Пробуждение монстра

Старый сарай стоял буквально на границе с Пустошью. Там, где земля вперемешку с песком уже была пропитана влагой и кое-где проседала под ногами, остававшиеся на ней следы наполнялись подступавшей близко к поверхности водой, заросли травы доходили случайным путникам до пояса, а в нос ударял неприятный запах сырости и сливавшихся в реку нечистот из городских канализационной и дренажной систем. Большинство потемневших от времени и дождей досок прогнили и покривились, на месте некогда вставленных стекол красовались лишь острые, напоминающие длинные когти мифического чудовища осколки, и обрамленные ими слепые глазницы оконных рам неприветливо взирали на пролегающую неподалеку дорогу, дома и пейзаж, унылый и безрадостный, несмотря на солнце, светившее в небесной выси, и оазисы зелени, вносившие яркие краски. Внутри царило запустение. Да и могло ли кому-то потребоваться заглянуть сюда? Душное пространство размером три на четыре метра не представляло абсолютно никакой ценности и не то что не относилось к участку какой-либо муниципальной организации, его не удосужились нанести даже на карты, не заботясь, упадет оно, подкошенное очередной зимой с ее обильным снежным покровом и большой амплитудой температур, заставлявшей и крепкие стены иногда потрескивать, или останется стоять, словно остов налетевшего на риф корабля, напоминая обывателям Дерри, мол, дальше забредать не следует ни днем, ни ночью, если, конечно, вы не хотите промокнуть до нитки, до крови расцарапать шею и руки, насмотреться ужасов, когда в темноте каждое движение кустов и завывание ветра в камышах навевает неудержимый, панический страх, а то и вовсе расстаться с головой. Недаром ведь Шериф несколько недель назад учредил комендантский час в связи с участившимися исчезновениями и убийствами детей и подростков. Но сегодня скучная и до безумия однообразная жизнь сарая всколыхнулась, потревоженная неожиданным происшествием. Стоило часам на ближайшей заправке, кажется, в полумиле отсюда, оповестить мир о наступлении полудня, как дверь, лет пять назад добротная и крепкая, от сильного удара подалась вперед с ужасным скрежетом несмазанных петель, отдаленно схожим со стенаниями мученика в Аду, и рухнула на пол, вспугнув тощую крысу, с воплем покинувшую обустроенное и утепленное прошлогодней листвой и извалявшимися в пыли перьями гнездо. Наверху, свесившись с балки, заворковали разбуженные летучие мыши, а Призрак — ободранный и черный, будто сумерки ранней весной, кот, прозванный так местными детьми за то, что жил в страшном месте, где родители им строго-настрого запрещали играть, — приоткрыл левый, изумрудно-зеленый глаз и насторожился. Ни размеренный образ существования, ни преклонный возраст — он, сам того не подозревая, близился к завершению десятого года — не сумели усыпить его бдительность и теперь не помешали бы внезапно свалиться на голову незваного гостя с боевым кличем, вновь подтвердив полученное прозвище. Между тем в образовавшийся проем просунулась взлохмаченная мальчишеская голова. Она повернулась направо, потом налево, и спустя пару мгновений ее обладатель, высокий темноволосый парень, боязливо шагнул внутрь, проверяя подошвой ботинка, не успела ли земля превратиться в болотную трясину и не затянет ли его. Снаружи раздались оклики. «Ну! Чего ты мнешься, трусишься?», «Веселее, Патрик, иначе мы тебя силой затолкаем!», «Дьявола увидел?». Наконец он решительно продвинулся вперед, и лучи светила, образовавшие на полуистлевшем месиве пола неровный прямоугольник, заслонила его широкоплечая фигура, за которой виднелись еще три, пониже ростом. Он было отступил назад, зажимая нос, однако его резво подтолкнули обратно, и иного выхода, разве что продолжить путь, он не отыскал. Пахло осенью: прелыми листьями, досками, вдоль и поперек изъеденными жуками, немного плесенью и чем-то непонятным, сладковатым и дурманящим. Чем-то из предутренних детских кошмаров. Свежий и чистый воздух остался за их спинами и пробирался следом медленно, точно нехотя. Надеясь, что под их ступнями не разверзнется бездонной ямой отвесный тоннель, ведущий в погреб, если таковой вообще имел место в замыслах строителей, с гнилыми остатками ступеней и что они, падая в него, не переломают себе кости, подростки принялись прогуливаться вдоль стен, пускай каждый чувствовал искреннее желание поскорее уйти и никогда не вспоминать о данном проступке. В какой-то момент, когда первая крылатая тварь отцепилась от «насеста» и умчалась навстречу слепящему дню, они все непроизвольно дернулись, но впоследствии дружно то отрицали. — По-прежнему настаиваешь на своем, Генри? — Самый худой и нескладный подросток с коротко остриженными волосами надменно вскинул подбородок. Прорвавшись сквозь полуобвалившуюся крышу, солнце озарило его лицо и заставило зажмуриться. Стало ясно: невзирая на мешковатую одежду, огромное количество заплаток