткой, тянет назад изо всех сил, как бы Барри не отбивался, как бы ни пытался разорвать этот порочный круг. У Барри вся жизнь — бесконечная шахматная партия. Выиграть её — значит обеспечить себе хоть какое-то подобие приемлемого существования. Либо он, либо его… А жить как-то хочется. Нохо Хэнку Барри Бёркмана отчего-то безумно жаль, он ведь такого не заслуживает. Ему бы быть счастливым, перестать страдать и мучиться от чувства вины, разъедающего разум ядовитыми химикатами галлюцинаций и навязчивых мыслей. Может в том и беда — Барри всегда возвращается, как старенький бумеранг, к этой страшной работе, прочно вцепившейся в его усталый перенапряжённый мозг. Он ведь нужен людям именно таким — киллером-профессионалом, способным убить десятком изощрённых способов, стреляющим с завидной меткостью и ошеломляющей скоростью. Кому есть дело до того, что он распадается на атомы, расщепляется органической материей, будто он вовсе не живой человек с собственными мыслями и чувствами, а какая-то биомасса. Для Барри Нохо — пустое место, одно сплошное ничто, мозолящее глаза мельтешащим лысым лыбящимся пятном. Как бы Хэнк ни старался заговорить с ним, по-доброму приободрить или даже узнать, как делишки, Барри прежде стоял перед ним непостижимым прямым монолитом, недосягаемым Эверестом. «Пошёл ты»; «отъебись»; «долбоёбина» — кололо пуще самого острого из всех возможных наточенных ножей. Нохо всем телом чувствует этот арктический холод, пробирающий до костей морозной коркой по босым ступням. А внутренний голосок слабо-слабо шепчет: «не влюбляйся в него! Он ведь сердце тебе разобьёт и растолчёт в алое крошиво, да так, что вовек не соберёшь и не склеишь микроскопические осколки!» Будет безумно больно, ну, а как же иначе?! С Барри Бёркманом, человеком-холодильником, по-другому решительно невозможно. Да только Барри и сам истекает кровью, утопает в ней с ног до головы, захлёбывается насмерть. Он кровоточит изнутри всей этой неисчерпаемой виной, через край льющейся наружу. Он путь на свободу из-под чёрной комкастой земли, червями испещрённой, наружу себе выгрызает зубами и выцарапывает ногтями. От кошмаров по ночам просыпается в холодном поту и отчаянно жаждет спастись любыми возможными средствами. От себя убежать пытается, ноги стаптывает в кровь. Он приползает к Нохо тогда, когда дышать становится уже просто невозможно. Мнётся на пороге нового убежища, грозовым и дождливым поздним вечером. Весь потерянный и заблудший, как потерянный промокший насквозь щенок. Волосы липнут к влажному лбу, а он стоит не в силах шевельнуться. Хэнк по лицу его читает: Барри Бёркман на грани морального коллапса и нуждается в помощи, как никогда. Нохо руку ему протягивает, глазами бегает по этой до невозможности одинокой фигуре, возникшей из темноты. — Проходи! Садись скорее! — жестом приглашает опуститься на диван. Барри послушно повинуется. Что же ещё остаётся? Хэнк и представить не мог, что Бёркман правда придёт, что нуждаться в нём будет, как в спасительном воздухе. — Я устал… Я так устал от всего этого! От такой жизни, — хрипит Барри так слабо-слабо. Его по рукам бьёт крупный тремор, глаза болезненно прикрыты, а слова вылетают из рта сами собой. Хэнк слушает внимательно, смотрит, как на обивку дивана и чистый паркет капают прозрачные дождинки, скатываясь с острого носа. Нохо не перебивает, не отвлекается, лишь впитывает чужую боль, позволяя Барри выговориться. Наконец наступает вязкое молчание. — Ты ведь не обязан делать то, чего не хочешь. Фьюкс не должен тебя заставлять. И я не должен был просить о таком! Мне ужасно жаль, — в голосе Нохо перезвоном слышны виноватые нотки, у него в глазах сожаление и вселенская