Мечты людей не умирают

В словах не бывает веса, а если и найдётся — то ни грамма полезного. Словом можно обмануть, коснуться груди с рубахой нараспашку, и захохотать, задрав голову к небу. Нужно ли оно хоть кому-то? Тич не знал. То, что нужно ему, к небу отношения не имело. Он ухмыльнулся, видя как Шанкс уже не смотрит — приглядывается, потому что чует тухлятину и узнаёт её в несказанном: расплываясь в улыбке — зубастой, предупреждающей, — Тич мазанул когтистой лапой наотмашь, и достал до глаз, которые в словах без веса увидели то, что видеть нельзя. До сих пор находились же такие идиоты, все как на подбор — сильные, везучие. Доверчивые. Они цепляются за слова без смысла, сотрясая мир, который смрадит в затылок и хрипит о конце. Так говорили про Великую Эру пиратов — выдохлась, нет мочи уже в этой гнили из костей и чёрных тряпок барахтаться, а она возьми и начнись по новой. И конец стал началом. Слова по-прежнему не имеют веса. Тич всё так же предаёт и обманывает, улыбается в глаза и бьёт в спину. Ему по-прежнему не бояться доверять идиоты. Со временем, надо же, они почти что начинают собирать очереди вокруг него. Поговорить, подраться. Отомстить. Ему вновь сниться сон, где Отец привязывает его к килю и волочет до самого рассвета, до края замолчавшего горизонта, а потом бросает вниз, ни разу не взглянув. Небо разламывается надвое, сломанное, а море Белоус пугает и трепет за холку у волны, выворачивает скалы и отвечает сам себе — «Не ты». Лазурь, парящая в воздухе, жила свободой и свежестью зюйд-веста, шуршащего в снастях, пока не окунулась в чернь — без звёзд и ориентира, — и растворила небо и землю, всё забрав себе. Тич падал и думал, что разобьётся в лепёшку о камни — из чего сделан в аду пол? — но продолжал лететь, пока не приземлился в кромешной тьме. Не было ни страха, ни холода — ничего, кроме охватившей его злости. И отчаяния. Оказалось, что там, внизу, никогда и ничего не было. Только он, пол, знакомый до тошноты, и его мечта. Когда Маршалл открыл глаза, он знал, что из этой ямы ему уже не выбраться, а бороться за место под солнцем, которое его, Тича, бросило, он не собирался. Занемевшей ладонью он стёр со лба пот, понимая, что время пришло, и откладывать неизбежное больше нельзя. Пока море не злиться на мир вокруг, качая Моби Дик почти спокойно и мерно, он покинет корабль и заберёт то, что по праву принадлежит ему. Просто до глупости и глупо до гениальности. Тич улыбнулся, сладко потягиваясь, и спрыгнул с гамака вниз, разбудив соседа, за что ему пожелали сдохнуть. В ответ он зычно пожелал всей каюте добрейшего утра и пошёл умываться, чувствуя, как порхает пойманное в клетку сердце. Мечты людей не умирают, и только поэтому не умрёт он. Ему бесконечно идёт корона Императора, но ещё больше подойдёт сокровище Короля, если верить тому, что говорит команда. Тич верил, потому что говорили это из предчувствия, инстинкта — как у животного, которое всегда знает, какую гадость есть надо чтобы вылечиться, а какая его отравит. Только он сумел суметь — сместил одного из йонко, но, что важнее, оставил шрам на глазу другого, считаясь всё ещё одним из сыновей Эдварда Ньюгейта. Человека, в чью честь назвали эту эпоху. Человека, которого эта эпоха боялась как чумы. За унаследованную волю, за бесящую улыбку и блёклые, всегда настороженные птичьи глаза Маршалл не пожалеет никаких сокровищ — только бы ещё разок взглянуть в рожу командира и рассказать, как умирал малютка Эйс. Поднимался с колен, харкался своей же кровью, держась за сломанные рёбра, и бил — бил с такой злостью, что глаза горели огнём из извергшего его пекла. И как издёвка над Тичем — проклятая татуировка, ухмыляющаяся на спине всё страшнее с каждой минутой вместо обещания: «Мы придём, мы найдём. Мы не забудем». Но не Тича. В памяти сыновей Ньюгейта ему одному нет места. Не достоин. Он ни разу не боролся за своих так, как это делал умирающий и понимающий это Эйс. Эйса душила Тьма, а он, как заговорённый, только и мог остервенело хрипеть: «Мой отец — Белоус!». Тич бы и пожалел мальчишку, но слишком уж был тот упрям. И верен до безрассудства, до готовности сложить голову за имя человека, который о нём и не вспомнит через пару лет. Маршалл хохотал, задрав голову в небо, чувствуя, как напрягаются и натягиваются мышцы шеи, как скручивает слабостью