на вылинявших джинсах, появившихся, вероятно, после лазанья по заборам, и бледную кожу, сплошь усыпанную синяками и ссадинами, перед ними находилась девочка. И, засунув руки в глубокие карманы, откуда торчали огрызок желтого карандаша и конец пластиковой рогатки, выменянной недавно в школе на три заостренных дротика для игры в «Дартс», она смотрела на собеседника в упор, не стесняясь и не отводя глаз, отчего он поморщился и с отвращением выплюнул в ее сторону: — Заткнись! Я никогда не отказываюсь от своих слов, а если ты уже в штаны наделать беспокоишься, то, разумеется, беги к своей мамаше, маленькая шл… — грязное ругательство, отпущенное в ее адрес, прервал внушительный хруст костяшек, и первый силуэт с застывшей, тупой и озлобленной маской постарался вклиниться между ними. — Хэй, Хокстеттер, а ну-ка назад! — Да, чел, лучше уйди, — посоветовала она и, игнорируя то обстоятельство, что он возвышался над ней на полторы головы, потеснила его плечом. — Ты в это не ввязывался, вот и оставь, — на миг, когда их взоры пересеклись, она чуть повела уголком рта, имитируя улыбку. — По крайней мере, родителям привет передашь… Он хмыкнул и действительно попятился к замершему в некотором отдалении Виктору Криссу, мрачно с ним переглянулся. Разворачивавшиеся перед ними события не представлялись составляющими развлекательной прогулки, хотя осознание надвинулось лишь теперь. Ни три дня назад — тогда конфликт достиг-таки своей кульминации, — ни уже по дороге сюда, прихватив все необходимые предметы, он почему-то не признавал серьезности их намерений. Да, конечно, Бауэрса с чистым сердцем можно назвать полоумным, учитывая к тому же, какие черты характера ему достались от отца, однако за своей сестрой он прежде ничего подобного не замечал. До десяти лет она вообще являлась тем милым ангельским существом, которое матери одноклассников любят за опрятность и вежливость, а отцы — за короткие юбчонки, но знакомство с его друзьями кардинально изменило ее, словно внутри, как и у него, дремало чудовище, убаюканное детскими сказками и учительскими наставлениями о добре и порядке, а затем, попав в благоприятную среду, очнулось, покинуло привычное небытие и стало подталкивать ее на поистине безрассудные поступки. — У кого нож? — Поинтересовался Генри, и Патрику волей-неволей да пришлось достать его из кармана, упрятанный туда, дабы у соперников не отыскалось соблазна воспользоваться им до начала их дикого… гхм… соревнования. — Дай сюда, — он требовательно протянул раскрытую ладонь, и у того неожиданно возникло желание щелкнуть маленькой, незаметной кнопкой за секунду до прикосновения и увидеть, сколь выдвигающееся из корпуса погнувшееся стальное лезвие хладнокровно вопьется в кожу и распорет ее, будто упругую шкурку спелого персика, а алые капли будут скатываться, скатываться, скатываться… — Ты что, завис? — Натали вскинула брови, и, встряхнув челкой, он покорно отпустил пластиковый корпус, так и не реализовав задуманного плана. Ему вдруг стало тошно. Не то из-за собственного бездействия, не то из-за того, что она сейчас смотрела на него с ледяной уверенностью и совершенно не заботясь о последствиях, не то попросту из-за поглощенного утром завтрака, под влиянием господствовавших здесь «ароматов» проследовавшего в желудке чуть ближе к пищеводу. Переданный Бауэрсу перочинный нож едва ли не соревновался по своей древности с сараем. Во многих местах его корпус украшали царапины и вмятины, свидетельствовавшие, мол, навидался он в жизни всякой всячины. Обычно он служил для того, чтобы перерезать толстые и мясистые стебли топинамбура, водившегося на огороде у его отца-фермера, или же для строгания по весне подпорок для подрастающих культур и саженцев. От неоднократной заточки лезвие причудливо изгибалось внутрь, превращаясь в неровную дугу, и обрамлялось редкими пятнышками ржавчины. Парень провел по нему пальцем и усмехнулся, глядя на расползающуюся царапину. — Первый раз за дамой, — он подбросил его в воздухе и, поймав, отдал ей с ох какими недобрыми искорками в глазах. Тон его буквально дышал ей в лицо неумело скрываемой злобой, перемешанной с запахом жвачки «Джуси Фрут», которую он неизменно катал языком по ротовой полости, от щеки к щеке. — Пожалуйста, — она хмыкнула и хотела было добавить к своей реплике запоздалое обзывательство, однако в какой-то момент передумала и просто, закатав рукав старой и клетчатой материнской рубашки, приставила острие к коже чуть ниже сгиба локтя, максимально расслабила конечность и… вдруг резко полоснула им, оставив с виду не слишком глубокий порез и поморщившись. Вниз по запястью заскользил полноводный багряный ручеек. — Ты следующий, — предмет вновь перекочевал к ее сопернику, а где-то там, наверху, почуяв запах свежей крови, Призрак выгнул спину колесом и то ли негодующе, то ли испуганно зашипел, пускай издаваемые им звуки смешались с шелестом ветра