Последние одесские джедаи

Начал я. — Реб Йода, — сказал я старику, — есть в мире вещи, загромождающие пути воображения. К примеру, Сноук - ни одна тварь не обладала такой живучестью. Пуля и нож им просто брезговали, как мокрицей. Он пережил девять покушений, но смерть всякий раз обходила его стороной, как воспитанная барышня обходит пьяного биндюжника. Реб Йода, я пришел к вам узнать, кто и как помог им встретиться. Самуил Лазаревич Иодковский, известный всей Молдаванке как реб Йода, не спеша стянул с головы потертую шляпу, чтобы легкий морской ветерок, дующий со стороны Пересыпи, погладил его морщинистую лысину. Вокруг носились дети, перекрикивались хозяйки и в кустах сирени громко искали любовь дворовые коты. Пахло весной, керосином и жареной рыбой. Двор кипел жизнью, как густой наваристый борщ, в котором реб Йода по праву считался мозговой костью. Человек, жаждущий ответа, должен запастись терпением. Человеку, обладающему знанием, приличествует важность. Поэтому Самуил Лазаревич молча сидел в плетеном кресле, а я ждал. — Если вы хотите знать за Сноука, — наконец заговорил старик, смахнув с лысой макушки невидимую пыль, — вам нужно знать за Беню. Вы можете сказать: даже курица знает за этого Беню. Курица, может, и знает, но она ничего вам не расскажет, а я расскажу. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил двенадцать колен Израилевых. За Беню знает тот, кто знает за его отца и деда. Вы скажете: я знаю за его деда. А я вам скажу, что таки нет. Вы знаете Вейдера, который прошел по Одессе, как погром, чума и холера. А я знаю Энчика Небохода, подкидыша, которого реб Кеноби увез из местечка, вывел ему вшей и научил грамоте. Вы скажете: его погубила женщина. А я вам скажу, что женщины не так страшны, как вы себе думаете. Женщины губят идиотов, но идиота может погубить и яйцо вкрутую, и даже еще скорее. Ах, какая у мальчика была жена... — В глазах старика поплыли розовые облака далекой молодости. — Француженка королевской крови, родня самому Дюку Ришелье, прекрасная, как ангел, и храбрая, как сто чертей. Когда он впервые увидел ее - ему было девять лет, а ей шестнадцать - в ту же минуту для всех женщин мира прозвучал похоронный марш, а для нее запели свадебные скрипки... Вы скажете — парню сказочно повезло, а я опять скажу, что таки нет. Ни один самый жадный еврей так не трясся над золотом, как Энчик над своей Амели, и она тоже любила его без памяти. А несчастье уже шлялось под их окнами, как нищий на заре. Если бы мальчик выбрал себе в жены простую девушку с Молдаванки, она бы родила ему семерых бандитов, не считая девочек, и вся история была бы другой. Но у бедняжки Амели кровь была голубой, как Черное море, и стоило ей забеременеть, как она стала умирать десять раз на дню. Человек есть, к сожалению, всего только человек, иногда и того меньше. Начальник одесской полиции Палпатинский — помните такого? — пообещал Энчику лучших врачей всего за ничего. Каждого есть за что купить. Вот так Эня Небоход стал Эня Мясник и Эня Погром. Но он еще имел ложку стыда, потому сменил фамилию на Вейдер и до конца жизни ходил в черной маске, как прокаженный. Если покупаешь у черта, он заберет и деньги, и товар. Жена ушла от Энчика, в чем была, сказав на прощание, что ее мужа больше нет, а с Вейдером она не желает ходить по одной Одессе. Так все и получилось... Бедная девочка умерла родами в этом самом доме, оставив нам слезы и двух горластых ребятишек. Я был молод, но понимал, что папаша Вейдер и его лучший друг Палпатинский — особенно последний — нужны этим детям, как невесте стригущий лишай на голове. Сам я тогда был в бегах и детей растить не мог. Лею взяли в очень хорошую семью, а Люка Беньямин Кеноби увез куда-то на край света в местечко Татуин. Вы знаете, где это? Вот и я не знаю... Реб Йода тяжело выдохнул, будто разгрузил целую баржу, и умолк. Солнце, яркое, как марокканский апельсин, отдыхало после долгого дня на соседней крыше, а я размышлял о том, какой выбор был у Вейдера: кидаться головой в навоз или сразу в геенну огненную. — Теперь представьте себе на мгновенье, что вам девятнадцать лет, — снова заговорил реб Йода, когда солнце, немного отдышавшись, продолжило свой путь на другую сторону горизонта. — Все дороги мира кричат вам, как торговки на Привозе, а вы лишь глотаете пыль из-под чужих колес. Море катит изумрудные волны в ваших снах, а наяву самая большая вода, которую вы в жизни видели — это колодец и дождевая бочка. В вас кипит кровь отца и матери, о которых вы ни сном, ни духом, а вы задыхаетесь в пыльном городишке среди мелких лавочников, маклеров и странствующих книгонош. Ваши друзья пишут письма и шлют посылки аж из самой Австралии, а вы просиживаете штаны в скобяной лавке дяди Авнера, как год, и два, и три года назад, или щиплете пырей в огороде тети Берты на пару с ее однорогой козой. А ваша сестра в Одессе, о которой вы тоже ни сном, ни духом, как и она о вас, уже имеет серьезную репутацию и кличку Принцесса. Девочка только что окончила гимназию — заметьте, с отличием, — а люди уже начали всерьез интересоваться, где начинается полиция и кончается Лея. Когда этот вопрос прозвучал в исполнении Палпатинского, Вейдер и его дочь встали по разные стороны улицы и начали плеваться друг в друга свинцом, но в местечке Татуин остановилось время, туда не долетает эхо этих выстрелов. А где-то на отшибе живет Беньямин Кеноби, чинит горожанам кухонную утварь, развлекается стрельбой по крысам и все двадцать лет без одного за вами присматривает, о чем вы опять же ни сном, ни духом, и неизвестно, кто больше мучается вдали от жизни: вы или он. Но судьба не поезд на Жмеринку, она всегда ходит вовремя. К Люку она пришла с цыганским табором, в котором дяде Авнеру вздумалось купить лошадь. Скотина был под седлом, то есть краденая, потому и продавалась задешево, но когда Люк сказал об этом вслух, старый Авнер только отмахнулся от него, как от слепня. — У лошади есть хозяин, — добавил Люк погромче, надеясь этим убедить старого лавочника, весьма щепетильного в вопросах собственности, — на седле написано имя Беньямина Кеноби. — Люк, вот тебе стул и тряпочка, — рассердился Авнер, — сядь и заткнись. Во-первых, я купил эту кобылу за свои деньги, и кто мне их вернет? Во-вторых, лошадь нужна мне больше, чем этому Кеноби, чтоб он жил сто двадцать лет. А в-третьих, я давно его не видел — может, он уже помер. Если бы лошадь имела что сказать, она бы сказала — так говорит пословица. Кобыла оказалась с норовом и не дала себя расседлать, а ночью сбежала со двора, как неверная супруга. Наутро Авнер первым же делом отправил Люка на поиски. Скажу вам, что ни лошади, ни мальчика он никогда больше не видел. Беньямин Кеноби жил на заброшенном хуторе, появляясь в городе по четвергам, чтобы отдать хозяйкам запаянные кастрюли и взять новую работу. Путь к его дому лежал через большой, темный и сырой овраг, по которому мог ходить, не оглядываясь, только он сам. В городе говорили, что в овраге водятся волки и лихие люди, но лошадь-то, сами понимаете, пришла издалека и этих разговоров не слышала. Когда Люк спустился в овраг, что для жителей городка считалось равносильным спуску в собственную могилу, кобыла спокойно набивала брюхо сочной травой у ручейка, и сам черт не мог ей помешать. Не помогали ни пинки, ни уговоры, и вот, когда Люк уже был готов расстаться с драгоценным кусочком пиленого сахара, приберегаемым к субботе, ему дали понять, что люди таки не врут: мощный удар дубиной по голове свалил его с ног. Сразу грохнул выстрел, и еще один, и еще. И при каждом звуке выстрела падал человек, которому пуля попадала точно посреди лба, хоть проверяйте по циркулю. Я знал двоих, кто так стрелял — Беньямина Кеноби и Вейдера, я сам их этому выучил. — Мальчик, — наклонился Беньямин к лежащему Люку, — ты пришел сюда, чтобы распечатать пачку неприятностей? — Реб Кеноби, это ваша лошадь? — Люк поднялся, опираясь на руку Беньямина. — На седле написано ваше имя. Беньямин внимательно осмотрел седло при полном непротивлении кобылы, а затем вскрыл его ножом, которым можно было вскрыть брюхо человеку. Вынув из тайника небольшой бумажный пакет, он бережно спрятал его за пазуху. Люк так и приклеился глазами к его ножу. — Я вижу, ты интересуешься оружием, — похлопал его по плечу Беньямин чугунной рукой. — Эта штука называется «кольт уокер», — и он вложил в руку мальчика то, что минуту назад сделало сквозняк в трех черепах. — Люк, пришло твое время. Ты знаешь, что эта вещь принадлежала твоему отцу? Беги домой и собирай вещи — мы едем в Одессу. — Реб Кеноби, извините, но по голове ударили меня, а не вас, — вежливо ответил мальчик, уже знающий в свои годы, как вести себя с опасными сумасшедшими. — Где мы, а где Одесса? Возьмите свою лошадь и мое большое спасибо, а у меня не полот огород и не доена коза. — А теплая тяжесть отцовского кольта в его руке уже делала свое дело. — Это не твои слова, — сдвинул седые брови Беньямин, — и не моя лошадь. Это слова старого Авнера. Мальчик, ты уже большой и имеешь своих слов, и я хочу их услышать. — Реб Кеноби, даже если моих слов будет больше, чем в трех свитках Торы, они ничто против слова моего дяди, — развел руками Люк. — Он никогда не отпустит меня из своей лавки. — Так идем до этого вредного старика, — предложил Беньямин, — я с ним сам поговорю. Но сперва закончим работу, — и он выстрелил в воздух. — Не стреляйте! Мы не есть бандито! — Из кустов вышли двое с поднятыми руками: один долговязый в золотом лапсердаке, другой маленький и коренастый в сером костюме с синей полосой. — Если вы бандиты, то я любавичский ребе, — усмехнулся Беньямин Кеноби при виде этой парочки. — К нам приехал цирк? — Наш цирк уже уехал, сеньоры, — уронил слезу долговязый, — а мы остались. Я Трипио, конферансье. Я умею вести представление на семнадцати языках. А это Рудик, фокусник, — представил он серого в полоску, — он мало говорит, зато много делает, и как раз то, что умеет далеко не каждый! Когда Господь раздавал людям руки, две пары он припрятал — одну для Рудика, а другую для Никколо Паганини. Этот маэстро может починить все, кроме разбитого сердца. И уверяю вас, — он снизил голос на два тона, — еще не создали замок, который Рудик не сумел бы открыть. Сеньор, мы все слышали и видели. Мы слышали, что вы едете в Одессу, и видели, как вы красиво работаете. Умоляю, позвольте составить вам компанию! — Вряд ли эти господа заплатят вам за представление, — указал Беньямин на три тела с продырявленными головами, — так что пойдемте в город. Возражений не последовало, и все пятеро, включая лошадь, немедленно покинули овраг. Но на пути их ждал еще один сюрприз. — Убей меня Бог, — принюхался Беньямин, — здесь пахнет смертью. И точно, вскоре они наткнулись на убитых цыган — тех самых, у которых Авнер купил злосчастную лошадь. — Люк, бежим скорее до Авнера, — встревожился Беньямин. — Я чую нехорошее. То, что почуял Беньямин, было запахом пожара. Когда они вчетвером добежали до дома