выцветшие

— запомнил? — мустанг вытаскивает пачку сигарет, отряхивает зажигалку от невидимой пыли и прикуривает. эд кивает в ответ, берет мелок и начинает рисовать круг заученным движением — от общей орбиты к более мелким частям. занимает это у него меньше минуты, но мустанг все равно успевает досмолить и щелчком отбросить окурок в темный угол, к ржавым остовам пивных банок. — теперь, — мустанг берет кусок вчерашней газеты (пижонское пальто натягивается на плечах, эд жадно ловит это движение и тут же отворачивается), комкает в руках и швыряет наугад вперед. ждет, пока неровный ком выкатится на свет оконного проема, и дает отмашку. — попробуй. эд мысленно собирает формулу, активируя круг, и направляет поток к бумажному свертку. в голубой вспышке тот подпрыгивает, вспыхивая, и разлетается пепельными хлопьями в мгновение. мустанг смеется совершенно ублюдски и качает головой. — смотри, мелочь. узор темной татуировки на тыльной стороне ладони уходит под рукав, мустанг небрежно чиркает кремнем, высекая искру, и эд успевает заметить рыжий проблеск прежде, чем кусок гнилой балки в нескольких метрах от них занимается с краю. эд вскакивает на ноги и топчет нарисованный им круг. — ещё раз. мустанг смотрит на него с привычной усмешкой. — хватит на сегодня. я просил тебя подпалить, а не сжечь все к чертям. или хочешь вернуться к тренировкам на свечках? — издеваешься?! — самую малость. эд сыплет в ответ проклятьями. — я не виноват, что получается сильнее! — говорит он запально, когда они идут от старого завода к остановке по утоптанной траве, через сгущающиеся сумерки. — разве плохо? мустанг молчит так долго, и эд начинает думать, что это одна из тех ситуаций, когда ублюдок просто решил игнорировать назойливого малолетку. но, когда они выходят в пятно фонарного света над остановкой, мустанг все-таки отвечает. — не плохо, —он лезет в карман за очередной сигаретой. — но разве дама будет в восторге, если ты спалишь ей ресницы, когда она попросит тебя прикурить? рой поднимает уголки губ и по-клоунски дергает рукой. фары подъезжающего автобуса выхватывают его лицо крупным планом, бледным пятном на фоне вечерних окраин, и эд может с минуту любоваться иссиня-фиолетовыми синяками под его глазами. квартира всегда встречает их скрипящими половицами и шумящими трубами. не хоромы, но зато нахаляву, отшучивается обычно мустанг, прекрасно зная, что эду не принципиально, где жить "нахаляву". для места, где постоянно делят быт два человека, здесь все равно непростительно неуютно. однажды эд предложил завести собаку и мустанг сморщился, как от зубной боли. однажды рой предложил завести кота, и эд долго смотрел на него так, будто вот-вот заплачет. но сейчас эд ставит чайник и нарезает им бутерброды на ужин, а мустанг проверяет чужие конспекты, наскоро расчеркивая красным в некоторых местах. он запускает пальцы в отросшие волосы, ерошит сам себя, как собаку, и эд кладет свою руку поверх его, гладит с нажимом, успокаивая. чешет за ухом, словно большую лохматую дворнягу, прислушиваясь к тому, как успокаивается нервное постукивание ручкой по столу. елозит шершавыми пальцами по кромке волос над воротом рубашки, невесомо, не переступая тонкую опасную черту, где начинается полоска бледной кожи. — чайник, — бросает наконец мустанг, негромко, не поднимая глаз, и в мир возвращаются звуки, возвращается свистящий писк и ругань соседей сверху. эд убирает пальцы. мир снова приходит в движение, когда он достает чашки, когда подвигает мустангу тарелку, когда одурело вгрызается в заветренный хлеб, глотая комком все свои слова, перекрывая им дорогу. — завтра к десяти? — буднично спрашивает эд, когда рой откладывает последнюю тетрадь в сторону. мир опять барахлит, зарастает непрозрачной тонкой пленкой повисшего между ними молчания. мустанг допивает чай одним глотком, бросает короткое «да» и уходит в