Вроде как, про любовь

      Ободок стакана между расставленными пальцами зажат просто и крепко. Почти религиозно — так же естественно и врожденно лежат четки в руках монаха. Так же оружие ложится в руку того, кто привык использовать его по назначению.       Шаг чеканится решительно и спокойно. Так всходят на эшафот — не приговоренные, но палачи.       Так идет только тот, кто знает, за чем: забивает гвозди каждым шагом.       Так он шел от самого пляжа. Не вложить персты в раны, дабы уверовать, но пасть перед ними, ибо нанес их сам.       Свет из комнаты разворачивается спиралью — вбирает его в себя полностью, стоит остановиться на пороге. Только глаза остаются спрятаны в тени козырька — он и сам знает, толку мало, здесь его затылком насквозь видят.       — Помню я времена, Томми, когда у тебя и часу свободного за целый месяц не набегало, — не оборачивается Алфи.       Цыганскую кровь ничем не возьмешь, это он знает точно. Когда знаешь, не удивляешься. За члена парламента цыганского барона не выдашь, он в любой шкуре себя сохранит и прятать не будет. Член парламента не будет уходить только для того, чтобы вернуться. Он вообще не будет возвращаться, если ушел. Но цыганский барон — не член парламента, вот и блестит глазами за спиной.       Цыган всегда может вырасти до барона — все равно не сумеет вести себя в обществе. Пойдет за выпивкой сам, а не пошлет служанку. И вести себя будет, как хозяин — но это Алфи нравится. Как и все прочее, если быть честным.       — Времена меняются, Алфи.       Походка Томми смягчается, когда он подходит ближе и встает напротив — свет пробивается к глазам, Алфи ловит взгляд, от которого щекочет под ребрами. Он давно не видел такого взгляда.       — Она сказала, ты по-прежнему не пьешь.       — Верно сказала, — чуть хмурится Алфи, равнодушно отворачиваясь к морю. Словно и нет перед ним никого.       — Тогда бутылка тебе зачем? — Томми подносит стакан к лицу и чуть ведет носом.       — Для гостей, — вычурно-равнодушно бросает Алфи, едва заметно перебрав пальцами в воздухе.       — На вкус евреев не пойдет, — заметил Томми, качнув головой. — Не пьют твои такую отраву.       — Зато ее пьют ебаные цыгане, которые почему-то повадились задавать дохуя вопросов, — скучающе тянет Алфи. — Ты кончай с этим, Том.       Томми залпом выпивает все, позволяет стакану глухо стукнуться толстым дном об пол.       Дешевый трюк.       — Знаешь, Томас, когда я тебя сегодня увидел, мне показалось, что ты повзрослел, — сообщает Алфи, глянув на его пустую руку.       Томми улыбается. Томми знает, что он не видит улыбки, но понимает, что он ее чувствует: брови чуть подаются вверх. Как у Сирила, когда его подзывают.       Если Алфи его до сих пор не пристрелил — значит, ещё не все потеряно. Как только Томми понял, что его не пристрелят, он узнал наверняка, зачем наведался в Маргейт.       Алфи исподлобья смотрит на него — уж больно затянулось молчание. Ненужный вовсе намек на сентиментальность: к чему она, когда и так все ясно. Сделать дело и разойтись. Но Томми, верно, считает иначе. Забирается к нему на колени и бесцеремонно целует, крепко — до боли — хватая за голову, давя большими пальцами на виски. Отстраняется быстро, Алфи откидывается назад. Томми смотрит на него с вопросом, стягивает свою кепку каким-то уж больно жалостливым жестом.       — …А ты все так же играешь в детские игры, — отвечают ему и себе одновременно, глядя то ли с сомнением, то ли с сочувствием.       — Я кое-что понял, Алфи, — сообщил Томми между делом, будто и не сидя у него на коленях.       Алфи знал, что он имел в виду.       — Мог бы и найти себе кого-нибудь, — повел он рукой, отгоняя навязчиво клонивший в сторону объяснений тон.       — Я не содомит, — чуть нахмурился Томми.       Алфи кладет руки на его бедра и ведет дальше — выше, не доходя до боков, и назад.       — Тогда кто ты? — Вопрос Томми чувствует физически, когда руки на пробу сжимают его ягодицы.       — Я тот, кто оставил это, — провел он пальцем вдоль своей скулы, по тому же месту, где у Алфи шел бугристый шрам.       Притворяться, что еврей хоть на секунду забывал, откуда у него шрам — глупо.       Притворяться, что он не знал, о чем думал цыган, когда стрелял — еще глупее.       Однако, неразумнее всего было делать вид, будто кто-то из них не в курсе.       