тоска. — Прости меня, пожалуйста. Барри быстро кивает, будто навязчивую мысль из головы вытрясти пытается. — Мне нужно было выговориться, — он практически шепчет, тяжело выдыхает. — Спасибо, что сказал мне. Это важно для тебя. Я разделю это, — Хэнк на плечо ему руку кладёт осторожно, спугнуть пытается. Барри Бёркман, продрогший воробей, умастившийся на краешке дивана, как на жёрдочке, поворачивается и смотрит в глаза напротив, внимательно и изучающе. Хэнк сейчас кажется ему каким-то неизученным, другим. Кем-то, кого он раньше не замечал или не хотел замечать. Кем-то новым. Нохо на него глядит с каким-то нетерпением: «что ты видишь во мне сейчас? Что хочешь найти? Скажи же!» — Знаешь, думаю, тебе стоит переодеться, — Хэнк поднимается и исчезает в комнате, а спустя минуту приносит сухую одежду. Привычное стеснение Бёркмана куда-то исчезает. Он берёт из рук Хэнка чистые вещи и кладёт на сухой участок дивана. Стягивает через голову прилипшую к влажному торсу кофту даже не прося Нохо отвернуться. Тот рот открывает от неожиданности и тут же часто смыкает губы, как причудливая рыба. Не успевает отвернуться — взглядом скользит по его плечам, а затем ниже, по торсу, а щёки наливаются краской смущения. Поворачивается на носках любимых ботинок и не смотрит уже со смущённым «ай». — Я, пожалуй, заварю тебе чаю с мёдом, малиной и мятой. Ты продрог, — произносит скороговоркой и убегает на кухню. Когда Нохо ставит на стол две горячие чашки, Барри сидит уже полностью в сухой одежде. — Спасибо, — улыбается слабо. — Пустяки. Тремор бьёт по рукам Барри всё меньше, он заметно успокаивается. Делает глоточек за глоточком, начинает ровно дышать. В этом молчании возникает долгожданное спокойствие, будто тяжкий груз свалился с плеч. Это как подарок, которого Барри заслуживал. Бёркмана будто греет изнутри янтарного оттенка ароматной жидкостью. Наполняет давно уже утерянным уютом. — Безумно вкусно! Спасибо тебе, — у Барри в голосе сквозит благодарностью и очередной порцией удивления. — Мне его в детстве мама делала. Говорила, что это эликсир успокоения, — губ Нохо касается невесомая и немного грустная улыбка. — Она была права, — Барри улыбается искренне. — Знаешь, я должен извиниться перед тобой за всё, что когда-либо говорил и делал. Ты всегда был добр ко мне. Жаль, что я не видел. — Не стоит, я просто рад помочь. Нохо Хэнк на всех тех чеченских головорезов вовсе непохож. Он тёплый, добродушный и какой-то до странного светлый. Нет, не как слепящий ультрафиолет или ядовитых оттенков неоновые вывески, скорее как лампочки в уютных кафе. Мягкий и яркий, весь в кашемире и хлопке, беспокоящийся скорее об удобстве и благополучии, чем о стратегиях и кровожадных амбициях своей группировки. Ему от вида крови пожизненно не по себе, а в голове вместо дурных мыслей рецепт мяса по-милански и старенькие джазовые хиты. Ему среди всего этого совершенно не место, о чём догадаться совсем несложно. Нохо Хэнк другой. Может быть, ровно как и Барри. Бёркмана вдруг изнутри согревает настолько, что тепло рвётся наружу. Тепло и внезапно переполнившая благодарность. От этого, кажется, некуда деться. В нём столько времени копилось всё плохое, что как только этот негатив перегорел и обратился во что-то позитивное, принялся струиться в нём так, что сдержать бессильно. Барри поддаётся этому внезапно возникнувшему желанию, …наклоняется вперёд и вдруг впивается губами в тёплые губы напротив. Он до этого и сам не мог подумать, что сделает подобное. Чего только в жизни не случается. Нохо удивлён, даже обескуражен, но отвечает на поцелуй через мгновение. В Барри плещется поспешность, нетерпение. Нохо же даёт ему в ответ чувственную