комнату, превратившись в один миг из насмешливого придурка в себя настоящего. в черную дыру, антигравитацию, концентрат одиночества со стеклянными глазами. эд подсматривает из кухни, как он берет с комода пузырек и вываливает на ладонь зеленые пилюли без вкуса и запаха, морщится, закинув их в рот, и запрокидывает голову, глотая. врач говорит, что это приведет нервную систему в порядок со временем. эд думает, что нельзя привести в порядок то, от чего отожрало две трети, не подавившись, кровавое месиво. два человека в траурных рамках укоризненно смотрят на него с фотографий на стене. ты дурак, говорят они. эдвард думает что, наверное, если бы не было войны, все могло бы быть иначе. это горькая мысль. за ней приходит еще одна: если бы не было войны, рой мустанг никогда не искал бы спасения от одиночества в нем, не пытался спасти чужого ему мальчишку. эдвард вдыхает запах чужого одеколона, которым пропахла вся квартира, и не позволяет себе думать о том, что благодарен ризе хоукай за ее смерть. больное чувство разворачивается в животе, греет мерзко и сладко, когда эдвард, наконец, выдыхает. — я люблю тебя. слова выкатываются на пол между ними тремя свинцовыми шариками, тремя выстрелами, достают роя с лаской экспансивных пуль, с нежностью разрывной гранаты. эдвард смотрит на грязь у себя под ногтями и думает, что в иных обстоятельствах смотрелось бы, как в кино для девочек. он поднимает глаза, слушая шум в груди, и смотрит на мустанга взглядом «любил бы больше, если бы ты не жалел себя». рой замирает, так и не сняв до конца рубашку, и шлет ему выцветший взгляд в ответ. взгляд больных глаз делает его похожим на умирающую псину, которую заживо жрут черви. не глаза — темные стекляшки с острыми гранями. слова расползаются вокруг как кучка мокриц в рыхлую землю, окружают и душат, мустанг затыкается минут на десять, а когда отвисает, говорит только: не сиди долго, эдвард. — не буду, — эхом вторит эд, хмурится и тянется за недочитанной книгой, пока мустанг сосредоточенно раскладывает диван. заполночь эд перестает делать вид, что механика жидкостей ему интересна, гасит свет и крадется к себе через черные тени гостиной. чертыхается у самой двери и возвращается назад, поправляя сползшее на пол одеяло. теплые пальцы мустанга удерживают его за запястье, и от этого невесомого касания кишки липко пристают к позвоночнику. теперь все по-другому, совсем по-другому, думает эдвард, и хочет беситься, но не получается. — останься, — надломано выдыхает мустанг сквозь некрепкий сон. это не ты, горько думает эд, это посттравматический синдром. твоими губами и интонациями говоришь не ты, а черная дыра у тебя в груди, неспособная ухватиться за что-то прочное, человеческое, неспособная смириться с потерей. эд хочет спросить: почему ты делишься со мной только ею? но вместо этого эд говорит: — ты придурок, — и садится на край дивана. рой крепче стискивает его ладонь, кладет на живот комок из их пальцев. эдвард чувствует тепло и шероховатость кожи, мерный стук сердца, видит след от ручки у запястья, гладит большим пальцем границу преобразовательного круга на кисти. рассматривает два гладких рубца от пулевых на левом боку. их хочется попробовать пальцами, хочется стереть, как неверный мазок мелом. эдвард ложится на край дивана, не давая себе придвинуться, но мустанг сам зажимает его в неуверенном, отчаянном объятии. часы на стене мигают алым, свет горящего циферблата распускает под закрытыми веками огненные цветы. эд отворачивается и дышит-дышит-дышит новым чувством, больной раной, ломающей ему грудь. в кино в конце или все хорошо, или кто-то умирает в конце третьего акта. эдвард думает, какая из концовок предназначена ему. долбоеб, говорит голос внутреннего диспетчера. жизнь не кино, говорит голос. мог бы не усложнять себе жизнь и влюбиться в кого-то получше, какой ужасный у тебя вкус, говорит