В каждом взгляде, в каждом вздохе

— Ты, паршивец! Паршивец надавил ему на поясницу, заставляя колени разъехаться в стороны и прогнуться ниже. Ладонь — неожиданно сильная, уверенная, придавливала к полу, а казалось, только недавно эта рука была неспособна удержать меч. Свитки с земельными тяжбами были рассыпаны по полу, гладкая бумага скользила под локтями, а на низком столике горела наполовину истаявшая свеча. Цзян Чэн извергал почти неконтролируемый поток ругани. — Я знаю, что ты скажешь, — шептал голос рядом, он пробирал до самого нутра, и дрожь, которую он будил, была предназначена только для… Цзян Чэн даже думать об этом не хотел. — Что я гадкий, — Цзинь Лин шептал с отчаянием, и от этого было больно, — безнравственный, — он кусал Цзян Чэна в открытую шею, терся о него носом, руки его словно были везде: он ласкал, пробирался под складки одежды, но не решался тронуть, словно все равно просил разрешения. И этот негодник его получит, потому что всегда получал от Цзян Чэна все, чего бы ни захотел. Он ругался, но внутренне клял за слабость лишь себя. Слабость, главную в его жизни. Это Цзян Чэн здесь гадкий, безнравственный, потому что однажды уже позволил немыслимое, не в силах оттолкнуть. Этот щенок! Ему уже двадцать пять, он стал ростом почти с Цзян Чэна и раздался в плечах, но сердце его, колючее и хрупкое одновременно, осталось прежним. Цзинь Лин обнимал, прижимался всем телом, шептал горячо в шею: — Чем же я безнравственен? Тем, что люблю? Цзян Чэн чувствовал эту любовь всем естеством, в каждом движении, взгляде и вздохе, каждый час и каждую минуту. Это ломало его, выбивало землю из-под ног, заставляло тянуться навстречу, но страх сковывал тело, если Цзян Чэн ответит — сломает судьбу самому дорогому человеку. Цзинь Лин должен прожить жизнь, достойную главы великого ордена, найти невесту по душе и пройти свой путь в счастье и благополучии. Но о своем счастье Цзинь Лин был совершенно иного мнения, которое не сумели выбить ни одна выволочка и ни один разговор. Долгое время это казалось Цзян Чэну блажью, капризом и незрелостью. Кольцо холодило палец, покалывая кожу, готовое тотчас взвиться кнутом. Цзян Чэн мог вывернуться из хватки, оттолкнуть, наказать этого болвана, чтобы он, наконец, очнулся. — А-Лин, — глухо прорычал Цзян Чэн. Этого не должно происходить. Сбитое горячее дыхание жгло ему шею. Всем телом он чувствовал, как подрагивает от напряжения Цзинь Лин. Тот наклонился и повернул голову, чтобы заглянуть Цзян Чэну в глаза, и тем самым только теснее прижался к нему. Длинные волосы из хвоста прохладным шелком скользнули по шее. Целый шторм бушевал в груди, Цзян Чэн сжал зубы и кулак, развернулся, и Цзинь Лин ощутимо вздрогнул, но не отстранился, готовый принять удар. Вместо этого Цзян Чэн вдруг запустил руку в густые волосы на затылке Цзинь Лина и с силой прижался к губам напротив — Цзинь Лин только и успел удивленно вскинуть брови. Глаза его распахнулись, а затем крепко сомкнулись, и он с таким чувством отдался поцелую, что Цзян Чэну не осталось возможности перевести дыхание. — Я ноги тебе переломаю, — сказал Цзян Чэн единственное и неубедительное, когда наконец-то смог вздохнуть. От поцелуя губы Цзинь Лина горели алым огнем — взгляд не оторвать. И, тем не менее, Цзян Чэн отвел глаза. — Хорошо, — ответил Цзинь Лин хрипло, ловко опрокинув его на лопатки, — хорошо, — повторил он еще тише, целуя Цзян Чэна в шею. — И познакомь меня уже с кнутом.