стариков, разговаривать там было уже не с кем. Соседи же, неусыпно следившие через забор, сколько морковок Берта сорвала в огороде и сколько табаку Авнер выкурил на крыльце, сейчас клялись своим здоровьем, что были очень заняты и не заметили, как пятеро жлобов зарубили стариков топорами, а после подожгли дом. — Кто-то искал меня и был убит, — сообразил Беньямин, — его лошадь попала к цыганам, а у цыган ее купил твой дядя. Но смерть несла не кобыла, а седло. Вернее, то, что в нем было спрятано. — Значит, теперь они ищут меня? — схватился Люк сначала за дрын, потом за голову. — Значит, надо поскорей уходить, — сказал Беньямин. Судьба желающего ведет, а нежелающего тащит. Это не я выдумал, так говорили древние римляне. В тот же день Люк навсегда покинул город в компании Беньямина Кеноби, Рудика и Трипио. А лошадь оставили раввину в уплату за то, чтобы устроить Авнеру и Берте достойные похороны. По слухам, кобыла и раввин остались живы и здоровы. — А что было спрятано в седле? — полюбопытствовал я. — О, это были письма, за которые Палпатинский отдал бы сто тысяч золотом или убил бы сто человек, — ответил реб Йода. — Их везли в Одессу из Австрии. Я не знаю, сколько лошадей сменило это седло, но, видно, Бог так хотел справедливости, что письма в итоге попали не к кому-нибудь, а именно к Беньямину Кеноби. Когда их доставили по адресу, вышел грандиозный скандал, стоивший Палпатинскому места, а после и жизни, но это уже другая история. Не будем уводить рассказ на боковые улицы, даже если на них играет музыка и цветут каштаны. — На дорогах нас ждут, — рассудил Беньямин, когда они добрались до Николаева, изрядно запутав следы, — поедем морем с контрабандистами. Оставив циркачей на улице показывать фокусы, Люк и Беньямин отправились в самый подозрительный портовый кабак с громким именем «Версаль». — Если хочешь жить, ни на кого не пялься, — предупредил Беньямин, едва они вошли в зал, где табачный дым можно было резать ножом. — Гляди в свою сторону. — Люк послушался с большой неохотой, потому что ничего интереснее не видел за всю свою жизнь. — По-моему, эти годятся, — прищурился реб Кеноби сквозь дымовую завесу, — они единственные, кто тут похож на людей. В углу у замызганного окошка сидели двое: один — дюжий хлопец в жилетке и вышиванке и другой — огромный косматый и бородатый мужик в вывороченном тулупе на голое тело и с солдатским ранцем через плечо. — Вечер добрый, — поклонился Беньямин. — И тебе не хворать, — зыркнул хлопец исподлобья. — Ты кто такой? Тут косматый издал звук, похожий на рычание и мычание, и сделал красноречивый жест, как будто кому-то сворачивал шею. — Хиба ж можно, Федор, — ухмыльнулся хлопец, — сперва поговорим. — Не будем размазывать кашу, — сразу приступил к делу Беньямин, усаживаясь к ним за стол. — Нам нужно в Одессу, а вам нужны деньги. — Ты маешь гроши? — удивился хлопец, а косматый обидно загоготал. — Господа, если вы скажете, что у вас остались только билеты в первый класс, я таки не поверю, — не повел бровью Беньямин. — Сколько вы хотите, чтобы купить себе новую рубашку? — А что у вас за груз? — поинтересовался хлопец. — Пара незаметных пустяков, — пояснил Беньямин. — Мыло и смена белья. Четверо нас, и чтобы без вопросов. — Если без вопросов, то пять тысяч, — начал хлопец торг, а его товарищ издал уважительный рык. — За такие деньги мы доберемся до Одессы вплавь. — Беньямин и Люк поднялись из-за стола. — До свидания, приятно было побеседовать. — И тут им заступил дорогу какой-то штымп с резиновой мордой. У хлопца тут же сделался бледно-лимонный вид. — Ваня, знаешь ли ты, как Джабба за тобой соскучился? — оскалился резиновый, замечательно изображая лошадиный череп. — Давай пять косых, и я забуду, как ты выглядишь. Или нет, лучше давай свой баркас. — Хрен тебе, а не «Сокол», — потемнел лицом хлопец и сунул руку под стол. — Идет, — плотоядно облизнулся резиновый и метнул нож в собеседника, но промазал, словив пулю из-под стола. — Неплохо, — сдержанно похвалил Беньямин. — Я вижу, Джабба имеет к вам интерес. Тогда мы как раз то, что вам нужно. Если имя Принцесса вам о чем-нибудь говорит, мы замолвим ей словечко, и она вам поможет. А теперь тикаем, — и он вышиб стулом окно, поскольку бляха городового уже сверкала им сквозь дым, как вечерняя звезда. — Я Иван Солод, — представился хлопец, когда они вшестером поднялись на его судно, — а он Федор Чубака. Он стреляет лучше, чем говорит. И не садитесь с ним играть, если мухлюете — он вам руки вырвет и скажет, шо так и було. Вот так и началась эта опера в трех действиях. Со временем она, как всякая легенда, обросла слухами, выдумками и анекдотами. Меня там не было. Я тогда уехал поправить здоровье на Дагобу. Я был так плох, что Люк, навестивший меня, решил, что я умер. Спросите Жору Лукаса, он вам распишет, как дети гоняли своего отца и как отец гонял своих детей. А я вам скажу в нескольких словах, чем все закончилось. Энчик застрелил Палпатинского и тут же сам скончался от разрыва сердца на руках у своего сына. Дети похоронили его рядом с женой на первом еврейском кладбище. Одна половина Одессы пришла на эти похороны, чтобы убедиться в смерти Вейдера, другая — посмотреть, как дети хоронят своего отца. И те, и другие ушли под сильным впечатлением. О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги, торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни. Таких похорон Одесса не видела, а мир не увидит. Люк так ужаснулся этой истории, что никогда не женился. Если бы сестра последовала его примеру, Сноук до сих пор бы портил одесский воздух. Но женщина так устроена, что хочет мужа и детей, даже если оно ей трижды не надо. У Леи были ум, красота и деньги. К ней сватались лучшие женихи Одессы и даже один бразильский кофейный король, но Лея поступила, как вылитый отец. Она убила Джаббу и вышла за Ивана. Вот так на свет появился Беня, а с ним весь этот гембель, что мы имеем. Представьте, какой в ваших жилах бурлит компот, и попробуйте с этим жить. Может ли из вас получиться университетский профессор, если вся Одесса знает, что вы не только сын Ивана Солода и Принцессы Леи, что само по себе уже обязывает, но еще и внук Вейдера? — А как же Беньямин Кеноби? — спросил я, уже успевший полюбить этого человека. — Вейдер убил его. — Реб Йода сгорбился, будто на его плечи упала печаль всего мира. — Один мой ученик убил другого. Они были больше, чем друзья, и потому стали больше, чем враги. Беньямин всегда говорил, что Вейдер — это аспид, который сожрал его названого брата. Он больше не видел в нем человека. Два величайших бойца, когда-либо ходивших по Одессе, бились на равных, и этот поединок судил сам Бог... Если я буду говорить о них, то не перестану никогда, так что не будем опять уводить рассказ на боковые улицы. Вернемся к Люку и Лее. Я желал им добра, но смотрел на вещи трезво. Я не очень надеялся, что дети Вейдера будут хлебать счастье большими ложками, но чтоб до такой степени? Какой бы сладкой ни была любовь, компота из нее не сваришь. И дело не в том, что жену зовут Лея, а мужа Иван, и одна любит гефилте фиш, а другой сало с горилкой. И даже не в том, о чем вы только что подумали — поверьте старику, для этого совсем не важно, обрезанный ты или нет. Дело в другом. В море Иван был та еще акула, но на берегу, как подобает акуле, лишь трепыхался, разевая рот без голоса. Голос имела Лея. Принцесса всегда больше думает о короне, чем о своей семье. Иван все дальше уходил в море и все реже сходил на берег. А что же Люк, спросите вы? А Люк, похоронив отца, решил, что ему и Одессе надо немножечко друг от друга отдохнуть. Он побывал в Турции, Персии, Индии, Китае, Японии, Австралии, пересек всю Америку и осел в Нью-Йорке, городе-столпотворении, где перемешаны сто тысяч языков и каждый дом как вавилонская башня. Хотя надо сказать, что он нас никогда не забывал, писал письма, слал открытки и подарки на Хануку... А Беня между тем рос, как принц. Знаете, что такое расти как принц? Это когда у тебя все есть, но дела до тебя никому нет. У тебя миллион игрушек, даже немецкая железная дорога с настоящим паровозом, но некому рассказать сказку на ночь. Ты ходишь в лучшую одесскую гимназию, но некому проверить, сделал ли ты уроки, и дать ремня, если заслужил. Девушки днем шлют тебе записки, пахнущие лавандой, а по по ночам снятся в неприличном виде, но тебя некому научить, как с ними обходиться — и вот, когда Беня уже готов был ступить в эти дикие джунгли без карты и проводника, из Америки наконец-то вернулся Люк. Он привез деньги, шляпу-стетсон, кольт «миротворец» и фамилию Скайуокер. — Мы работаем, как во времена Авраама, — объявил он сестре, едва его нога почувствовала под собой одесскую мостовую. — Серьезные люди так не работают. Но вас, старых псов, уже не научишь новым фокусам. Дайте мне мальчишек посмышленее, я из них сделаю такое, что это не слыхано и вся Одесса будет об этом говорить. — Дорогой брат, наш Беня — золотой мальчик, — несказанно обрадовалась Лея, — он самый умный и красивый, и его только что вышибли из гимназии. Бери его скорее, а то мне сладу с ним нет. — Я не знаю, какая проба стоит на этом золотом мальчике, — нахмурился Люк, — но вижу, что ребенок растет при живых родителях, как уличный кот. Ладно, я его беру. Лучше всех воспитывает детей тот, у кого их нет. Люк не был суеверным и набрал в команду тринадцать человек. Беня был тринадцатым. Люк начал выколачивать из них молдаванскую дурь. Каждое утро в любую погоду мальчишки пробегали по десять верст, а потом до самого вечера, не разгибаясь, изучали английский язык, химию, электротехнику, три вида японской борьбы и азбуку Морзе. — Что делает наш обычный налетчик? — твердил Люк ученикам несколько раз в день. — Он пишет бакалейщику, и без того ни живому, ни мертвому, письмо с миллионом ошибок: «Уважаемый Рувим Исаевич, прошу вас в среду положить под бочку с водой пять тысяч рублей. В случае отказа вас ждет большое разочарование в семейной жизни». Что такое эти пять тысяч? Начинается двадцатый век. Оставьте в покое несчастных лавочников. Хотите жить сами и давать жить другим? Тогда кладите в уши мои слова. Я научу вас, как брать миллионы. Бене такая жизнь нравилась, как скрип железа по стеклу. Он любил мороженое и театр, а дядя с кирпичом вместо сердца заставлял племянника делать все, что тот ненавидел: учиться, отжиматься от пола и чистить картошку на всю эту чертову дюжину. Бенина душа жаждала справедливости, а справедливость он понимал очень по-своему. Если вам где-то не понравится, вы покинете это место. Если очень не понравится, то хлопнете дверью. Но Беня мог уйти, только оставив за собой дымящиеся развалины. Он стал сеять смуту среди своих товарищей, безошибочно находя у каждого самое слабое место. — Мы тратим время на ерунду, пока другие занимаются делом, — говорил он, выбирая наиболее подходящие моменты. — Лучше пять тысяч сегодня, чем миллионы послезавтра. Я в жизни не видел ни одного миллионера, зато знаю кучу жирных