диспетчер голосом мустанга. жизнь сталкивает эда с проблемами дурным образом, горько и безвкусно. «тебе помочь?» спросил год назад улыбающийся мужчина, протягивая книгу с верхней полки. «тебе помочь, коротышка?» и тогда эд взорвался. тебе помочь? да, говорит мальчик, потерявший младшего брата, отчаянно ищущий способ его вернуть. нет, говорит эдвард элрик. мне негде жить, кстати, говорит тогда эдвард элрик в промежутке между чизбургером и картошкой фри — так, будто это ничего для него не значит. я могу пустить тебя к себе, предлагает тогда мустанг быстрее, чем следовало бы. стоило еще тогда понять, что мустанг врал — он никого не пускает к себе. в квартиру вот — может быть, но не в личное пространство, не в голову. черрез полгода их странной совместной жизни эдвард учится замечать, когда улыбка у мустанга становится пластмассовой, дешево-картонной и криво налепленной. когда черная дыра робко выглядывает из пустоты в его глазах. чёрная дыра не рассказывает о себе. через год эдвард узнает все сам. про войну, про невесту, про лучшего друга, про портреты на стене. дежурный на кпп болтает на удивление много, эд слушает и впитывает, и одобрительно кивает, соглашаясь, какой мустанг мудак. эдвард знает это. и еще то, что мустанг не пьет, но только потому, что его таблетки несовместимы с алкоголем. и что у него запрет на ношение оружия, потому что военная комиссия боится, что рой приставит ствол себе к виску и выстрелит. — сладко спалось? — смеется мустанг с утра, и эдвард думает: нет, мир не сошел с ума, я все еще хочу сломать ему нос. после обеда небо свинцово скалится эду спину, когда он решает встретить мустанга после пар. здание училища старое и помпезное, похожее на музейный экспонат. или зверя в зоопарке. и как с любым зоопарком, за красивым фасадом с колоннами кроется запах гнили и обоссанных мраморных сортиров. пиздец, думает эдвард, когда запрыгивает под козырек крыльца уже совершенно мокрым. пиздец, повторяет он, глядя через пелену дождя на вход в метро, и проскакивает в проходную. здание выплевывает мустанга вместе со стайкой кадеток, которым он с улыбкой что-то рассказывает, и эдвард отчаянно завидует тому, что все они не знакомы с черной дырой. девочки в темно-синих кителях кружатся вокруг мустанга, смеются и пахнут сладко — как все приличные девочки. у девочек нет заусенец, колтунов в косе, нет заношенных берцев и стопки книжек в пакете. — до свидания, — мустанг улыбается им в последний раз своей улыбкой столичного щегла, перекидывая на локоть пальто. эд кривится. позер ебаный, говорит он вполголоса, когда мустанг ровняется с ним у турникета. — сегодня никуда не пойдем, ладно? — роняет мустанг рассеянно, пока они стоят на крыльце. он смотрит на дождь и кривится, и горечь забивает эдварду глотку. как ты умудряешься быть таким ужасным и таким замечательным? эд не знает, когда впервые начал думать в такой плоскости. — ты выглядишь жалко, — говорит он, глядя снизу-вверх, потому что не знает, что еще сказать. — сделай лицо попроще. девочки-кадеты разворачивают блестящие зонтики и смеются, пробегая мимо них. они идут к метро молча, эдвард тихо матерится сквозь зубы, пытаясь уберечь пакет с книгами, которые взял с утра в библиотеке, под курткой. — не горбись, так ты кажешься еще меньше. — да пошел ты. кишка подземки сталкивает их так близко, что эдварду плохо. пиздец, в который раз за день думает он. вагон стучит, влетая в тоннель, и этот грохот забивает уши: тук-тук-тишина-тук. в такт этому как-то неправильно работает сердце, забивает солью рот, когда на повороте мустанг перехватывает его поперек спины ладонью в давке вагона и смотрит насквозь, черным-черно. тук-тук-тук, говорит диспетчерский голос у эда в голове, происходит синхронизация со стуком рельс, стыковка прошла успешно, теперь вы в открытом космосе, в первичном бульоне собственных жалких чувств, непрошенной