everything will be alright

      Тео до сих пор снятся кошмары, как и в детстве. По правде сказать, они никогда его не оставляли, каждый раз возвращая Декера в тот самый роковой день, перевернувший его жизнь с ног на голову. Ночь за ночью, закрывая глаза, он вновь оказывается в музее, и опять во рту пересыхает, опять нос забит пылью, опять этот чертов звон в ушах, а вокруг — разрушения и смерть. Как наяву ему видятся обломки потолка и стен, а из-под них торчат чьи-то руки с судорожно сжатыми пальцами и вывернутые под неестественными углами ноги, и лежат на полу дорогущие сапоги, сумки и другие вещи, что больше никогда не пригодятся своим хозяевам. Весь воздух пропитан страданиями и болью, настолько густо сконцентрированными, что кажется, будто их можно коснуться, и витает в нем уже тогда зародившаяся скорбь. Она тяжелой могильной плитой наваливается на плечи Тео и размазывает его по земле на долгие годы.       В который раз он переживает тот взрыв в своих снах, в который раз выбирается из музея наружу, в холод и дождь, и ловит себя на мысли, что лучше бы не выбрался. Но пугают его не сами воспоминания. Нет, скорее, они вызывают невероятную тоску и боль, щемящую в груди столь сильно, что хочется кричать, срывая голос. Настоящий ужас, какой-то животный страх, заставляющий мгновенно распахивать глаза, как от удара, и подскакивать с постели, вызывало то, что к его воспоминаниям добавлял воспаленный, прожженный наркотой мозг. Виделись ему посиневшие от гематом руки, обхватывающие его и сжимающие до синяков и хруста костей, утаскивающие на самое дно, под обломки и заваленный ими пол, под землю, во тьму и неизвестность. И хотел бы он позвать на помощь, да только не мог выдавить из себя ни единого звука. А иной раз, когда заветные слова все же срывались с губ, выполнять его просьбу стремились люди с выпученными глазами и переломанными костями, что сами еле-еле передвигались и напоминали зомби, жаждущих теплой человеческой плоти. Попытки убежать или как-то отбиться от них были тщетны, и вездесущие мертвяки наваливались на него толпой, погребая под собственными телами.       Картинки каждый раз менялись, ни один сценарий не обкатывался слишком долго, чтобы Декер ненароком не привык к своим кошмарам, но результат всегда был один и тот же — Тео просыпался в холодном поту, задыхаясь и паникуя. Он прикрывал рот дрожащими руками и сидел так, притянув к себе колени, до тех пор, пока веки вдруг не тяжелели, а тело само по себе не опускалось на мятые простыни, и он отдавался тревожному и неспокойному сну с головой, надеясь, что это последняя порция кошмаров на сегодня.       После Амстердама, вернее, после ситуации с картиной и той перестрелки, к кошмарам, преследующим его с детства, добавились новые. Теперь по ночам Тео видел не только музей, но и мрак подземной парковки, чувствовал вес пистолета, лежащего в его ладонях, и могильный холод, исходящий от него, ощущал металлический привкус чужой (или своей?) крови на языке. Он слышал выстрелы, которые были столь оглушительны, будто они раздавались прямо в его голове, выбивая из нее все мысли, кроме одной-единственной: «пиздец». А затем он обессиленно садился на бордюр, обхватывал руками голову и смотрел на кровавую лужу, растекающуюся у его ног, и эта лужа, казалось, смотрела на него в ответ. Внезапно она становилась целым кровавым морем, что захлестывало его, алыми волнами обдавая с ног до головы. Кровь заполняла все пространство вокруг, и Декер тонул в крови, захлебывался в ней, а просыпаясь, спешил смыть все это с себя, тер кожу до красных следов, до боли, лишь бы избавиться от этих ужасных ощущений.       Борис всегда спал крепко, будто убитый. Казалось, что даже если скинуть рядом с его квартирой бомбу и в этот же момент запустить в небеса столько фейерверков, сколько Антверпен никогда не видывал, он все равно не проснется и продолжит мирно посапывать, уткнувшись лицом в подушку. Однако стоило Тео завозиться, как-то слишком часто задышать или издать подозрительный звук, он тут же поворачивался к нему, и хоть не просыпался окончательно, сразу же крепко обнимал родное дрожащее тело, утыкаясь носом ему в плечо и бормоча какой-то успокаивающий бред хрипловатым после сна голосом. Нежно (настолько, насколько позволяла грубая кожа на его руках) гладил спину Декера, давая тому понять, что вот он, рядом, что он не один и что все будет хорошо, что все ужасы остались позади.       