бакалейщиков. Зачем нам американские штучки, если мы не собираемся работать в Америке? На улицах цветут каштаны и гуляют барышни, а мы делаем из своих голов склад ненужных вещей... — И все в таком же роде. Вода точит камень. Был назначен день. С утра Беня старался, как только мог. Наконец Люк поступил с ним, как поступают с грубиянами на Диком Западе. Сначала был предупредительный выстрел в воздух. Следующим выстрелом дядя сбил шляпу с головы племянника. — Люди, вы свидетели! — радостно завопил Беня, весь день дожидавшийся повода, как ворон крови. — Он нас всех убьет! Безоружных! — Если бы я хотел, то давно бы тебя убил, — ответил на это Люк, но Беня не стал делать антракт и сразу приступил ко второму действию. Когда по его свистку все, кроме трех человек, выбежали во двор, Люк слишком поздно понял, что происходит. Прогремел взрыв. Трое хороших ребят погибли на месте, а Люка, еле живого, Рудик вытащил из-под упавшей крыши. Как только Люк смог ходить без костылей, он снова пропал из Одессы, но уже не слал никому ни писем, ни открыток. То, что он жив, знали все, но найти его не мог никто. Получив желанную свободу, Беня сразу же исполнил свою мечту: устроился в театральную труппу. В афишах он значился под именем Кай Лорен. Играл он так, что благодарная одесская публика прозвала его Кайло Рен. Тогда Беня добыл настоящее кайло, выкрасил его в красный цвет и стал везде носить с собой, временами пуская в дело. Критики прикусили языки, но прозвище осталось. Тут нашего артиста и приметил Сноук. Вейдер был душегуб, но Одесса вскормила его и воспитала. Он был наша плоть и кровь, будто нас одна мама родила. Откуда взялся Сноук, не знал никто. Он появился в Одессе, как пиратский адмирал, с большими деньгами и флотилией. Никто и чихнуть не успел, как его компания «Первый Орден» подгребла город под себя. Тех, кто ему мешал, Сноук или купил, или убил. Но еще оставались трое, которых нельзя было ни купить, ни убить. Вы поняли, о ком речь? На берегу это была Лея, а на море Иван, как два острых гвоздя под сноуковской тощей задницей. Третий гвоздь был забит в его голову. Сноук понимал, что пока Люк жив, он опасен. Беню тоже не очень устраивало, что дядя еще дышит. Настал момент, когда Сноук пустил по следам Люка своих псов. Впереди своры мчался, как вы уже поняли, новый хозяйский любимец - черный кобель по кличке Кай Лорен. Вот так Беня начал делать жизнь со своего деда, как курица с ястреба. Энчик был истинно золотой мальчик, лучший из лучших среди всех моих учеников, но сатана тоже был лучшим среди ангелов. Что тут поделаешь, в каждом золотом человеке тикает эта бомба. Если встретите золотого человека, молитесь, чтоб она никогда не сработала. В Бене не тикало ничего, он был уже готовое дело. Но Бог умеет сделать людям смешно. Если уж ты встал на дорогу, по которой ходил твой дед, будь готов споткнуться об то, обо что он сломал обе свои ноги. И это будет не королева и даже не герцогиня, а чумазая сирота из тех, что роются в помойке, добывая для старьевщиков тряпки, жестянки и обглоданные кости. Никто никогда не видел Раечкиных родителей, даже старухи из богадельни при втором еврейском кладбище, но то, что они не были людьми, знали все. Люди бы скорее выкинули свое дитя в море, чем подбросили старому Платту, королю одесских помоек. Платт имел живот размером с паровой котел и смотрел на мир, как свинья в свое корыто. Вы спросите, зачем ему чужие дети? Ребенок ест отбросы, ходит в рванье и говорит за это спасибо, ибо другой жизни не видел. Ребенок пролезет везде, где взрослый застрянет — особенно худой ребенок, а дети были настолько тощими, насколько жирным был сам Платт. Детишки вставали затемно и прочесывали городские помойки, а заодно тащили все, что не приколочено. Вечером несли добычу хозяину и получали за нее то, что можно было, закрыв глаза, назвать едой. Если у мадам Платт было настроение, она варила детям баланду из рыбьих голов, тогда они имели горячую пищу. У людей считалось, что Платт делает доброе дело. Всем известно, как у нас любят ничьих детей, а он им все-таки давал работу, кусок хлеба и переночевать в сарае. Однажды поросячьи глазки Платта заметили, что у Раечки, несмотря на его щедрый пансион, все-таки выросло то, что делает девушку девушкой. Его свиной пятачок тут же почуял запах денег, а голова начала прикидывать, сколько можно выручить за эту девочку у всем известной мадам Олешкер. Вот тут на сцене и появился Финкельштейн. Судьба собирает самые разные спицы в свое колесо. Финкельштейн родился черным, как сковородка. Мамаша прижила его с матросом из Порт-Саида и сбежала, не оставив адреса. Мальчик всю жизнь получал пинки и затрещины на разных судах, пока не попал кочегаром в самый ад, то есть на «Добивающий». Лучшие люди Сноука собрались на этом пароходе. Возьмем, к примеру, капитана Хакса, хотя я бы взял его горячими клещами за бейцалы. Вы знаете, какую жизнь делал команде этот рыжий немец? Нет, руки он держал чистыми. Боцманом на пароходе была всем известная мадам Фазма, которая имела в приданом рост пожарной каланчи, нрав бешеной собаки и кулаки биндюжника. Вот эти кулаки по свистку Хакса семь дней в неделю утюжили матросские рожи. Больше всех мадам любила Финкельштейна, поскольку на черной его физиономии не было видно синяков. Что касается Бени, то он имел каюту с персидскими коврами и гонял пароход, куда ему вздумается. Но если вы вдруг подумали, что это трио спелось, как хор Бродской синагоги, то сильно ошиблись. Хакс держал Беню за идиота и при каждом удобном случае об этом напоминал. Беня держал Хакса за пустое место и тоже любил это показать. Фазме плевать было на обоих, но на Беню больше. И тут как раз случилась одна некрасивая история. Беня так скучал за дядей, что совсем поссорился с головой. По пути в Пирей он схватил Попандопуло, едва тот поднялся к нему на борт по лоцманскому трапу. Это был грубый поступок. Беня запер его и стал пытать, но грек оказался несгибаемым, как его предок Прометей. «Ты можешь разделать меня на камбузе и скормить своим головорезам, — отвечал он Бене разбитыми губами, — но ни слова не услышишь о Люке, и ни один лоцман больше не ступит ни на одно судно «Первого Ордена». Беня понял, что так и будет, если Попандопуло уйдет живым, и швырнул его, без одной минуты мертвого, в кочегарку, чтобы сунуть в топку его труп — морю он не доверял. Но если не пробил час, вас не убьет даже доктор. В темноте кочегарки никто не заметил Финкельштейна. Как только стало тихо, он окатил грека водой, привел в чувство и предложил вместе бежать на берег. Впервые в жизни удача повернулась к нему лицом, и это было лицо лучшего лоцмана по обе стороны Босфора, пускай изрядно побитое. Дождавшись ночи, они спустили шлюпку на воду. Когда Фазма хватилась, она зарыдала, как ребенок, у которого отняли куклу. Они с Беней устроили концерт для пулемета с оркестром. Даже в полной темноте две пули нашли, куда попасть. Когда выстрелы стихли, Финкельштейн обнаружил, что от Попандопуло ему осталась лишь кожаная куртка и добрая память. Больше суток он болтался в море без еды и воды, пока его не подобрали рыбаки. Добравшись до Салоник, Финкельштейн нанялся на греческое судно «Святой Христофор», радуясь, что компании «Первый Орден» в Эгейское море отныне путь закрыт. Вы ходили в Эгейском море без лоцмана? Один попробовал, его звали Одиссей... Так вот, Финкельштейн с его счастьем попал именно на тот пароход, что шел в Одессу! В тот самый день, когда судьба собрала все шестерни в один механизм, чтобы закрутить эту историю, Рая сидела на поломанном ящике в Арбузной гавани и размышляла, куда ей податься. Третьего дня к ее хозяину наведывалась известная бандерша мадам Олешкер. После ее визита Платт целых два дня не посылал девочку на помойку, ограничиваясь мелкими поручениями по дому, а его жена вытащила для нее с чердака застиранное платье с полинявшей креповой розой. Рая прекрасно чувствовала, чем это пахнет. Помойки рядом с этим пахли, как кондитерские. И тут на нее упала тень Финкельштейна, который как раз в этот момент со скрипом ворочал мозгами, размышляя, где потратить свой законный выходной. — Сходи умойся, кочегар, — окликнула его Рая, — вон там есть колонка. — Не смешно, — обиделся Финкельштейн. — Ах, вот ты где!!! — раскатился вдруг над ними громовой женский голос. Никто так и не узнал, чей это был вопль. Может, Фазмы, может, мадам Платт, а может, Сары Шмуклер, нашедшей своего мужа-пьяницу Хаима. Но этот крик обрушил все дальнейшие события, как горную лавину. — Облава! — завопил кто-то, и все живое, включая портовых крыс, кинулось врассыпную. Девчонка скакала по бочкам и ящикам, как кошка. За ней с треском продирался Финкельштейн, как корова сквозь бурелом. За Финкельштейном летели свист городового, крики и улюлюканье. Окончательно выдохшись, оба вскочили на какой-то баркас и ссыпались в трюм, как картошка. — Чего тебе от меня надо, шмаровозник? — едва отдышавшись, накинулась Рая на беднягу Финкельштейна. — Ей-богу, ничего, — забормотал тот, и без того напуганный до смерти, — я от Фазмы убегал, просто в твою сторону. — Ладно, сиди, — позволила Рая, хорошо наслышанная об этой женщине. — Только держись подальше, а то тебе та Фазма покажется за родную маму. Не успел Финкельштейн отодвинуться и на полпальца, как над их головами загрохотали чьи-то шаги. Беглецы разом онемели, как ставрида, и соблюдали тишину, пока не поняли, что баркас уже далеко от берега. — Так не пойдет, — возмутился Финкельштейн, — у меня выходной пропадает! — Тихо, ша! — зашипела Рая, но поздно. В открытый люк на них смотрели двое страшных седых морских волков. — Дывысь, Федор, яки гости, — весело пихнул один другого в бок, — девка и арап. Кто вы такие, босяки, и что делаете в моем трюме? — Меня уже черти хватают со скуки в этом вашем трюме, — пошла Рая напролом. — У вас тут невыносимый грязь, — она швырнула на палубу старый тулуп, воняющий прокислой овчиной, — но я выведу этот грязь. — Добре, — кивнул Иван, понимающий в людях, — вот швабра, вот ведро. Як тебя кличут? — Рая, а этого халамидника, — она показала на Финкельштейна, — я в первый раз вижу. Может, кинем его за борт? — Дядько, нельзя меня за борт! — И Финкельштейн с перепугу выдал страшную тайну: — У меня письмо для Принцессы Леи! — Черт тебе дядько, — удивился Иван, — кто такому чучелу дал письмо для Леи? — Может, я и чучело, — с достоинством ответил Финкельштейн, — но чучело честного человека, который отдаст это письмо только Принцессе в собственные руки! У Финкельштейна и в самом деле было какое-то письмо. В подкладке куртки Попандопуло он нашел бумагу на непонятном языке, в которой разобрал только имя Лея. — Тогда я знаю, где тебя высадить, — сказал Иван. — Только не очень далеко, — попросил Финкельштейн, — к вечеру мне надо попасть на «Святой Христофор». — А ну геть вниз, — вдруг погнал их Иван изменившимся голосом, — и ша, а то вместо святого Христофора побачишь святого Петра. — К баркасу с обеих сторон приближались