красоты и невозможности обнять в ответ, добавляет этот голос, выразительно покашливая. людская волна выбрасывает их на поверхность, дождь заливает глаза, и эдвард плетётся чуть сзади, позволяя себе пялиться на чужую спину в промокшем пальто, в свод лопаток и влажную ткань на плечах. он знает, видел, что на лопатке тоже жжется рубец шрама, знает также хорошо, как и то, что врач еженедельно выписывает мустангу рецепт на пилюли, упакованные в темный пластик и бестолковые обещания. когда они вваливаются в квартиру, эдвард слышит, как хлюпает вода у мустанга в ботинках. запах дождя разбавляет застоявшийся воздух в квартире, эдвард бросает куртку на крючок и бережно достает книги из пакета, так долго, чтобы у мустанга точно хватило времени свалить в ванную или в комнату. чтобы у эдварда точно хватило времени успокоить неверно колотящееся сердце. он стирает с поверхности кухонного стола остатки прошлого круга и рисует новый, складывая в центр книги стопкой. голубое свечение мажет пятном по щеке остановившегося в проеме мустанга. — я не показывал тебе этого, — замечает он укоризненно, когда эдвард убирает со стола высушенные книги и проходит мимо него к себе в комнату. эдвард думает, что если бы в мустанге было чуть меньше затравленного ужаса, то он рассказал бы намного больше, научил бы гораздо большему, чем самые простые преобразования; но мустанг не умеет заботиться и делиться, война отобрала у него такие базовые, казалось бы, черты, оставив вместо этого уверенность в том, что самое светлое и хорошее можно проебать в одно мгновение. — ты вообще мне нихера почти не показываешь. сам научился, — говорит он в ответ обиженно, и кивком показывает в сторону книжного стеллажа. — мустанг вскидывает брови и усмехается. — и много узнал? эдвард хочет дать ему по лицу (и просто дать, если уж быть честным) за эту улыбку, потому что знает, что за ней ничего нет, что эта игра в мудака ничего не стоит, потому что не может быть так, что хороший человек, веривший в хорошее, вдруг становится уродом. но от того, как сильно мустанг старается им быть, совсем невыносимо. — достаточно, — отрезает он, считая разговор на этом законченным. позже, за ужином, мустанг говорит: риза, передай соль, пожалуйста. буднично, не отрываясь от книги. портрет на стене молчит ему в спину без тени жалости, траурная лента перечеркивает уголок улыбки на фото наискось, режет плечо поверх светлой блузы. у мустанга некрасиво дергается рот, когда до него доходит, когда он вскидывает этот свой взгляд побитой псины, который жжет эдварду переносицу, буравит череп и вылезает через затылок. кто бы знал, как мустангу сейчас стыдно. эдвард видит вину и еще больше сожаления: целый океан выразительного молчания о том, как мустангу жаль, что он не оказался прав, и еще больше стыда за это. — извини, — быстро и беззвучно капает на стол между ними, как раз рядом с солонкой. эдвард смотрит в нечитаемую ломаную позу, смотрит — не может не смотреть, — потому что ему не жаль, ему плевать, что было до того, как у мустанга внутри поселилась черная дыра. он не знаком с этим человеком, и призрак этого человека не пытается слать ему открытки по выходным и праздникам. — пахнет дымом, ничего не горит?— невпопад говорит мустанг, чтобы разбить повисшую паузу. ничего не горит, мустанг, думает эдвард со злостью. все давно отгорело. — ничего не горит, — эхом повторяет он, ставит на стол перед мустангом таблетки, и уходит к себе в комнату. дождь затягивается на весь следующий день. эдвард отгоняет неприятный осадок, бултыхающийся где-то в желудке, медленно переваривает его. ты придурок, снова оживает укоризненный голос диспетчера. заткнись, говорит диспетчеру эдвард. дурачок, смеется голос, и тут же вздыхает протяжно, и голос у диспетчера делается полным тоски: не доламывай себя, просит он, не выворачивай. что там выворачивать, невесело