***
Воздух стоял в груди болью. Или не воздух? Он задыхался. Задыхался странными крошечными лепестками. Они вместе с кровью вылетали из легких при кашле. Такие же алые. Как в старых преданиях о ёкаях. Будто внутри него цвели кровавые цветы… «Соджи, ты был у врача?» Нет, не был. Как он мог пойти в лечебницу в подобной ситуации? С жалобами на то, что внутренности ему разрывают цветы? Старая глупая легенда о невесте с разбитым сердцем! Невысказанные чувства убили ее и проросли из еще не остывшего тела прекрасным растением. Он не собирался идти к врачу. Не потому что боялся услышать приговор. Не потому что не хотел лежать в постели как старик и ничего не делать. Хотя нет, все-таки не хотел. Не желал становиться для сенсея обузой. Вместо мастера меча, лучшего мечника Шинсенгуми, — умирающим от непонятной болезни мальчишкой. Но это ничего — если бы только знать, что он сможет продержаться еще хотя бы несколько лет. Их хватит, чтобы принести пользу. Должно хватить. Все это не было главной причиной. Но если старые легенды были правдивы… Цветы растут внутри людей с разбитым сердцем. Если так, то причина болезни ему вполне ясна. Он был слишком слаб и все еще не отпустил Сае-сан. Он понимал это. Но если бы Кондо-сенсей узнал обо всем, то посчитал бы виноватым себя. Ту свою невысказанную просьбу. Заставить сенсея чувствовать ответственность и вину… И за кого? А главное — за что? За то, что не захотел обидеть подчиненного? За доброту? За выбор, который этот подчиненный сделал сам? О-Сае-сан едва не умерла. Она пыталась покончить с собой после его отказа. Ее спасли, но ни о какой свадьбе уже не могло быть и речи. Но самым ужасным было другое. Его никто не обвинял. Не было ни оскорблений, ни наказаний. Даже косых взглядов — и то не было. Он был виноват в разрушенной жизни Сае-сан. В том, что у сенсея добавилось проблем. Но никто даже не пытался заставить Окиту ответить за это. Несмотря на все свои попытки, он все же навредил дорогим людям. И ранить их еще сильнее было нельзя. «Соджи, ты опять кашлял кровью?» Сенсей искренне переживал. Сенсей не мог не заметить, что Соджи похудел, побледнел, а его кашель стал практически постоянным. И вот теперь сенсей заметил следы крови. Слишком яркой крови из легких. Скрывать болезнь, притворяться, что он здоров, было теперь невозможно. Как благословение свыше — диагноз-приговор. Чахотка. А что, очень уж похоже. Слабость, бледность, словно бы втянутые внутрь легкие… Лучше так. Пусть так, лишь бы Кондо-сенсей не винил себя в его смерти. Хотелось бы знать, что чувствуют люди, больные чахоткой. Бывает ли у них так, что грудь горит изнутри? Что с трудом удается вдохнуть? Что слишком тяжелые легкие рвутся, сжимаясь под давлением? В их случае — болезни. В его — цветов. Они словно высасывали силы из организма. Жили за его счет. И каждый раз, когда Соджи захлебывался кровавым кашлем, он знал: неизвестный цветок пустил еще один побег. Еще на миг сократил его и без того короткую жизнь. И каждый раз, когда по настоянию Кондо-сенсея или Хиджикаты-сана его посещал врач, Оките тем более хотелось знать, насколько его симптомы совпадают с теми, которые от него ожидали увидеть.***