турецкие фелюги. Сначала Рая услышала выстрелы, затем топот чужих ног над головой и перебранку по-турецки. Она надеялась, что все кончится миром, пока не разобрала в турецкой речи слова «Первый Орден», после чего Иван скверно выругался. Девочке стало ясно, что при дурном раскладе она попадет либо в лапы к туркам, либо, если повезет, сразу за борт. Иван и Федор уже стояли с поднятыми руками, когда внезапно затарахтел мотор и повалил дым, и «Сокол» стронулся с места, набирая скорость в кильватере судьбы. Турки с криками «Шайтан!» попрыгали за борт, а Иван скорее встал к рулю. — Вам руки вырвать, босяки? — напустился он на пассажиров, когда фелюги превратились в точки на горизонте. — Я ничего не трогала, дядько, — захлопала Рая невинными глазами, перемазанная и черная не хуже Финкельштейна, — оно само! — Знаем мы то «само», — проворчал для виду Иван, почуявший родную душу. — Хочешь матросом ко мне на «Сокол»? — Федор радостно замычал. — Ось бачь, як ты Федору понравилась. — Так мы на «Соколе»? — ахнула девчонка. — А вы те самые Иван Солод и Федор Чубака? Это про вас вся Одесса сказки рассказывает? — Одесса много чего рассказывает, — спрятал Иван горькую усмешку в седые усы. — Эй, кочегар, скоро я тебя высажу, — успокоил он Финкельштейна, который метался по палубе, как наскипидаренный, пытаясь сообразить, где они находятся. — Мы зайдем на Такодановку до тети Мани, заберем груз и провиант. Харчевня «У тети Мани» была пестрой, как цыганский табор. Ветер трепал над ней флаги всех судов, когда-либо ходивших мимо Такодановки. За стойкой протирала стаканы маленькая старушка, сухая, как кузнечик. На ее остром носу сидели очки со стеклами в палубную доску толщиной. — Чужим духом пахнет, — фыркнула она, как кошка. - Ваня, ты кого-то привел? — У хлопца дело до Леи, — пояснил Иван, — а дивчина — мой матрос. Звать Раиса. — Скажу тебе сразу, что парень барахло, — с ходу припечатала старушенция, — а девочка непростая... — Сам знаю, — улыбнулся Иван, — за то и взял. — Ты же всегда хотел дочку, — кивнула тетка, и на обоих вдруг набежала туча, будто они вспомнили о веревке в доме повешенного. — В старости человек видит хуже, но больше. Дай-ка я взгляну на нее сквозь свои очки. Наказав оскорбленному до печенок Финкельштейну ждать, когда через час в Одесский порт потянут баржу с арбузами, тетя Маня вынесла небольшой резной сундучок и поставила на стол перед Раей. Девочка грызла свежий огурец, посыпая солью и заедая черной горбушкой. Вкуснее она ничего в жизни не ела. Вы уже поняли, что лежало в этом сундучке, молодой человек? Совершенно верно, наш старый знакомый «кольт-уокер». — Почему вы мне это показываете? — насторожилась Рая. — Не я показываю, — хитро сощурилась тетя Маня сквозь очки, — он себя показывает. Этот кольт сам находит своего стрелка. — Какой с меня стрелок, — смутилась Рая, — я стреляла только из рогатки. — А ты попробуй, — и тетя Маня вложила кольт в девичью ладонь. Вам ничего это не напоминает? Это была первая в Раечкиной жизни хорошая вещь. Почти не дыша, она осторожно положила кольт на место, как будто тот был сделан из саксонского фарфора. — Не бойся, он не кусается, — захохотала тетка. — Ты любишь борщ с галушками? — Не знаю, — совсем растерялась Рая, — я никогда не ела ни борща, ни галушек. — По-моему, ты вообще никогда не ела, — нахмурилась тетка. — У тебя дом-то есть? — Рая замотала головой. — Так я и знала. Хочешь остаться у меня? Работы много, зато есть будешь досыта. — Спасибо, тетенька, но я с «Сокола» никуда не уйду, — твердо ответила Рая, ибо в море не было места ни помойкам, ни Платту, ни мадам Олешкер. — Так я и знала, — кивнула тетка своим мыслям. — Иван, поучи ее стрелять. Прихватив мешок пустых бутылок и коробку патронов, Иван повел своего нового матроса в дальнюю бухту. — Из этого кольта стрелял сам Вейдер, а потом его сын Люк, — объяснял он, расставляя бутылки по камням, — потому не надо над ним так трястись. Вот так он заряжается, а вот так из него стреляют. Вертайся, когда патроны кончатся, как раз тетя Маня борщ доварит. Хочу вам сказать, что борща в тот день так никто и не попробовал, но об этом позже. Итак, Иван пошел грузиться, а Рая осталась бить бутылки из знаменитого кольта — весьма, кстати, неплохо для новичка. За грохотом выстрелов девочка не расслышала, как судьба подходит к ней по песчаному берегу огромными шагами, а когда обернулась, было уже поздно. На нее глядел в упор сам черт из пекла — высоченный, одетый во все черное и в черной маске. Гром не грянул и земля не разверзлась, но я прочел в газете, что в тот день в Турции выпал снег, а в Херсонской губернии родился теленок с двумя головами. Такие встречи без знамений не обходятся. — День добрый, — вежливо поздоровалась девочка, еще не зная, что им обоим этот день приготовил, — вам не жарко? — Где ты это взяла? — Черная фигура надвигалась на нее, закрыв собой полморя и полнеба. — Нашла, — не растерялась Рая. — Идите вон туда, — махнула она рукой в неопределенную сторону, — десять штук возьмете. — Дай сюда, — черт протянул к ней руку в черной перчатке. — То, что мне нужно, я беру. — Берите! — Девочка размахнулась и бросила кольт в густой ежевичник. И тут с ней случилось то, что всегда бывает, когда мало ешь и много бегаешь. Рая свалилась в голодный обморок. Очнулась она на корабле в такелажной, привязанная к стулу, а перед ней на бухте манильского каната сидел тот самый черт в маске. — Боишься меня? — загудел его голос, как из бочки. — Вы бы сняли маску, господин хороший, — пригляделась к нему Рая, — тогда уж точно испугаюсь. Стянув маску Вейдера, Беня гордо взглянул на пленницу и увидел в девичьих глазах, что свой портрет он нашел на помойке, да еще пролежавшим трое суток на самой густой жаре. Обида вскипела в его сердце, как молоко. — Немедленно отвечай, босячка, где Люк Скайуокер и предатель Финкельштейн! — загремел он, как медный таз по Потемкинской лестнице. — Если тебе треба Финкельштейна, — спокойно ответила Рая, — поди и возьми. Он на «Соколе» у дядьки Ивана. Что, съел? — Дядько Иван! — скривился черный, будто хлебнув щелочи, и сплюнул в угол. — Послушай, я вижу тебя насквозь. Ты сирота и помойница, — навис он над девочкой, словно крышка большого черного гроба. — Если ты отсюда не выйдешь, никто не будет тебя искать. Даже не надейся. Думаешь, нашла себе на «Соколе» дом и семью? Да ты им нужна только палубу драить! — Хоть ты и черный, да не цыган, — вспыхнула Рая, как бикфордов шнур. — А вот я тебе сейчас истинную правду расскажу. — Беня притих и выкатил уши на позицию: его страшно интересовало все, что о нем говорят. — Ты похож на Вейдера, як свиня на коня. Лучше повесь свою маску на гвоздик в уборной. — Я твои кишки повешу на гвоздик! — взорвался Беня, как пороховой погреб, и неизвестно, чем бы кончилось, но тут его срочно позвали к капитану. Он оставил пленницу под присмотром двух матросиков со свежими синяками на безусых физиономиях. Дальше все было просто, как вареный буряк. — Слухайте, хлопцы, — обратилась Рая к мальчишкам, едва черный человек ушел, — я имею до вас пропозицию. Отвяжите меня и тикайте на берег. — С какого это переляку? — резонно спросил один из матросиков. — Знаете Ивана Солода? — Парни уважительно закивали. — Так вот, сейчас он за мной придет и разнесет это корыто вдребезги пополам. Я не хочу, чтобы погибли люди. — Брешешь, — усомнился второй матросик. — Пес брешет, — оскорбилась Рая. — Если дядько Иван найдет меня в таком виде, первое, что он сделает — это дырки в ваших головах. Кто не верит, пусть проверит. Матросики переглянулись и решили не проверять. Вернувшись и найдя вместо пленницы одинокий стул, Беня разнес его об стену в мелкие щепки, а потом забегал по судну, как голодная дворняга, обнюхивая все крысиные углы. Сначала он искал матросиков, чтобы примерно наказать, но очень быстро о них забыл и стал вынюхивать только девочку. Его трясло, как в падучей, от одной мысли, что какая-то помойница на его же судне и ему же крутит дули. И уж совсем нельзя было допустить, чтобы девчонку увидел Хакс. — Самуил Лазаревич, извините, но спрашивается вопрос, — перебил я старика. — Во-первых, почему Беня забрал какую-то девочку, а кольт своего великого деда оставил в кустах? А во-вторых, что в это время делали Иван с Федором? — Что вы спешите, как голый в баню? — Реб Йода хлопнул по столешнице, как школьный учитель, призывающий класс к порядку. — Ну хорошо, сначала во-первых, — он загнул короткий волосатый палец. — Беня не стал бы портить свою драгоценную шкуру об ежевичник даже за арфу царя Давида — для этого есть матросы. Вот вам раз. Никакой кольт не рассказал бы Бене за его дядю даже под самыми страшными пытками, а вот с живой девочкой можно было попробовать. Вот вам два. А теперь слушайте во-вторых. Пока Рая стреляла по бутылкам, а Иван и Федор таскали из погреба ящики с контрабандой, в харчевню завалилась неизвестная компания и без всякого «здрасьте» начала переворачивать мебель и бить посуду. Иван с Федором попробовали их унять с помощью доброго слова и пистолета, но набежало еще полтора десятка — итого вышло по двенадцать рыл на каждого. Когда Финкельштейн кинулся в бой, желая доказать всему миру и лично тете Мане, что никакое он не барахло, расклад не изменился, поскольку рефери тут же сосчитал ему нокаут. Стало жарко, а потом еще жарче, когда через кухню в зал начали заходить уже другие люди, не очень одобрявшие, что их любимое место встречи превращают в свиной хлев. Хулиганы один за другим вылетали во двор вперемешку с дверями прямо на знаменитый кулак Федора и укладывались на травку тихо, как сардины в банку. И вот, когда работа была почти окончена, случилось то, ради чего этот погром и затевался. Харчевня вспыхнула, как спичечный коробок. Если вы все еще интересуетесь, где были Иван и Федор, то один качал воду, а другой заливал огонь из пожарного рукава. Поджечь харчевню тети Мани — это... — Реб Йода замялся, не находя нужных слов. — Это все равно что поджечь уманскую синагогу в начале сентября. Со времен Дюка Ришелье в этой харчевне не смели стрелять друг в друга даже заклятые враги, а кому это не нравилось, тот шел рыбам на корм. Да что стрельба — даже на простой мордобой нужно было специальное разрешение! И вот от этого Эдема черноморских контрабандистов, где лев возлежал рядом с ягненком, на глазах у всех присутствующих остались одни головешки. — Кто эти гады, что плюнули всем нам в кашу? — задыхался Иван от дыма и праведного гнева. — «Первый Орден», — отвечала тетя Маня сквозь лютый кашель, — я их узнала, жлобы со «Старкиллера». Да, это был «Старкиллер», четырехтрубный флагман пиратской армады «Первого Ордена», недавно сошедший со стапелей. Он стоял у Такодановки, третьего дня расстреляв из крупнокалиберных пулеметов пассажирское судно «Хосния» — так «Первый Орден» расправлялся с конкурентами. Расстрелом руководил лично капитан Хакс, не убоявшись ни Бога, ни суда, ни каторги. «Первый Орден» имел столько денег, что