щурится эдвард, переставая делать вид, что читает: эдварду кажется, что если вытряхнуть его наизнанку, нежным мясом наружу, то кругом начнет расходиться сладковатый запах гнили. что сам он — разойдется лоскутами. что червоточину, плотно засевшую внутри, остается только прижигать, как гнойные нарывы. к девяти эдвард понимает, что мустанг задерживается, отклоняясь от привычного графика. эдвард прозванивает отключенный телефон несколько раз, прежде чем убедиться, что тратить время на поиски нет смысла. — твою мать, — говорит он, когда бухой мустанг вваливается в прихожую зацепив ногой подставку для зонтика. он смотрит, как мустанг прислоняется к стене, присасываясь к скотчу, как быстро дергается кадык над сползшим шарфом. — урод, — эдвард сцеживает злость в короткую фразу, концентрированно, чтобы точно достало, и бьет в скулу. держит за ворот, выплевывая слова мустангу в лицо. как ты заебал, урод, как ты меня заебал, успевает сказать он. ты забываешься, пацан, резко обрывает его мустанг, и бьет в ответ без замаха. у эдварда мерзко хлюпает кровь в носу. все заканчивается дракой. все заканчивается тем, что мустанг заламывает эдварду руки, утыкая лицом в линолеум на полу, влажно дышит перегаром в загривок, и когда эдвард дергается, целясь ногой в бок, выворачивает плечо. громкий вой эдварда приводит мустанга в чувство: он отпускает его, бережно гладит по волосам. — будет немного больно, — виновато говорит он, прежде чем резким движением вправить плечо обратно. эдвард чувствует пепел на языке, когда мустанг гладит взглядом расцветающий свежий синяк и осторожно трогает возле ключицы. они лежат на полу, курят медленно и устало. эдвард поворачивает голову и видит прямой нос, двухдневную щетину, несколько седых волосков у виска. мелкие детали, которые он больше никогда не сможет вытравить из своей памяти. эдвард смотрит на мустанга и впивается ногтями в ладонь, чтобы не ударить снова, потому что тот поворачивается и растягивает губы с этой своей мерзкой улыбочке победителя, за которой, эдвард знает, только затравленная боязнь сближаться с людьми. — ты ужратый. — есть повод, — привычно ухмыляется ублюдок, будто его действительно радует чужое бешенство, но улыбка очень быстро ломается. пьяный мустанг не умеет притворяться, не умеет играть в мудака сам с собой. — сегодня ее день рождения. и, помолчав, добивает. — вы так похожи иногда. эдварду кажется, что этими словами мустанг набивает ему рот песком, до тошноты, до невозможности дышать. — какой она была? — спрашивает эдвард тихо, затаившись, понимая, что ступает на очень тонкий лед. понимая, как ему больно от брошенной вскользь фразы. мустанг смотрит на него устало и чуть разбито. — стремительной и строгой, — уголки его рта трескаются в улыбке, обнажая скол на клыке, эдвард едва ли не впервые видит эту улыбку — без злой насмешки, без издевки, улыбку смертельно уставшего человека, которому не на кого опереться. эдвард смотрит в стеклянную черноту глаз мустанга и нервно теребит между пальцев остатки сигареты. — что случилось там? мустанг смотрит сквозь него, вглубь себя, деловито подвигает черную дыру, мешающую дотянуться до воспоминаний, не ставших за несколько лет менее отчетливыми. — война, — просто говорит он. — она пошла за мной на войну. и погибла. морщится, решив не добавлять про расстрелянных в бараках, про зачистки и запах жженого мяса. про бесцельные, пустые смерти тех, кто был кому-нибудь дорог. голос у него спокойный и выцветший, как у радиодиктора, без проблеска эмоций, только взгляд делается острым и горячим, как у всякого, кто не смирился с потерей, кто никогда не сможет с ней смириться. эдвард видит этот взгляд каждое утро в зеркале. — дурной же у тебя вкус, — говорит вдруг мустанг и улыбается пьяно, тянет руку и гладит по щеке. приподнимается на локтях и двигается ближе, его пальто подцепляет комок