что-то внутри — слова Эйса забирались туда, куда не доходили кулаки, и царапались, пытаясь достучаться. Но дорога домой отмечена кровью Татчи. Тича там не ждут. Там он не нужен. Не так ли?.. Он нахмурился, и тьма проглотила второго командира, оглушив остров нахлынувшей тишиной. Сила Эйса, бурлящий огонь жизни, стал сажей облизывать то, что осталось от земли, крася камни в угольно-чёрный. Тич посмотрел на бездвижного и бледного мальчишку, не чувствуя совсем ничего — радость победы не одарила его крыльями, заставив парить над землёй и на вкус оказалась как горечь потери. Он, отвернувшись к команде, понял, что этого совсем не хотел. Подобрав и стряхнув с оранжевой шляпы грязь, Тич подошёл к Эйсу и прикрыл ему голову, разглядывая в последний раз. Небо, замерев, укрылось тяжёлыми тучами и спрятало солнце, не желая видеть ничего. Дыхание с севера подняло пепел и понесло в сторону, откуда явился Эйс. Воздух запах приближающейся грозой, и Тич почувствовал, что скоро грянет буря. Буря, которую ждали двадцать лет. Тич больше всего на свете хотел рассказать о том, что их братишка на самом-то деле сдох из-за веры первого командира — из-за того, что тот не кинулся следом, не уследил, не уберёг, не остановил и не надрал задницу так, чтобы даже думать о смене положения было больно. Марко ведь мог. Марко всегда и всё мог. О да, Тич жаждет увидеть, как он будет слушать, ловить каждую деталь и запоминать, потому что это лучше, чем не знать совсем. Потому что у Марко это та самая жизнь. Предыдущие сотни приходили к нему в неспокойное время, во снах. Один раз Маршалл это увидел. И ему хватило раз и навсегда. Марко дремал на палубе, привалившись спиной к дверям каюты Отца, а Тич просто проходил мимо, в очередной раз думая о своём фрукте, и тут, будто почуяв что-то, Феникс открыл глаза. Тёмно-синие, блёклые, отливающие льдом — ничего человеческого, ничего от Марко — только холод и смерть, лица минувших жизней и синева. Тич почувствовал дыхание мира — от всего, что только вокруг находилось, живое и неживое, но не от Марко, нет. От него тянуло опасностью. От него надо было бежать, а ноги вросли в пол. Всё, что Тич мог — не отводить взгляд, звать командира по имени с нелепой улыбкой на губах и уговаривать проснуться. Только Тич не был уверен, что Марко по-настоящему спит. За дверью послышался шорох. Отец окрикнул первого комдива по имени, а Тич рванул к дверям в кают-компанию. Свою смену сидеть караульным он решил в этот раз пропустить. Марко, вернувшись через неделю из непредвиденного увольнения, сел рядом с ним на камбузе, шаркнув рукой по щербатому столу, и поставил бутыль. Стекло ловило маслянистые блики, отливая зелёным внутрь себя, вбирая прожорливый свет и заинтересованный взгляд окружающих. Марко предложил выпить — раскупорил с глухим хлопком ром, разлил по стаканам и выпил залпом. Острый кадык скользнул вверх-вниз, натягивая кожу, и Марко, выдохнув, чуть расслабился. Стекло послушно переливалось в ответ, роняя на лицо Феникса солнечных зайчиков, и резало глаза Тичу, оглядывающемуся в опустевшем помещении. Видеться с Марко — видеть Марко — ему всё ещё не хотелось. — Тич, — старпом поддел пальцем донышко, наклоняя вперёд и разглядывая отражение Маршалла, — ты ведь мне веришь? Он поставил стакан и лениво повернулся, ни на мгновение не отпуская взгляд Тича. Уголки губ Марко не двигались, губы не дрожали — он был привычно и раздражающе спокоен, никак не реагируя на затянувшуюся тишину. Тич кривил губы и пытался придумать как бы скривить и душой, пока Марко смотрит по-новому, непривычно. Как будто Тич — чужой. — Не дури, командир, — отозвался Маршалл, шутя подхватив бутыль, лёгшую в необъятную ладонь игрушкой, и налил сначала комдиву, потом себе. — Кому, если не тебе? Уйти хотелось куда больше, чем пить даже такой хороший ром в вечер после смены. Настороженность Марко, недоверие и молчание, растянувшееся на неделю — всё это давило куда-то на шею, и глаза сами по себе не поднимались выше столешницы. Их гляделки не выходили за пределы отражения в бутылке, где Марко был светлым и тёплым пятном, а Маршалл — образиной, расплывающейся в каракули со страшными рожами. Марко медленно прикрыл глаза, упираясь недельной, чуть золотистой щетиной в подставленную руку, и ответил: — Мечте. Он улыбнулся, заметив, как дрогнул Тич и скамья под ними двумя. — Это уже святое, командир. — Значит, за неё, — он протянул ладонь к стакану, позволяя каплям взметнуться и разбиться о стол, делая глоток. Тич, стараясь не показывать, как дрожат руки, тоже. В голову ударило сразу, несмотря на немалый вес — нарисовало сначала радужные круги на чёрном, потом непонятное на сером, а в конце — лицо старпома. Тич выругался. Марко вздёрнул одну бровь, скрываясь вновь за поддоном своей кружки, но не стал лезть, заговорив о чём-то своём.  