скупил по оптовой цене всю полицию, все суды и всех попов. Никто не заметил, как очнулся Финкельштейн. Нет, он не пошел искать баржу с арбузами, чтобы вернуться в Одесский порт. Он побежал за Раей, но опоздал, как поезд на Жмеринку. Что же он увидел в дальней бухте? Кольт, брошенный девичьей рукой, летит в кусты, страшный Кайло Рен тащит бесчувственную Раю в сторону моря, а сам он, Арон Финкельштейн, бесполезен, как дохлая лошадь. Оставив половину своей черной шкуры в ежевичнике, Финкельштейн побежал до харчевни, размахивая кольтом и голося о Рае, как о покойнике. — Ты меня спас, я твой должник, — вдруг услышал он голос человека, которого давно похоронил. Перед ним, сверкая, как море в летний полдень, стоял чернокудрый красавец, в котором едва можно было узнать избитого в фарш Попандопуло. — Что за беда стряслась? — Кайло схватило девушку, — ревел Финкельштейн, как раненая корова, — нужны ли тут слова? — Не надо слов, — сверкнул глазами грек. — Надо взорвать «Старкиллер». — Это как? — вытаращился Финкельштейн, сразу перестав рыдать. — На «Старкиллере» поломка, — объяснил Попандопуло, — механик сбежал, а после «Хоснии» новый к ним не торопится. Они стоят тут рядом и ждут подмоги. Сам Бог за нас. — А за вас — это за кого? — спросил мало что понявший из его рассказа Финкельштейн. — И с каких это пор лоцман топит корабли, как пират? — Я снова стану лоцманом, когда Кайло отправится в ад, — ответил Попандопуло и повел товарища в ту сторону, откуда ветер нес дым, пепел и шум народного гнева. Народ, колыхаясь, как море в шторм, собрался вокруг автомобиля, на котором стояла маленькая седая женщина с косой, уложенной вокруг головы, как серебряная корона. — Они перешли границу, за которой кончается человек, — звенел над берегом ее голос, как пожарный колокол. — Они расстреляли пассажирский пароход. Погибли люди. Мало того, они сожгли харчевню тети Мани и плюнули всем нам в самую душу. Если мы оставим это без ответа, мы не стоим материала, который на нас пошел. — Кто это? — с опаской спросил Финкельштейн, боявшийся грозных женщин. — Принцесса Лея. — Попандопуло виновато вздохнул. — Я вез ей важное письмо, но оно утонуло вместе с моей курткой... — Не это? — и Финкельштейн вынул из-за пазухи измятый конверт. — Друг, теперь я дважды твой должник! — Попандопуло на радостях сгреб тяжелого Финкельштейна в охапку, поднял и подбросил в воздух. - Теперь мы точно взорвем их к чертовой матери! — Точно! Взорвем «Старкиллер»! — подхватили отдельные голоса. — Шановни громадяне, у нас ребенок пропал! — На автомобиль поднялся запыхавшийся Иван, весь в саже и копоти, и встал рядом с Леей. — Никто не видел девочку? Худенькая такая, чернявая, с пистолетом... — Я видел! — выкрикнул Финкельштейн что есть мочи и замахал руками, чтоб его заметили. — Ее утащил Кайло Рен! — При звуках этого имени арию из оперы «Взорвем «Старкиллер» грянули все хором. Беню в городе так хорошо знали и любили, что ария раз за разом исполнялась на бис. Лея переменилась в лице, Иван тоже. Оба сошли вниз и застыли в шаге друг от друга. Первой заговорила Лея: — Ваня, ты носишь эту куртку тридцать лет, как босяк. Клянусь могилой отца, я выброшу ее в море. — Лея, зато ты у нас чисто мадам Помпадур с новой прической, — не остался в долгу Иван. — Ваня, ты это видел? — тихо спросила Лея. — Что нам делать? — Не журись, — сказал Иван, долго не раздумывая. — Я хоть и плохой, но отец. Не зря мы здесь встретились. Я сам пойду на «Старкиллер». — Тогда я тот, кто вам нужен, — подскочил к ним Финкельштейн. — Меня в темноте не видно. Лучше всего заложить динамит в кочегарку, я ее с закрытыми глазами найду. — А я устрою шухер на верхней палубе, — добавил Попандопуло, — пока меня ловят, вы все сделаете без шума и пыли. Так была написана эта пьеса и каждому выдана его роль. — Ваня, ты только приведи его ко мне, — заклинала Лея Ивана сквозь слезы, впервые за много лет склонив седую голову ему на грудь, — а я обещаю, что брошу работу, буду сидеть дома и готовить твои любимые синенькие. — Тогда иди уже на рынок, — улыбнулся Иван, впервые за много лет обнимая свою жену. Это были последние слова, сказанные ими друг другу. Никогда не знаешь, какие из твоих слов останутся последними... Реб Йода затих, глядя куда-то вдаль поверх моей головы. Закат, огромный, как пожар в степи, разбрасывал свое пламя по оконным стеклам. — Вот так «Сокол» пошел на «Старкиллер», как Давид на Голиафа, — продолжил старик после передышки. — Они тихонько подошли к левому борту. Вскоре Иван услышал чьи-то громкие шаги, и луна осветила топающего по нижней палубе детину ростом чуть поменьше Федора. — Братишка, самогонки надо? — окликнул Иван. Услыхав волшебное слово «самогонка», детина сбросил трап и заскользил вниз, как паук по паутине. Федор приготовил дубину, а Иван — большой мешок. — Давай свою бурду, — прохрипел недоопохмеленный женский голос. — Это Фазма, — шепнул Финкельштейн Федору. Тот кивнул и оглушил ее дубиной, добавив для верности чугунный удар кулаком. — Может, ее за борт? — размечтался Финкельштейн, затягивая мешок. — Я не убиваю женщин, — урезонил его Иван, — и тебе не дам. Один за другим Иван, Финкельштейн и Попандопуло поднялись на «Старкиллер», втащили на веревках мешок с Фазмой, безобидной, как спящий пьяница, и сунули его в ближайшую шлюпку. — Дядько Иван! — тут же послышался в темноте радостный девичий голос. Из соседней шлюпки вместо одной высунулись целых три головы. — Я ж говорила, что он придет, балбесы! Вот тебе! И тебе! — Ночной воздух сотрясли два звонких щелбана. — Это Петя, это Вася, — представила она двух матросиков, удивленно потирающих лбы, — они меня спасли. — Кто кого спас, еще неизвестно, — заметил Финкельштейн, разглядывая в лунном свете синяки, из-за которых ребята выглядели близнецами. — Еще немного — и Фазма сделала бы из них макароны по-флотски. — Вы, трое, геть на «Сокол», — скомандовал Иван. — Вы, двое, геть на «Сокол», — эхом отозвалась Рая. Мальчишки помчались к трапу без второго слова. Иван открыл было рот, но девчонка сказала, как отрезала: — Я остаюсь. Я ему покажу, кто тут помойник. Иван только махнул рукой: спорить не было времени. — А я пошел, — и грек бесшумно исчез в темноте, как большой черный кот. Через несколько минут на верхней палубе началась кавалерийская атака: крики, взрывы петард и конский топот погони. Попандопуло веселился от души. Оставив Раю на шухере, Иван и Финкельштейн спустились в кочегарку, где три кочегара, насосавшиеся самогонки, громко храпели на угольной куче, как трефные свиньи. Финкельштейн чуть не надорвался, вытягивая их на палубу. — Теперь уходите все, — велел Иван, когда динамит был заложен и часовой механизм заведен. — Меня не ждите. Старый моряк все для себя решил. Он хорошо знал своего сына и не надеялся, что тот уйдет с ним по доброй воле, а сказать Бене, что кочегарка нашпигована динамитом, означало пустить «Сокол» на дно вместе с командой и пассажирами. Все, что мог Иван — это остаться на «Старкиллере» до самого конца, чтобы сберечь Бенину шкуру. Но вышло по-другому. Когда отцовское чутье привело Ивана на среднюю палубу, судьба решила не медлить. — Я так и знал, — скрипнул зубами сын, разглядев отца в свете луны. — Идем до дому, Беня, — только и сказал Иван, — мамка ждет. — Твой Беня был поц и сын поца, — выплюнула черная маска. — С тобой, босяк, разговаривает Кай Лорен. — Кем бы ты ни был, хоть государем императором, тебя мама родила, — отвечал Иван без обиды. — Сними маску, сынку, дай на тебя посмотреть. — Положи пистолет, — потребовал Беня, — тогда сниму. Вынув из-за пояса оба пистолета, Иван положил их под ноги, и Беня наконец потянул маску с рожи, наливая слезами глаза: — Я бы пошел с тобой, но мне так стыдно... — Если бы Иван чаще видел сына, он бы знал, что Беня, когда ему нужно, легко делает из себя самого несчастного человека во всей Одессе. — Возьми, все по-честному, — он протянул отцу свой пистолет. — Ты ведь поможешь мне? — Чем смогу, сынку, — тихо вымолвил Иван, видевший лишь то, что хотел видеть. — Спасибо, — сказал Беня и застрелил отца в упор. Молодой человек, вы понимаете этих слов? — Голос старика дрожал. — Я не знаю, чем был так занят Бог, почему он этому не помешал... Сын убил безоружного отца, даже не имея на него сердца — только для того, чтобы угодить Сноуку. Иван поднял руку, последним движением погладил сына по щеке, перевалился через борт, и море стало его могилой. И тут на палубе возникла Рая, как ангел отмщения. — Ах ты выродок, — закричала она сквозь злые слезы, — чтоб тебя холера взяла! Чтоб тебя земля выбросила! Чтоб тебя... — Она ругалась, как ругаются на Молдаванке и Пересыпи, в порту и на Привозе. Она проклинала, как проклинают люди, в единый миг потерявшие все, что им было дорого. От одних ее слов «Старкиллер» должен был треснуть, и не поперек, а вдоль. — Я расколю твою голову пополам, — пообещал Беня и уже поднял кайло, но тут перед ним выскочил Финкельштейн, сжимающий кольт обеими руками. — Отдай пушку и сдохни, — приказал Беня. — А ты возьми! — выкрикнул Финкельштейн. — Это тебе за дядьку Ивана! — И он сделал свой первый в жизни выстрел. Пуля оцарапала Бене плечо, а Финкельштейн, потерявший равновесие из-за отдачи, попал прямо под кайло. Ударь оно чуть левее — на втором еврейском кладбище одной могилой стало бы больше, но Рая в самый нужный момент толкнула Беню со всей силы, и рана вышла не смертельной. — Сегодня я убью троих, — объявил Беня и пошел на нее, рубя кайлом ночной воздух. Что такое разбить голову маленькой девочке для человека, только что убившего родного отца? Беня не знал, что маленькая девочка на своем веку дралась чаще, чем он ходил в уборную, причем не шпагой или дуэльным пистолетом, а всем, что валяется под ногами. Даже тухлый помидор в ее руках мог если не убить, так покалечить. Рая схватила со стены багор и стала драться, как дралась на улице за кусок хлеба. Это был бой быка и кошки. Насколько один был больше и сильнее, настолько другой быстрее и злее. Бог не в силе, а в правде. Беня так привык бить безоружных и слабых, что растерял почти всю боевую сноровку. Когда он попал мордой на багор, как скумбрия на крючок, то так удивился, что даже не почувствовал боли. В тот же миг девчонка с криком: «Чтоб ты детей своих не увидел!» добавила ему ногой по бейцалам. Сразу же, как по сигналу, в кочегарке рванул динамит, и на «Старкиллере» начался конец света. Пока Беня катался по палубе и выл, как вдова, всем нашлось дело. Команда во главе с Хаксом рассаживалась по шлюпкам. С другого борта Федор с Раей и взмыленным Попандопуло спускали на палубу «Сокола» раненого Финкельштейна. Никто никому не помешал, и никто той ночью больше не погиб, ибо смерть, сожравшая самый лакомый кусок, уже отвалилась от стола, сыто рыгая. Вот так «Сокол» вернулся без своего капитана, как конь без седока и дитя без матери. Вот так мои девочки впервые увидели друг дружку. — Тетя Маня, — сказала Рая, разом повзрослевшая на десять лет, — я вас