пыли из угла. несуществующий режиссер, снимающий эту дешевую драму для пятнадцатилеток, говорит из-за кадра: эдвард, вот так и замри, отличный кадр, какая экспрессия на лице. мустанг утыкается лохматой головой ему в плечо, целует вяло в челюсть, в шею, в уголок губ, и затихает. режиссер одобрительно кивает. отлично, есть дубль. статист щелкает хлопушкой над их головами. нет, глупый эдвард, это кровь шумит у тебя в ушах. он лежит, не двигаясь, чувствуя, как стальной обруч начинает давить на лоб и виски. насколько рой сейчас близко и невозможно далеко. он не здесь, твердит себе эд. он потерялся — в песках, в знойном аду, между линией фронта и пунктом сдачи оружия. эдвард подрывается на ноги и вылетает из квартиры. дождь успокаивается ночью, и когда мустанг просыпается на полу в коридоре, чувствуя себя развалиной, эдварда до сих пор нет. эдвард звонит ему сам, ближе к вечеру, и просит привезти куртку. мустанг спрашивает, вылетая из квартиры, куда, и эдвард, помедлив, говорит: «домой». сбрасывает вызов и скидывает смской адрес пригорода. домой. не "в квартиру", не "сюда", не "сейчас напишу". домой. мустанг пытается вспомнить, называл ли он хоть одно место домом? эдвард старательно обливает бензином стены, старое кресло, ворсистый ковер, укрытый слоем пыли, деревянную лестницу и дубовую столешницу, на которой он год назад забыл пачку сока, тянет бензиновый след от выхода к тропинке, увлеченно заливает давно увядший садик с кустами шиповника. смотрит на радужные разводы, сжимая канистру в руках. потом отходит на несколько метров и чертит на влажной после дождя земле окружность пальцем, вплетая в нее вторичные контуры. когда мустанг подъезжает на место, зарево видно за несколько сотен метров, и он напряженно опасается худшего, но эдвард стоит напротив пожарища, без тени сожаления на лице. дом ломается постепенно, как призрак, не желающий оставлять мир, к которому привык. сдается под натиском огня лестница, лопаются от жара стены, языки пламени лижут траву вокруг дома и снопами взлетают выше, теряясь в черноте неба. эдвард рядом с ним смотрит в ревущее сердце огня. давно надо было это сделать говорит он. спасибо, говорит он, и это первый раз, когда он говорит что-то подобное. мустангу хочется знать, о чем никогда не говорит этот удивительный мальчишка, кого зовет по именам во сне: золото, рассыпанное по застиранной наволочке. насколько велик груз, который он запер внутри себя, пока мустанг лелеет собственные старые нарывы? мустанг обязательно спросит. но не сейчас, а тогда, когда эдвард попрощается с прошлым, когда они оба с ним попрощаются. мустанг кладет руку ему на плечо, запуская невидимые механизмы, ощущая как впервые всю свою ответственность за этого ребенка, а эдвард вдруг сам начинает говорить. о брате, о матери, об ушедшем отце, он говорит долго и горько, сбиваясь в интонациях, обнимая себя руками, словно пытаясь спрятаться от своих же слов. поднимает мутную тину воспомнинаний, от которых бежал очень долго. а когда заканчивает, строго поворачивается к мустангу лицом, и алое зарево делает его волосы почти медными. прошлое есть прошлое, говорит эдвард элрик. мустангу кажется, что он видит, как маленький мальчик уходит за пылающую завесу, оставляя его наедине с этим ослепительным светом, скованным в человеческом теле, с кипящим золотом на дне радужки. такими упрямыми, такими непохожими на строгие карие. черная дыра смущенно тянется к другой такой же, сталкивается гравитационными полями, смешивает антиматерию в невнятный ком. цепляется, нуждаясь, как в самой жизни. когда они возвращаются с пепелища, сожаления у мустанга глазах становится ещё больше. дни тянутся, как прежде, упакованные в серый быт и бесконечные недомолвки. весна переваливает за средину, мир дышит, живет и бьется. мир хочет ворваться в старую квартиру, хочет, чтобы эдвард и мустанг стали его