размеренность, лёгкость и спокойствие. Обвивает руками шею, неуверенно тянется ближе. Бёркман же становится настойчивее. Губами подхватывает тёплые губы Хэнка. В нём кипит жажда. Крепкими руками касается мышц на спине, чувствует горячую кожу сквозь ткань рубашки. Прилив какой-то неведомой энергии рвётся из него в атмосфере уютной гостиной, опутанной этим флёром сладкого чая и добротой человека, который ему, по сути, никогда и должен-то не был. Несколько минут они лишь обнимаются и целуются, тепло прильнув друг к другу, а Нохо гладит его по спине. Впервые за долгое время Барри Бёркману настолько хорошо. Он не испытывал ничего похожего ужасающе давно. Искал это умиротворение повсюду.Сколько длилось «навсегда»? Любовь короче, чем война. Взглядом взрываешь в темноте — Цветочный фронт горит в огне.
Барри приходит к нему снова и снова, оставляет на пороге невысказанную прежде боль и обиду на целый мир. Бёркман говорит до тех пор, пока слова не растворяются, как сахар в горячем чае, а затем выдыхает облегчённо. Театр, Салли, Фьюкс, мистер Кусино и Бог весть что ещё — всё это перестаёт иметь смысл, когда поток слов сходит на нет, ведь рядом с Нохо непременно становится легче и спокойнее. Бывает, что они смотрят фильмы или слушают музыку. Ужинают, выпивают вместе. Лежат вдвоём на гигантской двуспальной кровати Нохо. Часами, почти неподвижно смотрят друг на друга, будто не сдвинутся с места, даже если на планету упадёт астероид и наступит апокалипсис. Нохо смотрит в его глаза и видит целый мир: дикую природу в её первозданном виде, с горными вершинами, засыпанными белоснежным сверкающим снегом и почти звенящей тишиной; дымчатым туманным небом с просветами ярко-голубого неба. Густой лес, шелестом которого отдаёт бархатный шёпот Барри, вызывающий мурашки на коже. Долины у их подножья. Хэнк думает о всём самом прекрасном, что есть в этом мире: о долинах у подножья острых гор, изумрудно-зелёной травы и ароматных цветов, растущих на ней дивным пёстрым покрывалом. Цветов небывалой красоты, кивающих солнцу яркими бутонами с тонкими, почти шёлковыми лепестками. Нохо грезит обо всём самом прекрасном, что есть в этом мире, ведь рядом с Барри у него на душе распускается цветочный сад. Нохо Хэнк наивный. Смотрит на мир глазами большого ребёнка, воспринимающего всё как-то чересчур буквально. Взгляд горит неподдельным удивлением, восторг пляшет на дне озорных зрачков. Барри даже интересно, как с такой детской непосредственностью он прожил в преступном мире до этих лет, не обрушив на собственную голову все неприятности этого мира. Впрочем, ещё не вечер. Должен же у Хэнка быть хоть какой-то инстинкт самосохранения. Связаться с профессиональным киллером, да ещё и с тем, который при желании может убить его каким-нибудь изощрённым способом — глупо, но уж влюбиться в него до бабочек в животе — это пик нелепости. Барри знает, чувствует, что совершенно не заслужил этого. Не заслужил нежной и трепетной любви. Не заслужил взглядов, полных сладкой истомы, такой приторной, как воздушный крем на бисквитном торте из тех, что Нохо печёт по субботам. Бёркман осознаёт, что в конечном итоге непременно сделает кому-то больно, как и всегда. Подозревает, что растопчет его, раскатает по асфальту. Не привык, чтобы его любили и сам любит с опаской загнанного зверя. Ведь люди так делают — разрушают друг друга, превращают в пыль на обочине. Барри думает о Салли, с её лучезарной улыбкой, дикой напористостью и уверенностью пуленепробиваемого бульдозера. Бёркман ждёт, когда она заметит, что что-то идёт не так и поманит обратно наманикюренным пальчиком, а он непременно побежит обратно, виляя хвостом, как преданный золотистый