уважаю, но тьфу вам под ноги за ваши горбатые слова. Федор не может говорить, но я скажу, и он скажет, — кивнула она в сторону измочаленного Попандопуло, — Арон Финкельштейн человек, а не барахло. — Я это знала, — хихикнула старушенция, поправив очки на остром носу. — Запомни, девочка, мужчины как камни: чтобы высечь искру, по ним нужно как следует ударить молотком. — Реб Йода, — вспомнил я, — а что за письмо было у Финкельштейна? — Попади то письмо в Бенины руки, он прочитал бы его так же, как селедка читает газету, в которую завернута, — усмехнулся реб Йода. — Когда Рудик расшифровал странные письмена, а Трипио перевел их с албанского, Лея получила подробнейшее описание пути до острова, где скрывался ее брат. Кого же Лея отправила на далекий греческий остров? Тех, без кого могла обойтись. Попандопуло заикнулся было за свою профессию лоцмана, но Принцесса подняла его за уши, как кроля, и сказала, что он ей нужен здесь, а за остальное пусть забудет. Финкельштейн после налета на «Старкиллер» лежал в Еврейской больнице, где за ним ухаживала добрая девушка Роза. В итоге за Люком поехали два старика и одна девочка. Федор Чубака, ставший капитаном «Сокола», матрос Раиса и Рудик, которого ни Лея, ни Трипио не смогли удержать. Это был обычный каменный остров, каких в Эгейском море, словно звезд на небе. На одной его стороне стоял православный монастырь, а на другой небольшой домик, сложенный из дикого камня. Много лет назад в домике поселился отшельник. Монахи частенько заходили к нему выпить по кружке холодного молока, а то и чего покрепче. Люк смотрел с обрыва на горизонт, чтобы узнать завтрашнюю погоду. Услышав шаги за спиной, он обернулся, но вместо монаха в черной рясе увидел стройную девушку в дорожном костюме. — Барышня, монастырь в другой стороне, — на всякий случай сказал он по-гречески, хотя догадка уже упала ему под ноги, как камень с неба. — Пане Люк, вам кланяется мадам Лея, — Рая сделала неуклюжий реверанс, — вот письмо. А как мы подорвали «Старкиллер», я вам на словах расскажу. Люк едва пробежал глазами письмо, написанное сестрой по-английски. — Возьмите, это ваше. — Рая раскрыла чемоданчик и вынула кольт. Едва взглянув на фамильную ценность, Люк выбросил отцовский «уокер» с обрыва туда, где на морском дне давно уже лежал его «миротворец». Этого Рая стерпеть не могла. — Вы знаете, что за этот кольт чуть не погиб хороший человек? — вскипела она. Ответом был стук захлопнувшейся двери и лязг щеколды. — Люди, посмотрите на него! — Рая колотила дверь, как злейшего врага. — Почему Бог дает лысому гребешок? Если бы у меня была семья, я бы все для нее сделала! Но нет, она у того, кто плюет на нее со своего высокого берега! — Закрой рот с той стороны! — рявкнул Люк. В тот же миг дверь слетела с петель, а в дом, счастливо рыча, ввалился Федор Чубака. — Где Иван? — прохрипел Люк из Чубакиных объятий. — Пока вы тут сосете молоко, як теля, — ответила Рая, вся пылая в гневе, как осенний клен, — ваш племянник Беня убил своего отца, и они со Сноуком вырежут еще полгорода, если вы нам не поможете. — В Одессе кончилось людей, что вы собираете стариков по островам чужого моря? — поднял брови сильно помятый Люк. — Вы мне уже начинаете нравиться, — угрожающе подбоченилась Рая. — Вам надо объяснять, что людей на свете много, а брат один? — Федя, убери эту холеру! — возопил Люк. — Кто ее вообще пустил на «Сокол» без намордника? Ивана нет, и порядка нет! — Во-первых, дядько Иван сам позвал меня в команду, — пропела Рая ангельским голосом, наслаждаясь тем, как Люк меняется в лице. — Во-вторых, с нами Рудик, он много чего имеет вам сказать. А в-третьих, мы никуда без вас не уедем. С этого момента Рая стала неотступной, как зубная боль. Люк нарочно таскал ее по самым опасным закоулкам острова, где новичок запросто мог сорваться со скалы и раскваситься о камни. Девчонка лазила по горам, как ящерица, ни на шаг не отставая. Он выходил на берег в самый шторм — она наступала ему на пятки. Он доил корову — она стояла рядом и ехидничала: — Пане Люк, я за всю жизнь столько молока не видела, сколько вы выпиваете за раз. Дайте мне кружечку для Федора, а то он вчера с голодухи съел кота. Котов по острову бегало столько, что оголодавший Федор мог лопать их десятками, но все равно это было не дело. — Кто ты такая, куда идешь и чем дышишь? — спросил Люк на третий день. — Дядько Иван звал меня Раисой, а ваш племянник помойницей, — сказала девочка. — Если не хотите сами помочь сестре, научите меня. — Видно, у Леи совсем не осталось людей, раз она присылает ко мне всяких босяков, — проворчал Люк. — Ты хотя бы читать умеешь? — Хочу сказать, пане Люк, что вы уже брали себе грамотных учеников, — отвечала Рая с достоинством, — так один оказался настолько хорошо грамотным, что застрелил родного отца, как собаку. Я училась читать по уличным вывескам, а считать по своим ребрам. Да, в моей голове пусто, как в вашем подойнике. Так положите туда свои знания, и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу. — Хорошо, — согласился Люк, в котором спящая совесть наконец-то заворочалась и продрала глаза. — Жить будешь в сарае. Завтра начнем. И Раечке пришлось отдуваться за всю недоученную чертову дюжину. Она вставала с рассветом, носила воду, полола грядки, доила корову и училась, училась, училась, иногда даже забывая поесть. Девчонка оказалась жадной до знаний, как бродячая собака до колбасы, а ее способности пугали. День у нее шел за год. Последний, кто имел такие способности, тридцать лет как лежал на первом еврейском кладбище. Вы поняли, о чем я? Когда Люк понял, во что влип, было поздно. Смирившись, он просто наблюдал, как пышно распускается цветок, пересаженный с одесской помойки в греческую целительную почву. Да-да, Рая хорошела так же быстро, как училась. Солнце, море, молоко и работа на земле давали ее душе и телу все, что могли дать, а за учебу я уже все сказал. Что же до остального... Покой в девичьем сердце квартировал не дольше, чем деньги в кармане пьяницы. Если о Бене и можно сказать кое-что доброе, так это то, что он всегда держал слово. Он пообещал Сноуку, что убьет отца — он его убил. Он пообещал Рае, что расколет ей голову пополам — он и это сделал. Девочка не понимала, что с ней происходит. Почему этот черный человек расположился в ее голове, как у себя дома? Почему ей так часто вспоминаются вещи, от которых бросает в жар и холод, и почему это не драка на палубе, не гибель дядьки Ивана, а сильные горячие руки и громкий стук чужого сердца? Почему, чем больше она сопротивляется, тем больше думает о том, кто этого не стоит? Вопросы оставались без ответов. — Реб Люк, — однажды вечером не выдержала Рая, — я так больше не могу. Еще немного — и моя голова развалится напополам, словно тухес. Одна половина понимает, из чего сделан ваш племянник, а другая думает о нем сутки напролет. Одна половина плачет по дядьке Ивану, а другая ждет ночи, чтобы увидеть во сне его убийцу. Верните мне голову. Я хочу знать, где правда, а где мне кажется. Расскажите, что между вами произошло. Люк давно забыл, как разговаривать с юными девушками, но, поскольку дело касалось Бени, нужные слова нашлись очень скоро. — Рая, я отдал жизнь работе и не завел семью, — ответил он как есть. — У меня нет ни жены, ни дочери, я плохо понимаю женщин. Но даже мне известно, что у любой девушки может наступить момент, когда голова скажет ей «до свидания» и уйдет гулять по Дерибасовской. Так вот, когда к тебе придет этот момент — а он придет — задай вслух один-единственный вопрос: «Беня, почему ты убил своего отца?». Всегда надо держать в кармане главный вопрос — он часто важнее пистолета. А теперь послушай, как я, не имеющий детей, породил самого черта. — И Люк рассказал Рае, как пытался создать команду своей мечты. — Реб Йода, почему девушкам всегда нравятся плохие парни? — задал я к случаю свой больной вопрос. — Не судите девочку, — строго сказал старик, — она в жизни видела только грязных бродяг и Платта, разве это называется мужчины? Беня был первый одетый в чистое платье, с кем она рядом постояла, кто тут виноват? На острове было небольшое озеро, в котором били холодные ключи. Люк строго запрещал Рае в нем купаться, а вы же знаете девушек — они всегда сделают наоборот. И вот однажды в полдень, когда камни трескались от жары, Рая взяла и нырнула. Как понравится вашему организму, если с греческого полуденного зноя его швырнуть в сибирскую прорубь? Хорошо, что девочке Бог дал сильное сердце, иначе Люку и Федору пришлось бы остаток дня долбить камень для могилы. Рая отделалась потерей сознания. — Реб Люк и дядя Федор, — объявила она, едва придя в себя, — мне надо возвращаться. — Ты же не закончила учебу! — воспротивился Люк, хотя в свое время точно так же сбежал от меня прямо посреди урока. — Какой гэц тебя укусил? За Рудика не скажу, но вы с Федором нужны Лее, как пятое колесо, я знаю свою сестру. — Я еду не к Лее, — возразила Рая, — и вы это знаете. Я хочу прекратить войну. Пусть Беня уйдет к нашему берегу, как раньше это сделал ваш отец. — Я был Вейдеру сыном, — справедливо заметил ей Люк, — а ты Бене кто? Нахалка, испортившая ему портрет. Думаешь, он тебе это забыл? — Мне было видение, — открылась Рая. — Дитя, только идиоты и монахи верят в видения, — отмахнулся Люк, не видевший между первыми и вторыми особой разницы. — Ваши монахи не видели Беню, как видела его я, — стояла на своем Рая. — Если мы с ним поговорим, Беня выберет правильный берег. — А я знаю своего племянника, как его не знаешь ты, — не сдавался Люк. — Он тебя либо раздавит, как вредное насекомое, либо утащит на свою сторону, третьего не будет. — Ну тогда езжайте с нами, — предложила Рая. — Не хотите? — Люк промолчал. — Значит, вся надежда на вашего племянника. Доите свою корову. И «Сокол» отчалил — без Рудика, зато с бандой котов, твердо убежденных, что они взяли судно на абордаж, а экипаж обратили в рабство. Все, что я вам дальше расскажу, случилось в один день. Утром до Леи прибежал незнакомый мальчишка. — Доброе утро, Принцесса, — поздоровался ребенок, — я имею сказать вам пару слов. Меня послала тетя Маня с Канатной. Вы знаете тетю Маню? — Я знаю тетю Маню, — кивнула Лея, которая сама и перевезла старушку к ее родне на Канатную. — Дальше. — Она послала меня сказать, что в участке новый пристав, и Сноук его уже купил с потрохами. — Мы знали об этом позавчера, — ответила Лея. — Но вы не знаете, что сегодня будет облава, — возразил ребенок, — и пока мы с вами спорим за то, кто больше знает, сюда уже идут шестнадцать или больше рыл городовых. — Тогда скорей беги домой, — сказала Лея и дала ребенку леденец. — Передай тете Мане, что мы знаем за облаву. — Тю, — мотнул головой мальчик, сунув угощение в рот, — тогда здесь будет с чего посмеяться, — и никуда не ушел. Когда городовые, гремя сапогами и сверкая пуговицами, как на параде в честь именин государя-императора, вошли во двор, вся улица уже заняла места в партере, на галерке и в