частью, а они вешают на окно москитную сетку и закрывают форточки. — и многому ты научился из книг? — между делом спрашивает как-то мустанг, застав эдварда за столом. — многому, — с готовностью отзывается он, вскидываясь. — все формулы достаточно просты, если их правильно проанализировать. я вполне справляюсь с большинством преобразований. только твоя чертова огненная алхимия не выходит. и хорошо, что не выходит, думает мустанг. покажи что-нибудь, говорит мустанг. и до вечера смотрит, как эдвард разбирает на части и собирает обратно половину вещей в квартире. неплохо, говорит ему мустанг. чертов гениальный мальчишка, думает мустанг. после этого эдвард перестает тихушничать по пол дня в библиотеке и приносит домой стопки книг, разбираясь в заковыристых формулировках, которыми грешили всякие старые алхимики. а потом ему в руки попадает один потрепанный талмуд с пожелтевшей бумагой, и все идет по пизде. — можно ли алхимией сотворить человека? — спрашивает эдвард однажды, и детская надежда в глазах делает его совсем ребенком. мусианг отрывается от проверки конспектов. как ты думаешь, спрашивают его глаза, если бы можно было, я бы не попытался? но вслух он говорит: — и думать забудь. но как водится в их жизни, в итоге все все-таки идет по пизде. мустанг приезжает на завод как обычно, к оговоренному времени, но находит там только море крови, запах мяса и искалеченного мальчишку. мустанг с ужасом смотрит в центр круга, в сердце развороченного остова костей и внутренностей, в пласты несформированной кожи трупного цвета. его все-таки выворачивает: на мятые пивные банки, на старые деревяшки и собственные ботинки. когда желудок выкручивает спазмом, голова вдруг становится удивительно легкой, будто воздух вокруг пропитался озоном. мустанг взваливает мальчишку на руки, с ужасом глядя на изуродованную ногу, на пропитанную дочерна брючину, приставшую к обрубку бедра. мустанг тащит эдварда по полуразрушенным бетонным пролетам, пытаясь отделаться от забивающего нос пугающе-знакомого запаха. внутренний диспетчер укоризненно качает головой и говорит голосом хьюза: "ты ответственен за него, рой. не проеби его, рой". мустанг не хочет знать, как выглядит мертвый эдвард, но он и так, к сожалению, слишком хорошо знает, как выглядят мертвые дети. как выглядят мертвые. они навещают его куда чаще живых. мустанг укладывает его на утоптанную траву, тело действует отдельно от дурной головы, на инстинктах солдата, которых хотелось бы не иметь. — малолетний говнюк, — говорит рой мустанг, пока отрывает бесполезную штанину вместе с засыхающей липкой коркой. эдвард открывает мутные глаза и орет, задыхаясь. — я убью тебя, если ты умрешь, — говорит рой мустанг почти облегченно, неверными пальцами доставая зажигалку и морщась от запаха жженого мяса, к которому так и не смог привыкнуть. пошел ты, бессильно свистит эдвард через сжатые зубы, и отрубается снова, и не приходит в себя даже тогда, когда врачи чуть не наворачивают каталку, загружая его в машину скорой. кем вы приходитесь пострадавшему, спрашивает врач, и пространство вокруг мустанга лопается, как мыльный пузырь, снова впуская звуки. такой простой вопрос вводит в замешательство, ставит в неприятный тупик, которого мустанг старательно избегал. учителем, наконец отвечает он, не узнавая скрежет собственного голоса. эдвард приходит в себя через сутки, о чем медсестра сообщает тревожно спящему в коридоре мустангу. подождите, говорит врач, дайте ему время. во вселенной времени не существует, оно относительно, но когда он напряженно хватается за ручку двери в палату, то замирает, как дурак, не зная, что ему говорить эдварду. мне жаль, что ничего не вышло? мне жаль, что ты решил попытаться? идиот, орет он в итоге, что ты натворил, что ты пытался сделать?! эдвард смотрит на него из-под толстой корки лекарств и шока, хмурит брови и отворачивается. — ничего