в жухлой листве. Да, еще в самом начале, когда они вошли, он прикинул, мол, нечто все же неладно. Дети никогда не посещали его уединенное обиталище, только если совсем уж отпетые и злые. А они таковыми и являлись. Наподобие тех, что полгода назад изловили его и, не обращая внимания на тщетные и даже жалкие попытки оцарапать державшие его лапищи-клешни сквозь толстую кожу дубленки и перчатки, долго-долго окунали мордой в холодный сугроб, пока там же и не бросили, побитого и замерзшего, утратив интерес. Или тех, что кидались камнями в соседскую кошку, от которой у него частенько бывали котята, смеясь над тем, как нелепо она пыталась улизнуть и бросалась на высокий, без единой зацепки или щелочки забор, загнанная в угол, растерявшая последние силы и оставившая надежду на счастливое спасение позади, в период ожесточенной погони… Казалось, на Генри зрелище произвело не меньший эффект, чем на кота. Его зрачки расширились, а улыбка на губах превратилась в совсем отрешенную и жуткую. Охваченный азартом, он поудобнее перехватил ручку, тоже провел лезвием по предплечью и, точно зачарованный, рассматривая теплую жидкость, скатывавшуюся вниз, на землю и мусор, несколько отстранился, дабы не испачкать ею рваные кеды, иначе отец за их порчу обязательно всыплет ему своим армейским ремнем. Но он совершил ошибку, и она ее заметила. Порез получился глубоким и протяженным, так как его кисть дрогнула, и нож скользнул криво, обнажив белые края плоти, раскрывшиеся, словно распахнутый рот, и вскрыв куда больше капилляров, нежели у нее. — Гляди, Вик, — обратился он к Криссу, а потом, осторожно проведя указательным пальцем против льющегося из раны потока, поднял его к свету и коснулся лица, вырисовывая на нем дьявольскую улыбку. Она вышла ассиметричной, на правой половине чуть ли не достигала уха, а на левой склонялась к выпирающей скуле, однако это лишь придало ей пугающей неясности, и всех троих передернуло, когда он шутки ради свел глаза к переносице и высунул язык, на фоне яркой «краски» казавшийся бледно-розовым болтающимся червем. За дощатыми стенами царила полная тишина, птицы, прежде наперебой распевавшие свои мелодичные баллады, сейчас разлетелись, а с Пустоши повеял зловонный ветерок, принесший вкрадчивое постукивание и поскрипывание, будто у кого-то заглох двигатель и отказывался заводиться вновь. Ощутив, что мурашки на его спине готовятся к настоящей гонке, Патрик сглотнул и издал странный булькающий звук. На него набросилась жуть, страшная, мерзкая, опутывающая цепкими ледяными щупальцами. А россказни про блуждающее по Дерри привидение, на чьем счету уже полсотни жертв, постепенно переставало чудиться нематериальным и бесплотным… Но вот прохладный металл опять коснулся кожи. Натали полоснула себя по руке вторично и, силясь не завопить от боли, поскорее вернула его Бауэрсу, видя, что перепачкала здоровую конечность его кровью, заляпавшей пластиковый остов, и мысленно прикидывая, через какое время начнет ослабевать, и перед взором запрыгают яркие квадратики на фоне темной пустоты обморока. Их «игра» — если данное слово вообще допустимо для описания творившегося сумасшествия, — вычитанная в какой-то книге, где идентичным способом решился вопрос, кому из властителей командовать целым народом, основывалась даже не столько на способности мужественно выносить боль, сколько на умении грамотно причинить ее себе с целью продержаться дольше врага. Правда, их случай достаточно отличался, так как причиной для него была всего-навсего громкая ссора, которую она самонадеянно позволила себе, дабы поставить обидчика на место, однако тот почувствовал себя до глубины души оскорбленным, а брат не спас… — Что, Генри, сдаешься? — Прошипела она спустя десять минут, пригибаясь к земле и зажимая пальцами предплечье, где красовались сейчас целых пять шрамов. Ее лицо посерело, а глаза подернула пелена. Потеря крови, вероятно, представляла собой наибольшую опасность для жизни человека — тем более, юного, — пускай и не сопровождая более серьезное ранение. А ее в хрупком и сжавшемся теле, безжалостно терзаемым ознобом, оставалось все меньше. Ее колоссальная часть, подгоняемая участившимися толчками сердца, проливаясь широкой алой рекой, капала на покрывшиеся коричневой коркой листья, ветхий настил и незаметную решетку, ведущую в царство темноты, подпол, откуда, в свою очередь, ответвлялась труба, уводившая все вниз и вниз, пересекавшаяся с прочими и наконец достигавшая самой глубокой точки канализационной системы… И там же, на горке измятых и в клочки изорванных газет, веселых детских картинок и лопнувших разноцветных шариков, лежала бесформенная серая субстанция, умиротворенная и сытая, пока еще не принявшая облик чьего-либо тайного страха и не отправившаяся за новой жертвой, ненадолго утолившей бы ее древний, точно само мироздание, голод. Оно. И мгновение спустя наступило его пробуждение.