Алфи медленно поднимает голову, встречает глазами улыбку Томми. Подается вперед, тянется к его лицу, смотрит в упор — в его глазах не пляшут черти, в них разводит костер сам дьявол, которому не далась ни злоба, ни месть — лишь сплошная дьявольщина. Темная, мерзкая, постыдная. Недобрый взгляд липнет к Томми, дурманит и кутает в погребальный саван. Томми знает, что не сможет выбраться из него по собственной воле, и он согласен ждать отпущения — видит и бог, и дьявол: он уже прождал его достаточно долго.       Алфи трогает. Он не спрашивал разрешения — он решил все сам, — он жмет и треплет его, как хозяин. Ему не мешает одежда Томми, он будто и не замечает ее. Он кладет ладонь на плечо и лезет большим пальцем в сторону ключицы, спрятанной под костюмом и сорочкой, сжимает, фиксирует на месте, не позволяет дернуться без его на то воли. Рука на плече — как шоры на глазах у лошади, условный атрибут повиновения. И Томми не против, действительно не против того, чтобы слепо действовать по инструкции: смиренно принимает, держась рукой за спинку софы, чтобы не дергаться.       Алфи втягивает воздух у него под ухом, притягивает ближе. Томми резко двигает тазом, из-за чего рука на его плече сжимается и давит вниз, заставляя склонить голову.       Оба дыхания сливаются воедино, они смотрят друг другу в глаза. Алфи больше не может сопротивляться, его самоконтроль дает трещину и выпускает то, что он пытался удавить внутри, чтобы не терять лица перед Шелби. Он крепко жмет его к себе и целует — упоенно, без обиняков, забвенно и жадно — признаваясь Томми в чем-то, о чем хотел бы забыть и сам.       Томми запускает пальцы в его волосы и отвечает на поцелуй с той же отдачей — обещает сохранить тайну и прибавляет к ней свою собственную. Наседает и валит на софу плашмя, скребя кончиками пальцев за ушами и вдоль шеи, переходит на грудь и сжимает старую засаленную душегрейку, что когда-то была жилетом. Томми промежуточно задумывается о том, сколько ей лет на самом деле: как минимум — столько же, сколько он знает Алфи.       Алфи мешаются часы Томми, что выпали из кармана и путаются своей цепочкой в их руках, он с раздражением рвет тонкую цепь изящного плетения и бросает их в сторону. Томми не обращает на это никакого внимания. Им обоим тесно, и дело тут вовсе не в часах.       — То, что есть между нами, мне не нужно ни с кем, кроме тебя, — шепчет Томми, с закрытыми глазами обвивая плечи Алфи своими руками.       — Да заткнись ты уже, Том, — обреченно и сконфуженно осаждает его тот, чувствуя, как над ним начинает довлеть неприятное, убивающее чувство.       Они смотрят друг на друга молча, замерев руками и лицами, и обоим все ясно без слов. Их распахнутые губы недвижны напротив, не соприкасаясь, они дышат рот в рот. Как и всегда.       Вдруг Алфи дергает его на себя и вбок — слышен треск ткани, но обоим плевать, потому что их губы наконец находят друг друга, и соединяются в неприложной ясности: вопрос решён, осталось только довести общее дело до конца.       Томми направляют на пол, Томми опускается, встречая на ковре пепел со своих сигарет — неожиданно близкий и реальный.       Алфи не просит у него ничего кроме того единственного, чем он владеет — него самого. Но плату взымает по полной программе.       — Ты все ещё увлекаешься лошадьми, Томас? — Спрашивает Алфи, пока Томми под ним переворачивается и встает на колени, опираясь на локоть.       — Да, — отвечает тот, расстегивая ремень.       — Оно и видно: старый конь тебе по-прежнему милее нового. Сентиментальность в этом деле ни к чему, Томми, — наставляет Алфи, стягивая с него штаны.       — Любому нужен хотя бы один конь, который помнит, как своего ездока в седле держать, — напрягшись в плечах смиренно отвечает Томми, когда в него входит палец.       Каждый раз — как первый, а оттого окрыляющий.       — Не-е, нужна планка, чтобы конь сиганул повыше. — Алфи прислоняется лбом к его плечу и шепчет интимно. — Как, знаешь, когда до скачек осталось пару дней, а конь еще не готов — иной, без опыта, его так загонит, что у зверюги сердце откажет. А другой поставит планку да глянет, как пройдет. Если худо — оставит его в покое, а за час до выхода обработает, как надо. Чтобы откинулся уже после того, как придет первым.       — Такому хозяину нужно напоминание о том, что есть еще что-то кроме скачек, — отрешенно шепчет Томми в ответ, обмякая.       — Но ты-то еще неплохо в седле держишься, — шепчет Алфи с улыбкой, приправляя сомнительный комплимент поцелуем сквозь костюм, а после тянет пальцы ко рту.       — Алфи, ты мерзкий.       — И тебе это нравится, Томми. Так что лежи смирно и не выебывайся.       И Томми знает, что он прав: все, что Алфи делает, ему нравится. Может, нравится где-то на уровне той дьявольщины, что перекинулась на него. Может, и не нравится вовсе — просто является частью чего-то большего, а потому терпимо и даже приятно.       Томми точно знает, что Алфи прав в одном: ему теперь лучше лежать смирно и не выебываться.       — Где там твоё масло?       — Обойдешься. Как в старые-добрые времена.       — Служанка не услышит?       — Она минут на двадцать потеряет слух и получит полставки сверху. За производственную травму.       Томми так приятно, что Алфи приплатит кому-то за его выходку, что он улыбается. Он думает о том, что застал еврея врасплох, и у его визита будут последствия, с которыми Алфи будет разбираться. Ему нравится то, что он будет нарушать установленный в Маргейте порядок жизни, даже находясь в Бирмингеме. Он надеется, что это будет длиться подольше. Он не позволит себе являться прямой частью этой жизни, но хочет по крайней мере влиять на нее косвенно.       Он думает об этом и расслабляется. Алфи не упускает момент.       Томми вгрызается пальцами в ковер и плотно стискивает зубы, уже позабыв о том, что заручился звуковой неприкосновенностью. Он выдыхает с дрожью. Он задумывается, зачем вообще вернулся: почему не дошёл до выхода, а развернулся и отправился искать местную кухню? И почему экономка этому даже не удивилась, без слов подавая нужную бутылку. Со странной, знающей улыбкой. Будто во сне: все вокруг что-то знают, а он — нет.       Еврей точно знал, как все будет. Наверное, знал ещё до того, как Томми получил письмо: очками ли, генами вымощена его прозорливость — неважно, но работает все по проложенным им маршрутам, и фирменная смесь боли и удовольствия приходится как нельзя кстати. Под ним Томми мигом вспоминает о том, кто он есть.       Алфи больше не думает. Он снисходительно чешет бритый затылок костяшками пальцев, оттягивает чужую голову за чуб. Он внимательно отслеживает, как его руки вспоминают давние маршруты по изученному телу. Он знает, что забыть их не имел никакого права.       Он вспоминает, как порой его тело напоминало само по себе — понятным ему одному выпадом, тонким движением головы: будто ища что-то промелькнувшее в воздухе вел он носом или льнул лицом к невидимому плечу. Как в постели рука сжимала одеяло с понятным ему одному таинством, как во сне тянулась она в сторону половины, что оставалась всегда свободной, но застланной. Как кропотливо собирал он слухи, отсеивая те, что были похожи на правду, от вымысла.       Алфи улыбается себе в усы и закрывает глаза, со звериным хрипом и упоением толкаясь в крепко сжатого его руками Томми.       Алфи лезет пальцами в его рот, Томми не против: позволяет немного надавить на свою щеку изнутри, чувствуя горьковатый и соленый вкус чужих пальцев, а после скидывает со своего лица ладонь и, с ненавистью страсти и любви, сам кусает ее предплечье. Он заводит руку назад, натыкается на плечо, на ощупь доходит от него до щеки и касается пальцами шрама.       Алфи останавливается и льнет к его пальцам.       Томми проходится пальцами вдоль, затем возвращается к самому началу и прикладывает давление, желая ощутить рельеф тактильно и запомнить как можно лучше. Он сгибает пальцы, проникает ногтями в швы, по которым когда-то разошлась плоть.       Алфи больно, он неразборчиво ворчит, но не мешает. Только вдавливает чужое лицо в жесткий ворс своей лапой, и Томми сдавленно рычит в ответ.       Томми на мгновенье кажется, что все происходит не с ним и не сейчас. Только член в нем напоминает о том, что все происходит по-настоящему.       И может, Алфи хотел бы исцеловать его с ног до головы и часами вести по самой тонкой границе до высшей степени наслаждения, но получается у него только быстро нагнуть на ковре, не снимая одежды, и снова заставлять скулить от боли. А из того, что получается, он хочет выжать все возможное — вот Томми жмурится и кричит, наконец-то устав душить самого себя.       