Осень выдалась на редкость дождливой. Вкупе с быстро опустившимися сумерками, время оказалось не самым подходящим для прогулок. Но Окита все же вышел из казарм и направился к врачу. На этом настояли командир и заместитель командира. А спорить с сенсеем и Хиджикатой-саном было бы бесполезно. Поэтому Соджи шел по пустынной улице и думал, что же будет делать и говорить в лечебнице. С недавнего времени на теле у него стали появляться какие-то странные отметины. Не то ушибы, не то синяки. И один из них несколько дней назад раскрылся и выпустил на свет странный крохотный бутон. Соджи оставалось благодарить судьбу, что цветок вырос на груди. Вырвать, обработать рану и молчать. Чего уж проще — боль можно и потерпеть. Рваная рана — это пустяки. Она была совсем маленькой. Но скрывать болезнь было бы куда сложнее, появись бутон на руке, на шее или на лице. Лекарь неодобрительно посмотрел на вошедшего к нему пациента. Тот выглядел слишком тощим и болезненным. Когда Соджи спустил до пояса свое косоде, врач стал еще суровее. Глядя на ссадины, синяки и свежую рану, он наверняка подумал, что подопечный не придерживается его рекомендаций и даже не думает отдыхать. Собственно, это не сильно отличалось от действительности — Соджи с упорством пытался исполнять свои обязанности командира Первого подразделения. А врач пусть думает, что угодно. В абсолютную правду он все равно не поверит, для них для всех ханахаки — это старые сказки. Врач все с таким же хмурым лицом закончил осмотр, смешал лекарство, написал несколько строчек на клочке бумаги, вручил все это Соджи и выпроводил последнего на улицу. Дороги были все такими же пустыми — но хотя бы перестал накрапывать дождь. Окита шел к казармам, по сути ни о чем не думая. Возможно, это было ошибкой. Он заметил угрозу слишком поздно. Из промежутка между двумя домами вышли пятеро. От них так и веяло угрозой. Соджи остановился. Тогда они назвали его имя. Не сказать, чтобы Оките нужно было беспокоиться. Было совершенно ясно, что они не победят даже с численным превосходством. И он представился этим людям. «Командир Первого подразделения Шинсенгуми, Окита Соджи.» На лицах ронинов появилась ухмылка. Они одновременно обнажили катаны и напали на Окиту. Вот только тем самым помешали сами себе. Соджи двигался как ветер. Все эти перемещения, блоки, увороты… И любимая комбинация с колющими ударами. Он очень давно не участвовал в настоящих боях. Но вот теперь, впервые за долгое время, сражение состоялось. Избежать его он не мог и не хотел. Еще Устав нарушить не хватало. Через несколько мгновений Соджи опять был один на пустынной улице. Он с сожалением посмотрел на свое косоде. На рукавах была видна кровь. Он был неосторожен. Теперь будет слишком очевидно, что на него напали. А ведь все, кто хоть что-то знают, думают, будто у Окиты чахотка. И что из-за этого ему нельзя активно двигаться. Пожалуй, он впервые обрадовался, что это не так. Что у него не начнется приступ во время важного боя. И ему ничуть не станет хуже, если он продолжит выполнять свои обязанности. Но как бы Соджи не пытался добиться этого, Кондо-сенсей ни за что не позволит. И бездействовать было еще больнее из-за того, что в воздухе уже чувствовалось приближение страшной бури. Что это была за буря, вскоре стало ясно. Отречение сёгуна, восстановление императорской власти. Триумф Тёсю и Сацумы. Уход из Киото. Тоба-Фушими. Рушился весь мир, в который верил Соджи. И в довершение всего, произошло то, чего Окита никак не ожидал. Болезнь помешала ему сражаться. Он не мог теперь даже этого. Единственное, чего он сейчас хотел — это сражаться вместе с товарищами. С Кондо-сенсеем, Хиджикатой-саном. И защищать сенсея. Однако ханахаки — что за глупое название — все решило за него. После битвы при Тоба-Фушими Соджи больше не участвовал в сражениях. Его поручили заботам Мацумото Рёдзюн-сенсея, который был личным врачом сёгуна Ёшинобу. Надо сказать, что Мацумото-сенсей был превосходным врачом. Скрывать от него все симптомы странной болезни было бы невозможно. Пусть Соджи упорно боролся с проросшими сквозь кожу цветами, раны от них скрыть не удавалось. Доктор ничего не говорил, просто раз за разом обрабатывал неизвестно откуда взявшиеся отметины. И начал лечить Соджи немного иначе, чем было