И все, как тогда, в Вегасе, когда они были глупыми подростками, так отчаянно нуждающимися друг в друге. Подростками с не по возрасту перебитыми сердцами, которым не хватало любви и тепла; подростками, что проводили вместе кучу времени и ни о чем не жалели. Но даже спустя столько лет ничего толком не поменялось, разве что души их еще больше истоптались, потрескались, как старые вазы, и понадобится время, чтобы вновь склеить их и привести в надлежащее состояние. Потому-то, пусть они уже давно не подростки, друг в друге они нуждаются все так же остро. Всегда нуждались, ведь только Борис мог собрать Тео по кусочкам, и только Тео мог заполнить пустоту в груди Бориса.       Сны Павликовскому, в отличие от Тео, практически не снились, только иногда, прямо-таки совсем редко, и зачастую он даже не помнил о них на утро. Были среди этих редких снов и кошмары, хотя, казалось бы, откуда? Ведь он не боялся своего прошлого и старался ни о чем не сожалеть (история с картиной — исключение, потому что с ней темноволосый действительно облажался по-крупному). Будущее также не будило в нем чувство страха, и вообще Борис был не из пугливых, но кое-что, выдергивающее его из царства Морфея и выбивающее из привычной колеи, все-таки имелось. Стоило ему только подумать о том, что вдруг придется снова оставить Декера, что их пути в какой-то момент вновь разойдутся, и теперь уже навсегда, как по спине пробегали мерзкие мурашки. Липкое чувство одиночества обволакивало его в этих снах, сжимало горло когтистыми руками, лишало опоры под ногами, и весь мир проваливался в бездну, утягивая Бориса за собой.       Вскакивая посреди ночи с широко распахнутыми глазами и крепким ощущением безнадеги, засевшим внутри, он поворачивался к спящему под его боком Тео, долго изучал его взглядом, смотрел, как красиво падает теплый свет уличного фонаря на его кожу. Затем невесомо дотрагивался подушечками пальцев до волос, позвонков, выступающих на шее и спине, и просто лежал, слушая свое дыхание и дыхание Тео, слившиеся воедино. Он не мог поверить, что у людей может быть одно дыхание на двоих, прямо как в той старой песне, где было что-то про китов, бьющих хвостами, и нехватку кислорода.       Порою, не в силах после этого заснуть, Борис аккуратно поднимался с постели, стараясь не разбудить Декера, который опять не выспался из-за ночных ужасов, а также не задеть спящего в ногах Попчика, и отходил к окну покурить, чуть ежась от прохладного ветра, ведь Антверпен все же не Калифорния. Он торопливо выкуривал две сигареты подряд, стараясь отгонять от себя тревожные мысли и сжимая подоконник пальцами свободной руки до побелевших костяшек. А возвращаясь обратно в кровать, темноволосый укутывался в одеяло, как гусеница в кокон, придвигался к Тео максимально близко, будто боясь, что он может исчезнуть, если Павликовский этого не сделает. Тот немного хмурился даже во сне, чувствуя ледяные ладони и ступни, касающиеся его кожи, и Борис шептал ему на ухо что-то вроде: «Извини, Поттер, просто до ужаса хотелось покурить», после чего прикрывал глаза и расслаблялся, засыпая.       Они словно были лекарством друг для друга, волшебной пилюлей (и нет, речь не о наркотиках), после употребления которой все невзгоды и проблемы забываются, отходят на второй план, и остается только спокойствие и умиротворяющее тепло, разливающееся в груди. Они помогали друг другу и самим себе лишь тем, что находились рядом, были вместе спустя столько препятствий, и вдвоем им было так хорошо, радостно и уютно, словно так всегда и должно было быть, будто все к этому шло с самого начала. Эти двое сошлись идеально, как недостающие кусочки пазла, и картинка наконец стала целостной, предстала во всей своей красе: небольшая квартирка в пасмурном бельгийском городе, а в ней — два человека, что смотрят фильмы, сидя на полу и держась за руки. И на выходные, когда никому никуда не нужно, весь мир сужается до размеров борисовой, нет, уже их квартиры, и они валяются в кровати до самого обеда, тиская собаку и болтая.       А что потом? А потом рейс до Нью-Йорка и родной антикварный магазин, встреча с Хоби в честь приближающегося дня благодарения и Борис, который отложил все свои дела ради этого события. Вместе они проведут там несколько дней, может, неделю, но Павликовскому, как обычно, придется куда-то ненадолго уехать. Его «ненадолго» в этот раз займет действительно немного времени, и он быстро вернется к Тео. Тот, увидев его на пороге «Хобарта и Блэквелла», успеет подумать, что теперь, кажется, все стало так, как темноволосый всегда обещал ему, обнимая и убаюкивая после очередного кошмара — все стало по-настоящему хорошо.