Внутри противно что-то скрутилось, принесённый ром жёг нёбо, внутренности стянуло в тугой узел. Хотелось блевать или хотя бы выйти на палубу, к воздуху, к морю, к свободе, ради которой можно сидеть и обманывать. Особенно — самого себя. Во время казни Феникс даже не взглянул на него. На Отца, боковым зрением — на своих накама, но только не на Тича, у которого болело из-за этого что-то в груди. Хотя… подобное случилось и на Моби Дике. Вот Сатчи приносит после миссии пирог, нафаршировав его вишней. Терпкий, отдающий спелыми ягодами и тающий во рту. Его кровь — на белом пиджаке, на руках самого Тича — была того же оттенка, отдавая теплом на пальцах. Как будто нырнул в кристально чистое озеро, не море даже. Как будто на руках всё что угодно кроме крови. Тич должен был бежать сразу, поднять брошенный сундучок с фруктом и идти к лодкам — ради себя и той самой мечты. Тич стоял над ещё дышащим Сатчем и не мог отвести взгляд от бордово-алого под ногами, в котором отражалась побледневшая от страха луна. Верить глазам он почему-то не желал. Рядом витал запах вишни, изо рта четвёртого комдива вырывались плотные сгустки пара — белые в ночи, а Маршалл думал о том, что надо идти к лодкам. Думал и облизывал кожу с пятнами вишни на подушечках пальцев. Может, это и вправду всего лишь сок от пирога, а не кровь? Сатч, теряя сознание, смотрел на него весело, улыбаясь в недоумении. Тич читал по губам и улыбался в ответ, ладонью крепко и как-то обречённо трепя комдива по загривку. — А пирожок оказался с говном, — прошептал Сатчи, сверкнув глазами в сторону двери на нижние деки. Маршалл пожал плечами, и кивнул. Под ногами противно булькнуло. Тич вздрогнул, заправив волосы кока за ухо. Сатч хохотнул, расслабившись — или ослабнув: — Надо было тебя на фарш настругать. — Надо, — сгорбившаяся тень нависла над коком, заглядывая в насмешливые каре-жёлтые глаза, будто пытался от чего-то укрыть. — Жаль не успел, командир. Но его уже не услышали. Потускневший взгляд больно мазанул по рёбрам. Тич на негнущихся ногах поднялся, чувствуя, как сгущаются на небе тучи, и, выпустив из рук нож, пошёл к заждавшейся лодке. Подошва сапог громко хлюпала и оставляла позади красные следы, которые в блуждающем лунном свете ползли чёрным. Сбитый на бок жёлтый шарф жадно наливался кровью. Сбившееся с пути сердце Тича наливалось тьмой. Через целое мгновение на палубу выскочил кто-то очень пьяный, споткнувшись о Сатчи и театрально прося прощения. Когда этот кто-то выронил из рук бутылку и закричал, Тич уже грёб в сторону острова, на котором его ждал корабль. Единственный, кому Маршалл рассказал, что случилось, был Лаффит. Тот дал честное слово, что никогда и никому об этом не скажет. Тич поверил и только после убрал от горла накама нож, чувствуя, как вновь начинают дрожать руки. Навигатор в последний момент успел подхватить капитана и прислонить к стенке, срываясь в медблок. Тич вновь падал во тьму, в разорванные скалы и чёрное небо, зная, что скоро увидит свою семью. Может, в этот раз Марко и его успеет спасти. После этого Лаффит не давал ему, пьяному как не в себя, оставаться с командой, запирая призраков прошлого в капитанской каюте, оставаясь сторожить. Призраки — призрак — ничего не говорили, но слушали Маршалла внимательно, храня молчание на все мольбы и угрозы — море затихало, задерживая волны от гибели и приближая гибель Тича, пытающегося угнаться за прошлым. Если бы утром не всходило бы солнце, как говорил Лаффит за запертой дверью, он бы умер взаправду. Если бы он же с синяками под глазами после бессонной ночи не сообщал их координаты, Маршалл бы не знал, что это не Моби. Марко определённо должен был помнить из их когдатошнего разговора, что умирают не мечты, а люди. Улыбающийся чему-то своему Сатчи с бардово-алым платком был в этом с ним абсолютно согласен.