положено при чахотке. Похоже, что Мацумото Рёдзюн имел определенные догадки об истинной причине болезни. Где-то внутри Окиты даже мелькнула надежда, что с помощью западных лекарств он сможет вылечиться… Но у Мацумото были обязанности кроме заботы об умирающем мечнике. Он был гениальным врачом, обладал феноменальными знаниями и упорством. Как Окита управлялся с мечом, так Мацумото управлялся с лекарской наукой. И был куда более полезен как военный врач. Соджи не посмел бы и думать, будто он важнее целой армии. А в этой армии сражались близкие ему люди. Поставить призрачный шанс на спасение собственной жизни выше реальной возможности выжить для тех, кто готов сейчас сражаться? Это нарушение пути самурая. Соджи ни за что не пошел бы на это. И он остался в этом странном доме в Эдо. Это был не то госпиталь, не то просто чей-то дом. Недавно заходил сенсей. Сказал, что Шинсенгуми поручили важное задание. Соджи смотрел на командира и не мог понять, что же с ним было не так. Во взгляде присутствовала какая-то отчаянная решимость. Но она не была похожа ни на что виденное Окитой ранее. Соджи не знал наверняка, как истолковать этот взгляд. Но что-то подсказывало ему, что сейчас сенсей как никогда готов сражаться и умереть. Понимание пришло само. И отдалось такой болью, что Соджи отвел глаза. Он не мог не знать, что сейчас происходит в стране. Как ни старались жильцы этого дома оградить постояльца от дурных вестей, им это не удавалось. Окита знал, что силы «правительственной» армии продолжают побеждать. Знал, как упорно противостоят им сторонники сёгуна. И тем страшнее стало осознание того, что сенсей, вероятно, не надеется на удачу в выполнении этого «важного правительственного задания». Ни на что не надеясь, Соджи все же спросил, нельзя ли ему пойти вместе с отрядом. И, прощаясь с Кондо-сенсеем, готов был возненавидеть себя за слабость. За то, что не способен драться в этом последнем бою. В том, что бой этот будет последним, он почему-то был уверен.***
Давно отцвели вишни. Стало совсем по-летнему душно и жарко. Цветы радовались этому и тянулись к солнцу. Все цветы. Те самые странные синяки появлялись теперь и на лице. Все чаще у него что-то сжималось в легких. Вдохи и выдохи давались с трудом. Даже на такую естественную для всего живого вещь требовалось много сил. Соджи чувствовал, что скоро все закончится. Отгремела битва при Уэно. Хотя битвой это назвать было бы сложно. Три тысячи против десяти. С таким оружием, что оно ничего не стоило против пушек «правительственной» армии. Война ушла из Эдо. Вместе с этой войной — и даже раньше — ушел и отряд. Соджи думалось, что Шинсенгуми собираются сражаться где-то на севере. Где-то вместе с союзом северных княжеств. Гроза прошла мимо Соджи. Задела его, увлекла за собой близких ему людей. Сломала все, что он знал и во что верил. Но самого Окиту оставила в стороне. Как ненужную вещь. Будто он исполнил свою маленькую роль и был теперь бесполезен. Послышалось мяуканье. Соджи слабо улыбнулся. Если уж он болел этой мистической болезнью, то и смерть могла за ним прийти именно в облике черной кошки. Даже странно. Наверное, приближение конца должно раздражать. Как и назойливая черная кошка, которая появляется здесь уже не первую неделю. Она не ласкается к нему и не боится угроз. Просто садится перед раскрытыми сёдзи и смотрит странным, как будто разумным, взглядом. Но это его не раздражает и не злит. А только заинтересовывает. В один из дней Соджи поднимается с постели и подходит к кошке. И она, наконец, доверительно трется о ноги. Соджи наклоняется, чтобы погладить ее, и… Боль. Кровавый кашель с этими мелкими лепестками. А конец все равно оказался слишком уж обычным для такой необычной болезни.