Томми кричит не от ощущений, а от чувств — свободы, освобождения, облегчения, раскаинья. За что именно — черт его знает, конкретика пойдет после. Но сейчас, барахтаясь в собственной взмокшей одежде, плотно сцепясь с не менее взмокшим Алфи Соломонсом и ощущая его внутри себя, все, что он может делать — чувствовать и натужно кричать сквозь зубы, под конец скатываясь в почти плачущий скулеж.       — Да, давай пробьем уши этой старой суке, — с улыбкой шипит ему Соломонс.       От понимания, что он действительно может кричать во всю глотку, и никто не использует это против него самого, Томми становится невыносимо приятно. И он как никогда ярко осознает, что эти руки — единственное место, где он может делать все, что угодно. Что пока он находится в них, он может быть собой.       Томми крепко прижимает чужую руку к себе, с благодарностью и нежеланием отпускать до конца своих дней. Алфи становится неудобно, он останавливается.       — Том… — тихо окликает он, глядя на того с колебанием: не время для нежностей, коли сам встал на тропу войны.       Томми и сам понимает. Медленно — так, чтобы оттянуть момент, — отпускает, переводит дух.       — Да, да. Порядок.       Алфи все так же смотрит на него, а после целует в затылок, запускает руки под его одежду, обхватывает на уровне талии, прижимает и вдавливает в пол всем телом. Обнажённые бедра Томми горят от соприкосновения с ковром.       Алфи действительно помнит — все помнит. Помнит те времена, когда сам решал, что давать Томми. Теперь Томми сам берет то, что хочет. Алфи не хочет ему отказывать, но Томми не нужно то, что он может забрать сам.       Это не то, зачем он делает это.       «Дай мне возможность не думать, Алфи.»       «Дай мне возможность умереть сейчас, чтобы остаться в живых завтра.»       Раньше это были скомканные простыни и духота, теперь — ноющая поясница и реющие на ветру занавески.       — Мне, может, и показалось — я ж теперь слабоват на глаз, сам видел, — да только вот ты, вроде, собирался из поля моего зрения съебаться надолго, — журит он на ухо, и Томми сдавленно стонет.       — Передумал, — озлобленно шипит тот в ответ, стараясь вложить в одно слово все свои чувства касательно того, что Алфи лезет с разговорами в такой момент.       Алфи берет его за руку и целует тыльную сторону ладони — дает присягу, признает наработанное величие. Какая-никакая плата за старания. Томми изгибается так, что становится труднее дышать, и льнет своей щекой к его лбу. Алфи сдержанно выдыхает и прикрывает глаза, с чуть пробившейся нежностью ведя лбом, но быстро собирается с духом и мотает головой, отгоняя и Томми, и свою секундную слабость.       Томми не отступает: неловко хватает его за одежду, заводя руку за спину, настаивает на близости условной — куда уж ближе, чем они есть, — и при том не может унять дрожь в пальцах, увивающую тонкими корнями запястье и всю руку до самого сердца. Алфи останавливается, неразборчиво ругается себе под нос и рваными движениями освобождается от своей одежды — понимает, что цыган не успокоится, пока не получит своего. Он задирает рубашку Томми до самой шеи и, держа ее рукой, прикладывается грудью к его спине. Томми пытается податься навстречу, но Алфи держит его слишком крепко — мол, на большую поблажку не рассчитывай.       Алфи перехватывает руки Томми, выдвигая счет за исполнение его желания и лишая последней возможности принимать участие в игре, которую вел. Томми больше не мог и шевельнуться — мог только принимать и обессиленно сопеть в пол.       — Давай всухую, ну, — влажно и горячо шепчет ему на ухо Алфи, зная, что он готов.       Томми понимает, что тот имеет в виду, а потому предпринимает слабую попытку вырваться, после которой издает обреченный стон.       — Не смогу я, — скулит он сквозь зубы, по его покрасневшему виску катится капля пота, а голубые глаза слезятся.       — Тебе придется, — невозмутимо и безжалостно смеется Алфи.       Томми знает, какая репутация у евреев. Предположительно знает, почему их так ненавидит партия. Он знает, что добрая половина закрепившихся за иудеями качеств — всего лишь мифы, недостойные внимания, но правдивость как минимум одного он прочувствовал собственной шкурой.       