Пальцами по вискам

Трибуны медленно остывают. Леша отчетливо слышит промерзлую тишину, облепившую стадион после сокрушительного разгрома. Он ловит пальцами собственное дыхание, прижавшись к стене узкого коридора, пару раз моргает и снова выпускает на волю пары согретого воздуха. Мелкая дрожь придавливает к светлому кафелю, грузно ложится на плечи и пару раз щелкает по носу. Миранчук звучно чихает, ощутимо ударяясь затылком о стену, неохотно поворачивает голову в сторону выхода и наблюдает, как жидкими полосами болельщики стремятся домой. Что-то пачкает воздух, словно над головой кружит мелкая пыль. Гулкие всполохи удаляющихся людей мажут по сердцу отголосками «Молодцы», и табло над стадионом медленно потухает. Миранчук кашляет, отирая глаза, пару раз греет горячим воздухом замерзшие руки и медленно выходит на улицу. В воцарившейся тишине он отчетливо слышит собственные шаги. Бутсы звучно шумят по покрытию, отбиваясь от пола замаранными шипами. Поле встречает его неприветливо: Леша мажет по израненному газону, почему-то падая и бессильно разводя руки в стороны, утыкается уставшей ухмылкой в траву и слабо дергает пальцами. Что-то режет под сердцем, будто вспарывает и душит, скребется под кожей и выходит наружу парой замученных стонов. Миранчук прикусывает траву и переваливается на спину, бессильно всматриваясь в триумфальное тульское небо. Тула в последнее время особенно к ним неласкова. Мир соленым накатом мажет по вспененным ранам, больно вживляя под корку залпы горючей тоски. Мир кружится и падает с такой скоростью, что Миранчук резко приподнимается на локтях, абсурдно на минуту поверив, что небо, и правда, может рухнуть ему на голову. Он ерошит замерзшие волосы, непослушными пальцами врезаясь в лохматые пряди, съеживается и давится, хлопая себя по груди, кашляет, а потом сидит неподвижно, долго и совершенно бездумно вглядываясь в разведенные ноги. Ночь облепляет его со спины. Быстро скользит под футболку, неприятно мажет по остывшей спине, колет под ребрами и стучит по лицу, разбавляя кожу красными нездоровыми пятнами. Он дрожит. Сильный ветер будто взрывает в нем жизнь, тут же заливая огонь ледяными потоками, сначала наносит ожоги, а потом сразу же замораживает. Леша опускается на спину, стреляя в упор прямо перед собой, зачем-то машет ладонью, срывая перчатки с оледеневших рук, всматривается в покрасневшую кожу и резко зажмуривается. В ушах долбит гул стадиона, ухают в душу ожоги от забитых мячей, и перед глазами непрошено, отвратительно четко и разрушающе плывут разгромные 0-4. Леша давится этими цифрами, садится, растирая виски, совершенно не чувствует пальцев и снова ловит ладонями свое же дыхание. Какая-то мутная нега пробирает его до костей, расслабленностью и сонливостью режет под ребрами, и Миранчук прячет лицо, утыкаясь лбом в согнутые колени, раскачивается из стороны в сторону и по-детски обхватывает ноги ослабевшими пальцами. Когда Баринов опускается рядом, медленно подойдя к центральному кругу и несмело тормоша за плечо, Леша лишь прикусывает губу, чтобы скулеж не был отчетливо слышен, закрывает глаза и отталкивается, расслабленно падая в чужие объятия. Дима садится у него за спиной и тут же обхватывает ногами бока, растирая замерзшее тело. Его дыхание обжигает покрасневшую шею, и Леша заметно вздрагивает, по инерции ловя его руки и сильно сжимая в своих. — Пора к автобусу, — Баринов шепчет куда-то в самое ухо, выстреливая зарядом горячего воздуха, нежно и осторожно прихватывает мочку обветренными губами, и Леша лишь подавленно кивает на это, кажется, не собираясь вставать. — Нас заждались все. Баринов снова мажет по уху, влажным и юрким языком ласкает ушную раковину, воровато оглядываясь назад и убеждаясь в отсутствии слежки. Почему-то опустевший газон кажется Леше самым укромным местом на этой планете. Он поворачивается в чужих руках, сам обнимая ногами, прикрывает глаза, когда Баринов целует обмерзшие щеки, давится воздухом и пережитым волнением, напрягается весь, прежде чем рухнуть на чужое плечо, больно вцепившись в Димины руки. — Эй, ты замерз совсем, — Баринов энергично гладит его по спине, растирая и оживляя, обхватывает лицо и неторопливо мажет сухими касаниями, царапая кожу шершавостью губ. Леша доверительно ластится, закрывая глаза, и в образовавшемся вакууме вдруг становится невообразимо тепло. Миранчук бы остался тут навсегда: в центре поля тульского стадиона при