не вышло, ты же видел. я где-то сделал ошибку в расчетах. мустанга по затылку бьет оглушающим пониманием того, что эдвард совершенно не думает о том, что чуть не погиб в погоне за невозможным. что, возможно, был готов погибнуть. что он чувствует сейчас? что чувствуешь, дважды теряя нечто, что для тебя ценнее самой жизни? опустошение, гнев — мустанг не знает ответа, или не хочет его искать. ты понимаешь, говорит он аккуратно, стараясь подбирать слова как никогда раньше, но эдвард заканчивает сам: — это было невозможно. я знаю. я понял. его выписывают через неделю. мустанг ждет возле такси у ворот, пока эдвард неумело возится с костылями, двигаясь неуверенно и неестественно. мустанг смотрит в золотые глаза, застывшие и пронзительные, и вокруг тускнеет, покрываясь плесенью, все остальное: и солнечный день, и дети в цветных куртках, и яркие вывески, и пронзительная зелень листвы — все, кроме сломанной фигурки в бледной больничной робе, кажется неестественным и ненужным, декорацией из дешевого картона и ниток. — к черту такси, пошли пешком, — гаркает эдвард севшим голосом и проходит мимо, в сторону метро. мустанг смотрит на острый свод лопаток и напряженные плечи и чувствует, как черная дыра сонно вздыхает. еще не проснувшаяся, но уже задевшая по касательное все, что осталось у него не проебанного. он проглатывает вязкий ком вины и идет следом, чувствуя, как сутулость чужих плеч застывает на сетчатке ноющей, противной болью. новым чувством, выросшим из ужаса потери и глупой привязанности. мустанг дышит этим чувством, давно похороненным, оно кружится пеплом, оседая как снег, облепляя его с головы до ног. — хорошо, что обошлось только ногой, — говорит он наконец, пока они идут по платформе, чтобы что-то сказать. люди обтекают их со всех сторон. суетливый муравейник, неизбежная череда картинок, в толще которой они кажутся смазанным двадцать пятым кадром. эдвард замирает, и когда мустанг оборачивается, то видит, как судорога искажает его лицо. эдвард виснет на костылях тряпичной куклой, волосы сваливаются ему на лоб, дергаются лихорадочно губы, мустанг ловит мальчишку, не зная, падает ли тот, чем он может помочь и что сделать. эдварда начинает трясти. — нога, — говорит он сдавленно, и от ужаса не может вдохнуть. — нога, — повторяет, пытаясь дышать, и остервенело, отчаянно цепляется за плечи мустанга. я готов был отдать все, понимаешь, всхлипывает эдвард навзрыд. «а ценой попытки оказалась всего-то нога» — так и остается невысказанным, но звенит между ними слишком отчетливо и пугающе. пугающе. мустанг обхватывает лицо эдварда ладонями, и ему горько и больно видеть такое тихое и взрослое отчаяние на мальчишеском лице. — пожалуйста, — шепчет он суматошно приминая светлые ресницы. — пожалуйста, никогда больше не подвергай себя опасности. пожалуйста, говорит мустанш, сбиваясь на полуслове, просит так, как никогда не просил. ради тех, от кого остались только фото, ради тех, кто любил тебя, запинаясь, просит он. ради меня, ужасного, худшего человека, ради себя, особенно ради себя, эдвард, пожалуйста. эдвард думает, что таблетки без вкуса и запаха теперь нужны и ему. — ты же такой сильный, эдвард, — говорит мустанг без тени улыбки, и эдвард старается ему верить. правда старается. дыхание мустанга греет ему висок, и впервые его суматошное объятие не опутано липкими щупальцами душащего одиночества. не может быть так, что сильный человек становится слабым. эдвард тянет руку, обнимая мустанга в ответ. не может быть так, чтобы сильный человек забыл обо всей боли, что ему досталась. — порядок? — по-дурацки спрашивает мустанг, невпопад, совершенно не вовремя, прижимая его к себе, и это худшая фраза из рейтинга худших фраз, которые он говорил эдварду в неподходящее для этого время, все его напускное мудачество не стояло рядом. но зачем-то эдвард находит в себе силы кивнуть.