Сирена

      Холодная плитка ванной комнаты жжет ступни. Раковина своим костяком упирается под ребра, белая рамка зеркала впивается в ладони. Я так стояла, опершись, и сама не могла узнать свой голос.       Хриплый, хоть за неделю я и не скурила и сигареты, – держалась, - и с надрывом. Звук дрожащий, будто я нахожусь в комнате, полной хрусталя, да и все вокруг в движении, поддалось мелкой рябью. Я поняла – меня проняло все это до слез, и я ревела навзрыд, хотя в глазах моих не слезинки.       Я вспоминаю. Мне было тогда года четыре, и только тогда я могла по-настоящему это понять. Только дети обладают этой сверхъестественной силой, и лишь единицы могут пронести ее с собой до глубокой старости. Именно эти люди и называются поэтами, как мне кажется. И тогда я услышала, как атмосфера вокруг меня тикает, хотя стрелка на моем будильнике остановилась. Позже я подумала: «Как я была глупа, просто сели батарейки, вот и вся история». Сейчас. Сейчас я не уверена.       Все детство я думала, что у меня есть невидимый друг. С ней мы пили такой же невидимый чай в маленьких кукольных фарфоровых чашках. Гребнем из слоновой кости я водила по воздуху, и она подставляла свои шелковые волосы мне под руку. Она на ночь сквозняком насвистывала мне песни, как моя мать никогда не делала; холодила мне подушку во время сна, когда меня охватывал лихорадочный жар. Добрая сестра, которой у меня не было.       Однажды у меня случился очередной припадок, когда никого не было дома. Я тогда уже была старше, и за мной вовсе не следили. Затылком – ох, это было близко, - я ударилась об угол комода, упала и отключилась.       Очнулась я на чердаке. Круглое оконце было приоткрыто, носом я уловила свежий морозный воздух, и на волосах моих был кристальный иней. Я чувствовала, как леденящий поток воздуха ласкал мою щеку. Истинный испуг; мать, если узнает о том, что вдобавок ко всему прочему у меня и парасомнические расстройства, будет крайне недовольна. Она и так в то время была раздражена до невозможности.       Единственная радость – она не замечала, как ее запасы Бейлиза постепенно сходили на нет. Somnus. Ambulo. Noctis.       Я ни во что не верила. Мне некому было молиться, когда я просыпалась в ужасе. Только ветер меня собой подпирал, когда трясущимся и неуверенным шагом я ступала к окну посреди ночи. Буйный лунный свет бесшумно падал на пол. Подсвеченная тропа к ответу.       Я стала спать на чердаке.       Меня туда тянуло с тех самых пор по неведомым причинам. Там я нашла свое успокоение, когда скончалась моя мать. Весь дом пустовал, и только на чердаке из-за меня изредка поднимался шелестящий шум. Кошмары мне снились везде. Здесь же я хотя бы могла вновь уснуть, единожды проснувшись и сменив влажные простыни. Pavor nocturnus.       Иногда я танцевала. Включала старый радиоприемник, брала невидимого партнера за плечи, и кружилась в вальсе. Я открывала окно, и сквозняк сладостно бежал по моей коже.       Иногда я не могла и с места сдвинуться.       Обычно это происходило в ванной, когда я смотрела на себя в зеркало. Сводило мышцы, предварительно обняв меня ознобом. Я смотрю на себя в зеркале, или я с зеркала смотрю на себя? Порой я вижу кого-то другого, смазанные черты лица, белоснежные, нежные волосы, снежная плоть, мертвая красота. Я вспоминаю, что мне хочется спать. Мне нужно выспаться, принять лекарства, выпить снотворное на ночь, и тогда галлюцинаций не будет.       Я не знаю, кто кроется в отражении, но пусть моим партнером в танце будет она.       Та, что стенает порой под темп вальса. Nervorum resolutiones.       Та, что стенает, пока я сплю и вижу ее.       Я дышу, и дышу обрывисто.       Я ничего не помню на следующее утро, но обычно я чувствую себя лучше, чем обычно. Sexus somnus.       Как я могла не замечать тебя ранее. Теперь пазл сложился. В детстве на чердаке я находила пожелтевшую тетрадь. Красивым почерком написаны были поэмы. Я прижимала тетрадь к сердцу, учила их наизусть, чтобы даже тогда, когда строки охватило пламенем камина, я не могла бы их забыть. Колыбельные, что ранее я слушала, но никогда им не вторила.       Я открыла рот, и полился из него чистый звук. Чувствую вес одной твоей руки на моем плече, другая крепко держит за талию. Грустно улыбаешься мне в зеркале, стеснительно выглянув из-за линии моих волос. Я пою, и пою так, как не пела никогда прежде; пою о чужом доме, о чужом счастье, о чужой любви – и только она мне кажется относительно знакомой.       Я не хочу переставать петь, сирена. Я не хочу, чтобы...       Твой голос трясется. Нет, это мой; я плачу, я задыхаюсь, подбородок дрожит, зубы бьются друг о друга, некрасивый визг вырывается из моей глотки, я цепляюсь за зеркальную гладь, трогаю там, где видела тебя.       Я не помню ни слова, что я пропела. Единственные твои речи, что я могла слышать от тебя, и они канули в лету.