условии, что Баринов продолжит так трепетно, осторожно и оживляюще его целовать. — Все, уже нельзя тут. Заболеешь совсем. Баринов вдруг поднимается, насильно отлепляя его от себя, берет за руку и уводит к теплу, чувствуя, как что-то невероятно тяжелое его самого с силой придавливает к земле. — Дима, — Леша вдруг застывает посреди коридора, сильнее уцепляясь за руку, заставляет Баринова остановиться и требовательно заглядывает в глаза. Собственной горечи приходит на смену яркое беспокойство. Голос дрожит, и губы не слушаются. Слова вылетают смазанным комом, разрозненно и неестественно врезаются в прохладное помещение, — ты как? Дима лишь ухмыляется. Как-то совершенно устало и механически отирает холодный лоб, не решаясь столкнуться взглядами, смотрит куда-то вниз, звучно и неприятно скользя бутсем по белому кафелю. Миранчук на это кивает, пересекаясь с ним горечью, понимает и разделяет, уравновешивая. У Димы уставший вид. Леша всматривается в его синяки под глазами, давится грузностью взгляда и обжигается яркой понуростью, черными кляксами оседающей на одежде. Миранчук старается улыбнуться — получается глупо и неестественно, поэтому он снова мрачнеет, сминая поврежденные губы — обхватывает лицо Димы и вдруг резко целует, скользя пальцами по вискам. Поцелуй получается скомканный, влажный и чувственный. У обоих тоска катается на языке, горечью проникая в горло и растворяя тепло, замораживает внутренности и просто обрушается на голову. Миранчук толкает его к стене, скользя коленом между раздвинутых бедер, вжимается телом и мажет своей теплотой, разгоняя чужую оскомину слабыми остатками собственной живительной силы. Дима хрипит под ним, вскидывая голову к потолку, царапает спину, скрытую слоем одежды, подставляет шею под влажный язык и исступленно закатывает глаза, полностью отдаваясь. Миранчук лижет мочку, поворачивает Димину голову вбок и зачем-то, кажется, неуместно и стыдно толкается кончиком языка в ухо. Баринов плавится и скулит, выплескивая наружу накаленные залпы и вскрики, роняет на пол сильное напряжение и расслабляется, когда Леша ледяными ладонями гладит по голому животу. Контраст воспаляет, пьянит и так правильно отвлекает, что Дима прижимает его ближе к себе и сам пробирается пальцами под чужое термобелье. Баринов покорный и ласковый, совершенно распаленный и расслабленный, сам подставляет ухо и просит, тут же вскидывая голову к потолку и демонстрируя красивую шею. Леша послушно скользит по уху, опаляя улыбкой, обжигает холодом тело и мажет по коже, одергивает ворот футболки и кусает ключицу, оставляя недвусмысленный след. — Дима, — напряжение лопается и тает, каким-то набухшим облаком повисает над головами, рискуя в любой момент припечатать обратно к земле. Миранчук ведет пальцем по позвоночнику и кружит у резинки шорт, не решаясь холодить возбуждение ледяными ладонями. Откровенно, чувственно и любовно заглядывает в глаза, облокачиваясь руками по обе стороны от головы Баринова, сорвано дышит и плавится в диком экстазе. Нервы накалены до предела, и накатившее за последнее время волнение чувствуется в их неровном и глубоком дыхании. Миранчук не отпускает его от себя, и оба не двигаются, стоя посреди узкого коридора тульского подтрибунного помещения. В воцарившейся тишине голос Баринова звучит особенно четко: — Пойдем? — Дима отстраняется первым, произносит как-то на выдохе, неестественно тихо и неуверенно, вопросительно заглядывая в глаза. Он ждет чего-то такого, что вселит живительных сил, поднимет над пропастью и даст возможность двигаться дальше. Баринов хватает Лешу за руку, становясь вплотную и пару раз оглянувшись назад, снова смотрит взволнованно. — Пойдем? Леша медлит, обдумывая. Вопрос опускается глубже поверхностного и будничного, зачем-то трогает сердце и просит ответ, который после серии неудач дать не так-то и просто. Миранчук пару раз моргает, потом вовсе закрывает глаза, находя его руки, скрещивает пальцы в замок и слепо целует в губы. Потом смотрит прямо в упор, собираясь с силами, пару раз катает фразу на языке, а затем бережно, трепетно обнимает Баринова за плечи, дышит тяжело в его шею и опаляет кожу дыханием. Еще минуту молчит, прежде чем все же ответить, отчеканив грузно и правильно, так, чтоб оспорить нельзя: — Конечно, пойдем, — Миранчук теперь сам ведет его за руку, улыбается в пустой коридор и добавляет, нежно оглаживая чужую ладонь. — Только вперед. Как всегда, Бара.