гранд-ложах. Мальчишки влезали на деревья, как коты, и свисали с них гроздьями. Во двор заглянула торговка семечками тетя Соня, да так и не дошла до Привоза — у нее скупили весь товар. Всем хотелось поглядеть, с какими рожами полиция будет выходить из дома Принцессы. Когда городовые наконец вышибли входную дверь, их ожидали хлеб и зрелище. На столе, застеленном угольным мешком, стоял хлеб — грязная бутыль из-под керосина и блюдо с огромной дохлой крысой, обложенной гнилой картошкой и с пучком зелени во рту. Зрелище стоило хлеба. Это была картина кисти Попандопуло, обмакнутой в тележный деготь. На побеленной стене Беня и Хакс, изображенные во всех подробностях, горячо предавались содомской любви, причем Хакс был снизу. Никто не знал, что Сноук и новый пристав договорились о совместном наступлении. Ровно в полдень обе армии столкнулись на углу Дальницкой и Головковской. — Медам и месье, — раскланялся Попандопуло, решивший ударить первым, — вы знаете капитана Хакса? Таки я имею сказать ему пару слов. — Что тебе надо, швайнхунд? — отозвался бывший капитан «Старкиллера», ныне списанный Сноуком на берег. — Не что, а кто, — забавлялся Попандопуло, пока обе армии занимали огневые позиции, — хотя вам виднее. Повторяю для больных и глухих: мне нужен капитан Хакс. — Я есть капитэн Хакс, — налился кровью немец, — а ты есть слепой идиот! — Пардон, месье, — извинился ехидный грек, — хоть вы и бледный, как спирохета, но Хакс еще и рыжий, как прусак. Снимите шляпу и покажите, что вы меня не обманываете. — Официр не снимать шляпу перед фсякий шайсдрек! — раздулся Хакс, как король индюков. — Скучный человек, передайте Хаксу наше срочное сообщение, — ангельски улыбнулся Попандопуло. — Насчет его матери. Это была роковая ошибка. Сам того не ведая, Попандопуло встал Хаксу обеими ногами на любимую мозоль, да еще и сплясал. Мало кто в Одессе знал, что бравый капитан был ублюдком во всех смыслах этого слова. Его отцом был генерал, а матерью генеральская кухарка. — Фойер! — заорал Хакс. Но не успели они выстрелить, как улица погрузилась в молоко: это наши ребята побросали дымовые шашки. Пока Хакс и прочие искали в дыму свои задницы, наши побежали по дворам, как волки по родному лесу. — Ты что наделал, поц? — Лея вкатила Попандопуло смачную оплеуху, когда они остановились передохнуть. — Говорили тебе: не зли Хакса, он не одессит! Он смеется только там, где ему начальство покажет пальцем! — Мадам, — отвечал грек с алой пятерней на невозмутимой физиономии, — я нарочно его взбесил. Они у нас в кармане. Второго такого случая не будет. Заманим их туда, где будут ждать на крышах ребята с дробовиками — конечно, тех, кто добежит. — Делать нечего, поднимайте всех в ружье, — велела Принцесса, и беспроволочный молдаванский телеграф из мальчишек и бабушек начал свою работу. Лея и ее отряд уже добежали до Степовой, когда им навстречу выскочила маленькая девочка: — Мадам, уходите, там везде легавые! — и еле успела пригнуться, потому что из окон сразу начали стрелять. Молодой человек, вы когда-нибудь бегали от полиции? Если бы да, вы бы знали, что на Молдаванке от погони не уйдет только безногий поц. Своих она не выдаст. Даже чужого спрячет, если тот ей понравится. Зато преследователи получат тысячу и один гембель. Это может быть бабушка, которая так укажет путь, что Иван Сусанин перевернется от зависти в своем гробе, или летучий отряд мальчишек, вооруженных гнилыми яблоками, или тачка с конским навозом, вовремя вставшая на пути. Но не в этот раз. Во-первых, помощь не пришла. Весь цвет Молдаванки, взятый рано утром прямо из теплых кроватей, уже полдня кормил клопов в участке. Во-вторых, городовые знали маршрут наших ребят со всеми остановками, как будто сидели в их головах и сами его показывали. Раненых тут же подбирали и прятали — это все, чем сегодня могла помочь Молдаванка. Есть люди, которым не надо пить. Незадолго до этого Финкельштейн повел свою Розу в шикарный ресторан. Выпили по рюмке, устроили погром, заночевали в участке. В камере был какой-то Додик, подсадная утка. Финкельштейн сам уже не помнит, что ему выболтал. Вот и вся отгадка. На углу Косвенной и Петропавловской наших подобрал автомобиль Эммы Холод. На Ризовской их обстреляли из засады. На мостовую пролились кровь и бензин из пробитого бака. Две пули попали в Лею — хоть и навылет, но выпустили много крови. — Теперь за я старшего, — объявила Эмма, перевязав подругу. — Силы слишком неравны. Уходим. — Мадам, слезьте с руля, — вскинулся Попандопуло, у которого в каждой руке оказалось по заряженному пистолету, — я хочу убить Кайло, и я его убью! Кто со мной? — И тут же свалился на мостовую от удара кирпичом по голове. Вы же понимаете, какая мать будет спокойно слушать, что ее сына собираются убить? Из ближнего двора вывели биндюг, запряженный парой гнедых. — Грузите раненых, — командовала Эмма, — и этого тоже, — она ткнула носком ботинка в Попандопуло, мирно лежавшего под ногами, как спящая собака. — Хоть он и болен на голову, но мне такие нравятся. Везите всех в больницу на Мясоедовской. Я прикрою. — Что было дальше, знают все. — Этот взрыв будет вечно стоять в ушах у всей Молдаванки, — кивнул я вслед уходящему закату. — Реб Йода, уже третьего хорошего человека вы убиваете в своем рассказе. Когда же вы наконец убьете плохого? — Что вы разогнались, как тот агицин паровоз? — осадил меня старик. — Самая черная тьма всегда бывает перед рассветом. Никто не знал, что «Сокол» уже в порту, — реб Йода сделал интригующую паузу, — кроме одного человека. Утром Рае, вышедшей на палубу, сразу бросилась в глаза кроваво-красная роза, прикрученная проволокой к лееру и явно не предназначавшаяся ни Федору, ни котам. К розе был приколот булавками голубой конверт. Девочка никогда в жизни не получала ни цветов, ни писем. «Дорогая Рая! — прочитала она. — Ошибаются все, даже Бог. И видит Бог, ничего я так не хочу, как вашего прощения. Нам нужно о многом поговорить. Буду ждать вас в сквере у гостиницы «Превосходство» сегодня в четыре часа пополудни. Ваш друг, гораздо больший, чем вы думаете, Кай Лорен». Ровно в четыре Рая сидела под большим каштаном в сквере возле гостиницы «Превосходство», принадлежащей «Первому Ордену». На ней было темно-синее платье из тонкой шерсти, купленное в Стамбуле на базаре - строгое, но не стесняющее движения, а шею украшал медальон на золотой цепочке. Хочу вам сказать, что этот медальон был не простой блестящей цацкой. Рудик сделал ему края из острейшей стали — такие, чтобы ими можно было при необходимости разрезать веревки или вскрыть горло человеку. Девочка знала, как идти на свое первое свидание. Невдалеке подпирал чугунную ограду бородатый греческий монах исполинского роста, в тени которого полукругом расселись местные коты. Сказать, что Беню поразили перемены в Раечкиной внешности, значит стыдливо промолчать. Он даже пригляделся, нет ли на ней хрустальных туфелек. Наконец опомнившись, он подошел к ней и церемонно поклонился. Едва ответив на приветствие, Рая залилась краской — она совершенно не знала, как себя вести. Беня пришел в восторг. — Рая, если бы вы знали, как я за вами скучал, — начал он черным бархатным голосом, присев на край скамьи, — в каких морях вы пропадали? — Не так уж далеко, — сдержанно ответила Рая, — наверняка вы дальше путешествовали. — Вы похожи на креолку из романов о Вест-Индии, — продолжал Беня, не сводя с нее глаз, пылающих, как сама геенна, — вам так идет морской загар... — Он осторожно взял ее руку в тонкой перчатке и дотронулся губами до пальцев. Для девочки в один миг поменялись местами небо и земля. — Но ваши ручки... особенно ребро ладони... Почему они такие жесткие? — Лучше иметь жесткие руки, чем жесткое сердце, — сердито ответила Рая, выдернув свою руку из Бениной, как из кипящего смоляного котла. — О чем вы хотели со мной говорить? — И снова этот взгляд, — вздохнул Беня с укором. — Рая, извините, вы не привязаны к стулу. Сегодня я ваш пленник. Скажите, вы давно гуляли по Дерибасовской? — Он встал и галантно согнул руку. — Или вам больше нравятся... скажем, греческие острова? — А вы бывали на греческих островах? — ответила Рая вопросом на вопрос, как истинная дочь своего города. — Если хотите, я расскажу вам, где бывал, — предложил Беня, и они пошли на Дерибасовскую, откуда еще недавно Раю вышвырнул бы первый же городовой. Они гуляли, беседовали о том и о сем, ели мороженое и как будто забыли, где познакомились и зачем сегодня встретились. — Рая, вы позволите задать вам один неудобный вопрос? — сказал Беня как бы между прочим. — У меня чутье на талант. Таких, как вы, мало. Вы могли бы сделать карьеру в любой серьезной фирме. Я знаю, что ни Хаим Дронг, ни Фроим Грач не указали бы вам на дверь. Ответьте мне, что заставляло вас год за годом копать одесские помойки, будто какой-то Клондайк? - Я ждала, что мои родители вернутся туда, где меня оставили, - призналась Рая. - Так я и думал, - усмехнулся Беня. - Что за дурная привычка искать себе родителей в самых неподходящих местах? Зачем вам вообще папа и мама? Вы взрослее многих, кого я знаю. Неужели вам до такой степени одиноко? — Теперь уже нет, — обмолвилась Рая и поскорее добавила: — У меня есть "Сокол" и коты. — Котов заводят старые девы от одиночества, — снова усмехнулся Беня. — Я тоже иногда бываю старой девой, — Рая невольно прыснула, — но рядом с вами мне кажется, что я не одинок... Это правда? — Правда, — прошептала девочка, украдкой взглянув на другую сторону улицы, по которой прогуливался огромный греческий монах. — Как хорошо... — вздохнул Беня с видимым облегчением. — Теперь у меня есть вы, а у вас есть я. — Почему Рая ему поверила? Потому что Беня сам верил в то, что говорил. — У нас же не будет секретов друг от друга? — Сначала скажите, за что вы убили своего отца, — очнулась Рая. Они как раз вернулись в сквер у гостиницы. — Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, вы должны кое-что увидеть, — многозначительно произнес Беня. — Идемте за мной. Они вошли в гостиницу, пересекли холл и поднялись по черной лестнице. — Вот здесь, — Беня открыл неприметную дверь, — а сейчас позвольте, — и следующим, что услышала Рая, был звук, с которым на ней защелкнулись наручники. Девочка очутилась в большой красной комнате без окон, словно Иона во чреве кита. В кресле напротив нее сидел некто высокий, весь в золотой парче, как архиерей. Ни на помойке, ни в ярмарочном паноптикуме Рая не встречала такого урода. Возможно, когда-то Сноук и был похож на человека, но годы порочной жизни и десять покушений это исправили. Его лицо стягивали рубцы от ожогов, а через огромную плешивую голову тянулась глубокая вмятина от топора. Из-под бесцветных кустистых бровей на Раю смотрели злобные водянистые глаза. — Вот вы какая, — облизнул урод бледные губы. — Я наслышан о вас от своего помощника, — он едва кивнул в сторону Бени, — но вы превзошли все мои ожидания. Девушки вообще очень предсказуемы. Я знал, что вы побежите за ним, как Герда за