ретривер. Да, пусть она вытирает об него ноги в новеньких туфельках. Да, пусть она игнорирует его и наотмашь бьёт этим своим: «мне плевать, что ты чувствуешь, я ведь намного лучше». Он всё равно будет возвращаться, наступать на эти острые грабли и колоться об острые иголки кактуса, украшенного одиноким сухоцветом, который кажется ему краше любого прекрасного бутона из тех, что с трепетом лелеет в своём доме и сердце Хэнк. Хэнк видит, как Барри вновь отдаляется. Как его слова становятся всё более холодными, оставляя на душе тонкую морозную корку инея. У Нохо в сердце отдаёт тупой болью, будто то-то раз за разом бьёт его по голове жестокой правдой: ты ему никогда не был дорог и ни за что не станешь, можешь даже не пытаться, дурачина. Хэнк приходит безмолвной тенью на каждую их репетицию. Прячется за углами, смотрит и слушает чтобы знать, не накрутил ли он себя снова; не пытается ли зеленоглазый монстр прожечь его сердце ядовитой ревностью. Барри играет так, будто в самом деле живёт образом. Ему досталась роль немного развязная, игривая, броская. Уголки губ ползут в ухмылке, он грязно флиртует с героиней Салли, недвусмысленно намекает на неприличные вещи и по-блядски подмигивает. Это совсем не он, это лишь роль, но Нохо через метры до сцены ощущает на эмоциональном уровне это желание вернуть никому не нужные беспощадно токсичные (для Барри, конечно же) отношения. Героиня Салли отвечает ему дерзостью, ставит себя выше, находит способ побороть тайные желания. Героиня — не Салли. Салли же приятно удивлена, что Барри, милый Барри, умеет быть таким, а не только милым неловким добряком, к которому все привыкли. Салли ловит его за локоть в коридоре, когда Хэнк (всё ещё) следит за ними. Салли шепчет на ухо какие-то пакости, о которых Нохо даже думать не хочется и жадно целует в самые (чувственные, тёплые, мягкие) губы. Барри Блок, вовсе не Бёркман, отвечает ей. Хэнка мутит прямо там, он еле подавляет тошноту, подкатившую к горлу и поспешно уходит, даже не оборачиваясь к седовласому мистеру Кусино, любопытно интересующемуся, что он, незнакомец, делает на закрытой репетиции. С каждой минутой цветочному саду, что благоухает на душе у Хэнка, становится всё мрачнее, темнее и холоднее. Прежде здоровые и красивые бутоны, тянущиеся к его персональному солнышку, имя которому Барри Бёркман, вдруг начинают вянуть, скручиваться и гнить, разнося повсюду болезненную тухлость и отвратительный смрад. Бабочки в животе становятся беспощадными и голодными, бьют изнутри своими крылышками, противно ползают тонкими лапками, отчаянно пытаются выбраться наружу. Выгрызают внутренности Хэнка на пути к свободе. Барри больше не солнышко, он — опасный пожар, оставляющий на теле Нохо ожоги пятой степени. Фатальный, разрушительный, губящий насмерть. Сжигающий всё прекрасное, что было между ними. Барри возвращается домой и смотрит на него с непониманием. Догадывается, что Хэнк всё понял. В нехватке электричества глаза мигают огоньками на детонаторе. Миг — и тратил погубит всё в радиусе двадцати метров. Миг — и Нохо Хэнка разорвёт так, что не останется совершенно ничего.Письма, где я искусно лгу — Разложишь в крови на полу. Слёзы главного врага… — Война, война, война, война.
