Настоящая любовь к Тео Декеру.

      Бухие и обкуренные, и, слава богу, вновь вместе, без этой дрянной Котку, которая уже так засела в горле у Тео. Без намёка на разговор о ней и без баек от наклюкавшегося Бориса про «ох, сколько же ты теряешь, Поттер, это так ohyenno!» и так далее по телу Котку. Что вообще значит Котку? На каком это языке? Русский? Украинский? Какой? Просто прозвище? Или же эту девушку действительно так зовут?       Он надеялся, что это просто очередное прозвище, которые так любил всем раздавать Борис с неестественно бледной для Вегаса кожей.       Лежать вот так вместе, наконец-то, на полу в его комнате с помутневшим от алкоголя и лёгких наркотиков рассудком и слышать, как сквозь толщу воды, чужое дыхание совсем близко с собой было, как выражался Борис, «Ohyenno». А рядом хаотично разбросанные бутылки из-под водки и дешёвого пива, стащенного из холодильника отца. И у Ксандры где-то завалялась пачка сигарет, и в общем-то почему бы и не стащить их тоже?       Их нет дома уже вторые сутки. То есть либо они где-то спились и сдохли, либо трахаются до потери сознания. "Как же от всего этого тошно,” — как-то раз подумал Тео, маленький мальчик со сломанной судьбой в том злосчастном музее, или же мальчик, который выжил в теракте.       Кажется, они могли лежать на этом холодном, но таком удобном полу хоть целыми днями, главное вместе. Главное чувствовать в своих светло-русых волосах ледяную и бледную, словно смерть, руку, которая еле шевелится, разбрасывая короткие локоны в стороны. Главное, чтобы ноги этих никому ненужных и побитых людей касались друг друга, слегка оттираясь. Главное, чтобы можно было вот так в пьяном бреду иногда шептать слова любви, ненависти и всего-всего. Для Тео главное это.       Ведь ему всего тринадцать, мать умерла, отец играет в автоматы, ставит деньги на футбольные команды и периодически интересуется жизнью сына, Ксандра же всего лишь нюхает кокаин и живёт в их доме, работая в баре. Борису пятнадцать, но если послушать хоть парочку его рассказов или заглянуть в эти черные — две бездонные пропасти — глаза, то ощущения будто вселенная решила спустить на него всех своих псов, а затем гневно отмутузила и выкинула, словно не понравившуюся игрушку, купленную в магазине, в мусорное ведро.       Находиться здесь вместе для них свойственно маленькой панацее от этого мира. Тишина рядом с Борисом никогда не давила на Тео, а была приятной, даже если они заканчивали разговор на чем-то неприятном или вообще не разговаривали, но сразу понимали, когда кому-то из них плохо, чтобы подставить плечо и пойти дальше в забвении. Но вот что-то Борису не захотелось больше молчать и, повернув голову в сторону мальчика, он тихо, будто кто-то, кроме Тео, может его услышать, спросил: — Поттер, не хочешь немного послушать русской поэзии? — прибывая почти что в трезвом состоянии, при том, что вылакал он ровно столько же, сколько и его друг, интеллигентно поинтересовался украинец. Получив в ответ то ли согласное мычание, то ли бессвязный лепет, он продолжил. — Так хочешь? Я хочу быть уверен, что хоть что-то завтра тебе вспомнится, а не как обычно, когда ты, нажравшись, творишь фигню, — он приподнялся на локтях, — а на следующий день ничегошеньки не помнишь. — В последней фразе слышался упрёк? Борис упрекал его в том, что тот его спаивал и после Тео ничего не помнил? Забавно. — Smeshno, — внезапно, еле выговаривая, прошипел мальчик и тут же расхохотался от своего акцента. Много раз Борис пытался научить Тео русскому и матам, хоть и был украинцем и в его речи также часто проскальзывали словечки, которые Тео не понимал и смеялся от этого сильнее под действием наркотиков или алкоголя или всего вместе. — Давай уже, — родной язык пьяному и обдолбанному мальчику дался легче, и он принял неустойчиво сидячее положение, смотря как Борис делает тоже самое утягивая Тео ближе к кровати, буквально заставляя улечься на себя, а не на твёрдую стенку кровати, снова зарываясь в короткий ворох волос рукой и… носом? Что?       «Почему он трётся носом об мои волосы и дышит, иногда еле-еле шевеля рукой? Это приятно… Ощущения знакомые? Что? Почему я не могу понять, почему это так очешуительно и знакомо? Ладно, проехали,» — вопросы, как пчелы в улье, роились и стукались о стенки мозга с глухим стуком, исчезая безответно. И Тео прервал его: — Ну? Или ты собираешься ждать пока я не отключусь, и только тогда ты соизволишь начать, а как поймёшь, что я сплю, ударишь меня по лицу и завалишься рядом на кровать? — Он без понятия зачем это сказал, ведь Борис ничего не делал, да и тем более помешать ему он бы всё равно не смог слишком пьяный. — Эй? — Теперь, подняв глаза на украинца, он заметил, что в его глазах что-то плещется… Нежность? Откуда, собственно, она взялась? Борис никогда не отличался особым проявлением нежности к кому-либо (Попчик-животное, не в счёт). Даже в сторону Котку, ведь он мог избить её и сказать, что она сама виновата. — С тобой всё х-хорошо? — Тео никогда не заикался, но этот странный взгляд заставлял съежиться и тихо дрожать от предвкушения того, что может произойти. Что, в принципе, он сейчас и делал, тихонько дрожал в угловатой руке Бориса, а тот в свою очередь прожигал его глазами, и сначала что-то зашуршал на украинско-польском или ещё каком-то, а затем на не чистом русском, хрипя и немного надрывно из-за, скорее всего, лёгких и новых, и старых синяков на груди, наполовину запел: — Zametalsya pozhar goluboy, Pozabylis' rodimyye dali. V pervyy raz ya zapel pro lyubov', V pervyy raz otrekayus' skandalit', — увидеть и не быть зачарованным таким Борисом значит пропустить целый кусок жизни или взрыв в том же музее. Хоть и фальшиво и совсем не понятно: что это, кто исполнитель, откуда он вообще это взял, но, возможно, было понятно только одно: он поёт это нежно, тихо и аккуратно, будто боясь либо сорвать голос и привлечь кого-то, либо чтобы не испугать, совсем притихшего, Теодора. Но тут проскользнула строчка на его языке и ухватиться за неё было первым делом. — And your eyes’ golden-hazel vortex,* — но вот осознания сказанного не пришло. Дальше в который раз пошла тарабарщина на русском, и ощущение нежности и любви? Здесь, уже в объятьях Бориса, он вполне чувствует себя в безопасности и даже если он что-то ему сделает, то это будет понарошку и не специально, а если специально через час будут, равно как и сейчас в обнимку прощать другу друга. По воспоминаниям Тео, с мамой было также спокойно, безопасно и нежность лилась через край. Поток воспоминаний снова прервала ещё одна фраза: — If you knew in your stubborn feeling, How a hooligan can venerate, How a hooligan can be lenient,** — в пьяном состоянии Тео не обратил внимания ни на первую, ни на эту и даже на следующие за этой строчки, да даже на то, что они начали идти не на русском, которого он не понимал. — If I only touched softly your hand, And your hair of a color to autumn,*** — Все фразы смешивались в шум на заднем плане, ведь голос усыплял, а в объятиях было так тепло.       И, как обычно, мальчик провалился в забытые прямо под конец монолога тихого голоса и мирно дышал Борису куда-то в грудь, а ресницы, короткие и густые, свойственные его возрасту, трепыхались из-за быстрого метания глаз под веками. Все так и выражало мир и спокойствие. Взглянув на Теодора, Борис цыкнул и, подумав: «Опять напиздел», притянул бессознательное тельце поближе за лицо, чтобы можно было аккуратно прильнуть холодными и липкими от пива губами ко лбу, к виску, поочерёдно к каждому веку, к носу, к щёкам, и, обходя манящие маленькие губы, к подбородку, затем, вернувшись к щеке потёршись об неё носом, потихоньку встать.       