Издавая болезненный, высокий стон при каждом движении Алфи, Томми понимает, что в постели евреям действительно нет равных.       Когда он кончает со всхлипом — с болью, трудом и сперва неузнанным облегчением, Алфи наконец отпускает его, наполняя своим горячим семенем.       — Вот мой мальчик, — тяжело дыша шепчет Алфи. — Хорошо, умница.       А Томми почему-то не чувствует унижения. Только спокойствие и что-то теплое, обволакивающее изнутри и невесомое.       Алфи скатывается с него и ложится на спину рядом — отдышаться. Томми поворачивается и смотрит на него, и приятное ощущение внутри от этого почему-то разворачивается шире.       Оба лежали красные, взмокшие и измученные, без сил и какого-либо желания менять свое положение.       — Не молодеем, Алфи.       — Твоя правда, Томас.       Алфи медленно повернулся и закрыл глаза, поведя рукой вниз по телу Томми от его плеча — скрытые под мятыми тряпками ребра, талия и круп.       — Знаешь, почему стрелял ты? Потому что ты, Шелби, сведешь меня в могилу, — тихо шепчет Алфи, сжимая пальцами его бедро.       — Тебе не привыкать.       Алфи снова ведет руку вверх, хватает за челюсть. Томми с прикрытыми глазами ловит ощущение его пальцев на своих губах.       — Я бы остался, но не могу, — проговаривает он в пальцы Алфи, и его голос звучит глухо.       — Томми, ещё раз скажешь очевидное — я тебе в колено пулю пущу.       Томми молча кладет голову ему на грудь.       — Скучал, значит? — Продолжает Алфи, обхватывая его рукой за плечи.       — Скучал, — отвечает Томми, глядя на него глазами мальчика, у которого ничего не осталось. Но Алфи уже не страшно. Потому что у него есть сам Томми, который точно никогда в своей жизни не узнает, как по нему скучал Алфи.       Томми лежит на нем и не встает. Для Алфи это в новинку. Для него самого — тоже.       Томми хотел бы узнать ответ всего на один вопрос: совпадение ли это.       Ушёл ли Алфи на покой по собственной воле.       Не связано ли это с тем, что он не расправился с ним на боксёрском матче. Взял братом, не тронув самого Томми.       Был ли у него рак. От чего он хотел избавиться, приняв его пулю.       Томми думает. Томми никогда не узнает наверняка.       На ковре осталось белесое пятно. Алфи замечает его, когда снова устраивается на своей софе, и прикусывает губу.       — Ума не приложу, чем тебе чайка не конгрессмен, — бормочет он, и Томми на мгновенье кажется, что думать тут не о чем.       Томми слышал о том, что совпадения бывают, но ему они не попадались. Ни разу.       — Совесть замучает, — клонит он голову на бок, пристально глядя на Алфи.       Оба молчат, когда Томми морщится и осторожно встает, натягивая брюки.       — Томми, ты знаешь, что такое любовь?       — Знаю, Алфи.       — А я не знаю. Но это — точно не она.       — Да, это приятнее.       Оба помнят их уговор — только бизнес, ничего большего. Никаких чувств. Оба знают, что давно нарушили его: перешли ли границу вместе — ещё вопрос.       — Ты это, пальтишко накинь, — говорит Алфи, когда Томми поворачивается к нему спиной и наклоняется, чтобы подобрать свои часы.       Томми косится за спину и видит, что его брюки разошлись по шву.       — И не выбрасывай, как снимешь. Мне привези. Сохраню, как трофей и память. Или сожгу, кто знает.       Томми улыбается, не оборачиваясь. Так, чтобы Алфи знал: это тайна. Так было всегда — скрыть друг от друга не получалось ничего, но тонкой, пунктирной линией обозначить границы — дело приличия. В конце концов, один всегда оставался другому хорошим другом. И наоборот.       — Ты заходи как-нибудь, Томми. Я тебе почитаю о том, что нас с тобой за это всё посмертно ждет, — бросил ему Алфи, надевая очки и беря в руки свой томик торы.       Томми кладет руки на его плечи и целует. От него пахнет потом, солью и мускусом. На его щеке остался слепок ворса ковра. В его лацканы втерся пепел и пыль.       Алфи смотрит на него, вспоминает что-то далекое и болезненно-хорошее.       — …да и просто заходи, все равно спасения нет душам нашим, — медленно проговаривает он, чувствуя, как вместе со словами на губах перекатывается мимолетное веяние из прошлого.       — Зайду, Алфи.       — И Томми… Если тебя пришьют, сделай так, чтобы я об этом не узнал.       «И уж тем более не дай узнать, если сделаешь это сам».