Барри Бёркману имя — Война. Она в его жилах, в его крови. Бурным потоком циркулирует по венам в замкнутом пространстве мясного костюма. Барри Бёркман опасен для себя, общества, но особенно он опасен для Нохо Хэнка. Ему рушить эти воздушные замки совершенно не хочется. Не хочется оступиться и улететь в бездну собственной ревности и всепоглощающего страха за собственную судьбу. Он ведь сам лгал столько времени — лгал себе, лгал Барри: лгал, что совершенно не боится, ведь бояться нечего. Лгал, что вовсе он не угроза для общества и непременно может изменить собственную жизнь. Лгал, что он способен на лучшую жизнь без этого насильственного мусора. Правда в том, что всё не так. Он тело Хэнка может испещрить пулями за долю секунды. Может задушить любимым ремнём от брюк или растворить в кислоте. Может, если захочет. Вопрос в том, на что готов пойти Барри, если речь пойдёт о его секретах и двойной жизни, которую надо скрыть любыми силами. А ещё он порвёт за свою ненаглядную Салли, обмотавшую его крепко скользкими щупальцами. Убьёт ли он за Хэнка? Разнесёт ли мир по кусочкам, если с Нохо что-то случится. Если он выстрелит, литры горячей, алой, совсем не бутафорской крови зальют всё, даже пол, на котором они катались со смеху, смотря воскресным вечером очередную чёрную комедию. Он скорее решит все проблемы одним точным выстрелом в лоб — и не будет больше ни этого глупого лица, ни нелепого восхищения, ни…нежности, что тонким кружевным покрывалом ложилась на него и исцеляла от боли, страха и гнева. Не будет тепла, которое поселилось в нём благодаря этому чудаковатому чеченцу, так отчаянно, будто отражение в зеркале, нуждающемуся в простой человеческой любви. Хэнку страшно и больно. Опять.У меня за спиною ландыш, фиалки, мак. Яблони цвет — это прощальный знак. У тебя за спиной — оружие, порох, табачный закат. Не пророним не слова…
Барри несёт с собой смерть. Барри — катастрофа, ядерный взрыв, что разнесёт на атомы и никогда не позволит собраться обратно. Растворит и сотрёт в пыль каждый благоухающий цветок, который взрастил и любовно открыл ему Нохо. У Бёркмана перед глазами проносятся все их моменты: мгновения, когда они потягивали холодное пиво на веранде и обсуждали сценарий очередного спектакля, к которому Барри горел нетерпением подготовиться. Бёркман думает о днях, жутких и прекрасных. О своих кошмарах, которые Хэнку не составляло труда растворить в ночной тьме простыми крепкими объятиями и мерным успокаивающим шёпотом. Думает о том, как плакал у него на плече часами, оставляя на рубашке влажные пятна солёных слёз, но Хэнк ни разу не жаловался, не закатывал глаза и не выгонял его прочь. Всегда выслушивал. Всегда был рядом. Барри мог бы с изощрённостью маньяка срезать все ярко-алые бутоны маков, оборвать каждый крохотный ландыш, стоптать подошвами любую из красавиц-фиалок, что они вырастили вместе за эти четыре горько-сладких месяца поисков ответов на насущные вопросы, но…он не такой человек и ни за что не поступит с Хэнком подобным образом. Огоньки ярости за бессмысленную ревность тлеют угольками. — Знаешь, ты научил меня быть лучше, — начинает Барри, и это пугающе напоминает исповедь. — Я лишь хочу сказать, что ты подарил мне слишком многое. Я ни за что не разрушу всё то, что было между нами… Нохо смотрит выразительными, по-детски широко раскрытыми глазами и в волнении облизывает пересохшие губы. — Ты ведь знаешь, что Салли — пройдённый этап? Я любил её, она дорога мне до сих пор, но всё не так, как ты думаешь. — И как же? — боль в голосе Хэнка режет по ушам. Барри тихо хмыкает, ухмыляется мелькнувшей в голове мысли, поднимает потупленный взгляд: — Помнишь же, сколько у меня было шансов убить тебя? Я не смог сделать это. — Ты так хвалишься или ждёшь благодарности? — Нет, дурачьё, я так признаюсь в чувствах. — Ой не твоё это, Барри Бёркман. Тихий шёпот в полутёмной комнате, растворившиеся страхи и томительно сладкий запах цветов. Нохо Хэнк и Барри Бёркман всё ещё вместе. Кто бы мог подумать?Ты о победе, мальчик, забудь! Забудь! Как ни старайся, цветы всё же лучше пуль. Сколько длилось «навсегда»? Любовь короче, чем война?