Вставая с пола и поднимая не очень-то лёгкую тушку, он, споткнувшись о какую-то футболку и бутылку, кубарем свалился на кровать и, оказавшись под пьяным телом, попытался устроиться поудобнее, но, услышав мычание над собой, а потом и почувствовав руки, которые сжали футболку у него на груди, перестал вообще двигаться.       Полутрезвое состояние было, конечно, не впервые, но когда рядом находится бомба замедленного действия, которую так и хочется присвоить себе, даже если она будет против, то начать засыпать как-то совсем не захочется. Поэтому Борис начал разглядывать его лицо, которое становилось ещё милее, когда Тео спал, даже когда на нем появлялись морщинки от сошедшихся вместе на переносице аккуратных бровей, а само личико застывало в гримасе боли. И хотелось прижать, успокоить и не выпускать из своих рук никогда и никуда, оставить рядом с собой навсегда, запереть, если потребуется, чтобы ни за что на свете не потерять.       Сопливая херня, конечно, но Борису это казалось правильным, быть рядом всегда.       С эмоциями и чувствами творился настоящий pizdets. Любовью накрывало по самые смоляные кудри при виде маленького суицидника, колени подгибались, когда он улыбался и смеялся в нарко-трипе, а сердце расходилось по швам, когда слышались тихие всхлипы и вскрики после очередного кошмара.       И всё же хотелось заставить его ревновать и чувствовать то же самое. Эту отчаянную нужду во внимании. Хотелось знать, что же чувствует на самом деле мальчик, который выжил. Хотелось до мозолей на ладонях гладить эти щёки, бока, ноги, руки, вплоть до внутренностей. Изучить Тео хотелось не только снаружи и поверхностно, сдувая пыль, как он будет делать это в будущем с дорогих комодов, а всего Тео с болью и пустотой внутри, и заполнить эту сучью пустоту собой. Чтобы он не смог и минуты прожить без него. — Что же ты вытворяешь с моей побитой душой, а? Душегуб проклятый, — в который раз за последние пару часов он ворошил руссое гнездо? Кажется, в тысячный. Тео не разу не повернулся, только тихо копошился носом в футболке то ли пытаясь почесать его, то ли спрятать от слишком сухого воздуха в оставшемся не высохшем пятнышке на ткани от пролитого, вроде бы, пива. — Не губи, а полюби… Я… Люблю тебя, Тео. Даже больше Попчика, — при упоминании своей клички животное заинтересовано подняло голову. И чуть было не подав голос, подчинилось тихому шику в его сторону.       А Борис в то время уже натягивал простыню поверх себя и Тео, стараясь резко не шевелиться и не помешать его сну. Накрывшись и приобняв за талию ближе к солнечному сплетению, сцепляя руки у него на спине, он наконец решает заснуть. С неохотой закрыв глаза, то есть оторвав взгляд от лица, волос и плеч Тео, он подумал, как было бы хорошо, будь они одни во всем мире, и у Тео не было бы просто другого выхода, как быть только с Борисом и не смотреть ни на кого, не думать больше ни о ком, кроме него. В таких действиях Борис видит настоящую любовь. Настоящая любовь к Тео — больная, искалеченная, дурманящая разум, заставляющая быть одержимым каждым моментом, такая же, как и сам обладатель этой любви.       По-другому любить Тео не получается, ведь он свободолюбивее того щегла на проклятой картине за кроватью, которого приковали цепью к жёрдочке, давая взлететь, но не давая улететь; создавая этим иллюзию возможности сбежать от чувств, прошлого, да чего угодно, но в итоге все это всё равно возвращается обратно, как и щегол на место своего пожизненного заключения.