Каем, хотя вряд ли слышали, кто это такие. Но я не думал, что так скоро. Да, записку я ему надиктовал. А ты что себе вообразила, помойница? — И он расхохотался, как буйный. Вот тут они оба — и Сноук, и Беня — сделали страшную ошибку, которая одному стоила жизни, а другому за нее еще расплачиваться. Никогда не говорите женщине, что воспользовались ее сердцем в своих шкурных интересах, а еще лучше – никогда так не делайте. Даже если искупите вину кровью, она не забудет вам этого никогда. — А теперь ты сдашь мне Люка, — шипел урод, — или тебя вынесут отсюда по частям. Он будет резать, — костлявый подагрический палец уткнулся в Беню, застывшего, как соляной столб, — а я буду смотреть. Беня не спеша снял цепочку с девичьей шеи, осторожно взял в руки медальон, попробовал пальцем его острые края и медленно разрезал рукав Раечкиного синего платья. На черный блестящий пол закапала кровь. Рая застыла, как мраморный ангел на кладбище, думая лишь о том, кого из этих двоих ей будет легче унести с собой в могилу. Ей было жалко не себя, а синее платье, первое в ее короткой жизни, которое так и не удалось вдоволь поносить. Вот тогда и случилось то, о чем вы хотели знать, молодой человек. Беня внезапно полоснул Сноука медальоном по горлу, как разит молния, как индийская кобра жалит свою жертву. Кровь вырвалась фонтаном прямо ему в лицо. Уже второго человека Беня убивал на глазах у Раечки, и она прекрасно видела, что разницы между этими убитыми для него нет. Грянула канонада: это сноуковские громилы начали запоздало палить во все стороны, не особенно целясь. Бене свидетели были не нужны. Дождавшись, когда охрана расстреляет все свои патроны, он стал палить сам. Охрану можно было запросто перекупить, но Беня, как всегда, выбрал кровь. Троих он ранил, четыре пули ушли в молоко. Тогда громилы, разозлившись, пошли в рукопашную. Рае с Беней пришлось драться спиной к спине, двоим против пятерых. Всю жизнь буду жалеть, что этого не видел. Они дрались, как один человек, у которого два тела и четыре руки. Один заканчивал движение другого. Я знал двоих, кто так дрался в бою... — Энчика и Беньямина? — догадался я. — Да, и эти двое тоже могут стать больше, чем враги, — кивнул реб Йода. — Итак, они стояли рядом, горячие после боя, как после любви, а вокруг валялись люди, как сломанная мебель, и висел клочьями кислый пороховой дым. — Беня, — Рая глядела в его глаза, черные, как ночная пропасть, — Сноука больше нет. Хватит смертей. Пойдем до твоей матери. Прекратим войну. — Рая, брось этих глупостей, — ответил ей Беня кривой улыбкой. — Ты снова ищешь родителей, но Лея тебя не примет. Она Принцесса, а ты никто. Один я на всем свете знаю тебя за человека. Не ходи никуда, останься со мной, вся Одесса будет наша, а другие пусть горят огнем. — Ты так и не ответил, почему убил отца, — напомнила ему Рая, отирая рукавом лицо от крови. — За что ты его ненавидел? — Я не имел на него сердца, — пожал плечами Беня, как будто его спросили о разбитой посуде, — я просто выбросил из своей жизни старый хлам. Мне надоело быть сыном Ивана Солода. Пусть прошлое умрет. Только так можно стать хозяином своей судьбы. — Как же ты теперь смотришься в зеркало? — тихо спросила Рая. — Ведь ты в нем видишь отца. — Это поправимо, — усмехнулся Беня, дотронувшись до отметины от багра. Мало что он в жизни ненавидел так, как свое сходство с Иваном. — Однажды ты в нем увидишь такого же урода, как Сноук, — пообещала Рая. — И кончишь так же. Дай пройти. Не успела девочка выпорхнуть из этого чертова логова, как в зал вошел Хакс. — Вас ист дас? — вытаращился немец на пейзаж после битвы. — Девчонка убила Сноука, — выдохнул Беня, красный, как говядина, — и угнала его автомобиль. — И перебила фсю охрану? — поднял Хакс рыжую бровь. — Черт с ними! — выкрикнул Беня, отряхиваясь, как мокрая собака, разбрасывая кровавые брызги. — Лея еще жива? — Ранена, с ней всего несколько челофек, — доложил Хакс. — Они не опасны. — Они в катакомбах, — догадался Беня, — больше им некуда идти. Собирайся, мы их выкурим, как крыс. — По какому прафу вы мне прикасыфаете? — выкатил белые глаза сбивший за день все ноги Хакс. — Если герр Сноук убит... — Я теперь главный! — закончил за него Беня и выстрелил в потолок. — Не забывай, что у меня теперь контрольный пакет акций компании. Король умер... — ...да страстфует король, — скис немец и поплелся выполнять приказ. Эти двое не знали, что их слышит третий: завидев издали рыжие лохмы Хакса, Рая спряталась за портьеру. Будь на месте Хакса одессит, он бы пристрелил Беню прямо на месте, а после объявил бы его героем, сложившим голову за хозяина, и устроил пышные похороны с еще более пышными поминками. Но все, что умел Хакс — это лишь командовать и подчиняться. Наскоро умывшись в дамской комнате, Рая выбежала на крыльцо, где пятнадцать человек пытались удержать одного греческого монаха. — Дядя Федор, давай в схрон! — она вскочила в сноуковский вишневый кабриолет. — Угнала так угнала! — И Федор Чубака, умевший водить все, что ездит, погнал машину к тайному входу в катакомбы. И вот сейчас, молодой человек, — реб Йода выпрямился в кресле, — слушайте меня ушами. Ибо я буду говорить, как Господь из горящего куста. Едва Лея и все уцелевшие добрались до входа в катакомбы, как их прижали. — Видимо, это все, — только и сказала Лея. — Умрем достойно. — Все — это когда ноги холодные, — послышался знакомый голос. — Я пришел, сестра. — Тот, кого она ждала столько лет, вышел к ней из темноты катакомб. — Я видел Беню, он пьян от крови. Мои руки развязаны. — Бог тебе в помощь, брат, — склонила голову Лея. — Тот, кто убил своего отца, перестал быть моим сыном. — Бегите. — Наскоро поцеловав сестру, Люк пошел в сторону противника. — Здравствуй, малыш! — В ответ грянул залп: у Бени для дяди было свое «здрасьте». — Хорошо встречаешь, парень, давай еще! — Огонь! — истошно завопил Беня. — Пли! Пленных не брать! Грянул еще один залп, и еще, и еще. Можете мне не верить, но пули расступались перед Люком, как Красное море перед Моисеем, хоть и летели в него, как осиный рой. В него стреляли уже не для того, чтобы убить, но для того, чтобы увидеть чудо. Первым не выдержал Хакс. — Нихт шиссен! — закричал он и опустил револьвер. И вся команда прекратила стрельбу. — Хфатит! Это есть глупо — фсе патроны ф один челофек! Выходите дратса отин на отин! — Это его тевтонская душа склонялась перед истинным мужеством. Беня вышел — черный и страшный, с ног до головы в запекшейся крови. — Дед отсек тебе руку, — ревел он, вертя в воздухе кайлом, — а я снесу голову! — Отец мой сбился с дороги ради той, кого любил больше жизни, — отвечал Люк, легко уходя от ударов. — Что тебя столкнуло с пути? Отец мой спас своих детей от смерти. Кого спасаешь ты? Отец мой жил, как человек, ошибался, как человек, и умер, как человек. Как умрешь ты? — Это ты сейчас умрешь, — прохрипел Беня, поднимая кайло. Люк посмеивался ему в лицо. Тогда Беня ударил. Очнулся он с носом, расквашенным об мостовую. Рядом валялось сломанное кайло. Хакса не было, а бандиты застыли на месте, как частокол, не зная, что им предпринять. Тем временем под землей разведка обнаружила, что проход завален, а другого пути нет. — Ломай, дядя Федор! — вдруг донесся до них знакомый голос, как будто из-за стены, и на головы посыпалась пыль от мощных ударов. — Я слышу, как матерится наш друг Финкельштейн! Уже стемнело, когда они все добрались до безопасного места, усталые, пораненные и грязные. - Всем сидеть и дышать носом, - приказала Принцесса, хотя в воздухе от дыма и хлопьев сажи дышать было нечем. - Где у нас горит? - Это Попандопуло варит суп, - заметил Финкельштейн приятеля, белеющего в сумерках забинтованной головой. - Ты как нас нашел? - Доктор послал меня к бениной маме, - развел руками Попандопуло, поглядев на Принцессу, - где же мне быть? Вот, нравится? - Рядом с ним вилял хвостом рыже-белый щенок. - У гицелей отбил. Зовут Биби. - Мне сегодня уже расскажут, откуда дым? - забеспокоилась Лея, хотя знала ответ. - Принцесса, это смешно, - Попандопуло прижал к сердцу перевязанную руку, - но полицейский участок горит, что это просто кошмар... Но к черту участок, - он шагнул к чумазой и оборванной Раечке. - Кто вы, юная леди? - Попандопуло, не притворяйтесь идиотом, - устало отмахнулась Рая, обшаривая глазами двор в поисках воды, - вы знаете меня по "Старкиллеру". - Я не притворяюсь, я и есть идиот, - Попандопуло и вправду был поражен в самое сердце. - Только идиот мог не заметить, как вы прекрасны... - Ай, бросьте, - поморщилась Рая, наслушавшаяся за день комплиментов досыта. - Если кто-то подумал, что мы засели в этой норе до судного дня, - объявила Принцесса, когда была смыта последняя кровь, перевязана последняя рана и выслушаны последние новости, - то пусть это будет на его совести. Все, что нам нужно, у нас есть. - Она достала из сумки сверток и распеленала, как младенца. Одесские звезды осветили кольт-"уокер", словно тридцать лет тому назад. - С этим победим. Последние капли заката растворялись в лиловом небе. Матери одна за другой покидали чадные кухни, чтобы скликать по домам своих детей. Дом зажигал разноцветные окна, как сигнальные огни. — А как же Люк? — спросил я. — У Люка было сердце отца,— вздохнул порядком утомившийся реб Йода, — оно не выдержало… Но мы не могли устроить ему таких же похорон, как его отцу - городовые шлялись по кладбищу, как ходячие мертвецы. Четыре старика хоронили Люка - Трипио, Рудик, Чубака и я. Он лежит рядом со своими родителями. И как теперь, хочу я знать, Беня придет до своего деда на кладбище? — Реб Йода! — зазвенел с высоты девичий голос. — Идите уже домой! — Раечка, я замерз? — осторожно спросил старик, натягивая шляпу. — Нет, Самуил Лазаревич, вы хотите кушать! — выстрелил из темноты сердитый женский бас. — Поднимайтесь бекицер, я вам пожарила глоссика! Хватит ловить простуду во дворе, на вас жалко смотреть, вы уже весь зеленый! — Лея, дорогая, еще пять минут! — Реб Йода тяжело поднялся, опираясь на клюку. — Молодой человек, я знаю, что вы хотите спросить. Пусть у вас не болит голова за моих девочек. Им в этом дворе спокойнее, чем в материной утробе. — Старик понизил голос: — А тот, кто явится без приглашения, будет иметь дело с Розой Семеновной Сарлак. — Иди ко мне, мой сладкий, — всколыхнул темноту низкий грудной голос, густой и вязкий, как апельсиновый мармелад. Мне захотелось немедленно увидеть грудь, способную исторгнуть из себя такой голос. — Не вздумайте, молодой человек! — прочитал мои мысли реб Йода. — Роза вас проглотит и будет переваривать тысячу лет. - Под его ногой скрипнула ступенька. - Сумерки надо мной, и скоро ночь наступит. Порядок таков... Я помог ему подняться на галерею, благоухающую домом, жареной камбалой и зеленым луком, попрощался и ушел со двора. Кошачьи глаза мигали мне в пути, как маяки. Когда я вышел на пустую освещенную улицу, чья-то тень, длинная и черная, метнулась мне наперерез и исчезла. А может, просто показалось.