***
Весь оставшийся день Фролло не мог найти себе места. Он закрылся в башенной келье и не впускал никого, изнывающий от предвкушения скорого свидания. Конечно, в клире такое поведение архидьякона списали на спасение ведьмы в соборе. «Разумеется, — думали они, — ведь это такое оскорбление Бога!» Язычница нашла убежище у Богоматери. Что они понимали, глупцы! Время тянулось до противного медленно. А меж тем нужно дождаться наступления ночи. Клод изводил себя, глядя на цыганку через оконце. Когда в её келье показался Квазимодо, кровь вскипела в жилах священника: она коснулась его руки, когда забирала корзинку, она не гонит его. Подумать только: даже его уродливый приёмыш удостоился более радушного приёма, нежели он сам. Только одна мысль заставляла его оставаться на месте: скоро наступит ночь, и тогда никто не помешает. Наконец отзвонили последний раз колокола, возвещая парижанам, что настало время отхода ко сну. Чем меньше оставалось времени до столь желанного свидания, тем большее волнение овладевало архидьяконом. А волнение разжигало злость: Жеан, который младше его на семнадцать лет, не столь же учёный, сколь Клод был в его годы, но он всё знает о том, что делать с женщинами, а сегодня ночью только эта наука и имеет ценность. Стоя посреди комнаты в своём доме в клуатре, Клод проклинал себя за эту оплошность молодости. И всё же предвкушение затуманивало сознание: воображение рисовало ему Эсмеральду с оголённой ножкой, запертой в «испанском сапоге», стоящую на коленях на паперти в рубашке с обнажёнными плечами. Одному Богу известно, чего ему стоило дождаться, пока с улицы перестанут доноситься звуки. Тогда он схватил светильник, ключ от башенной лестницы и вышел на улицу, стараясь не срываться на бег.***
В главном зале горела одинокая лампадка, освещавшая молитвенник, и ни единой души не было здесь в этот час, кроме Клода Фролло. Он быстро преодолел разделяющее их с цыганкой расстояние и замер в нерешительности перед дверью в эту келью. Оттягивая такой желанный момент, Клод решил сперва заглянуть через слуховое оконце. Как знать, быть может её и нет внутри? Но нет, цыганка была в келье, только она не спала, а сидела в углу, на том самом тюфяке, что принёс сегодня днём Квазимодо. Блик от лампадки, проникший через стёкла оконца, заставил её встрепенуться и тут же пропал. — Кто здесь? — дрожащим голосом окликнула Эсмеральда. Какое-то время ничего не происходило, и она уже решила, что ей почудилось, как вдруг дверь распахнулась, впустив фигуру в чёрном, и тут же закрылась. Цыганка глядела на неё и чувствовала, что человек под этим одеянием ей знаком, что они уже где-то виделись, но не могла припомнить, где. Фролло откинул капюшон, и Эсмеральда, увидев его лицо, выхваченное слабым отсветом лунного луча, отползла к стене: — Не приближайтесь, — низким от ужаса голосом вымолвила она, — или я закричу. Клод не произнёс ни звука и не двинулся ни на дюйм, и она решила, что победа за нею. — Я узнала вас. Думали, я не пойму, кто вы? Не подходите, или я всё расскажу о вас! Это вы убили Феба, моего Феба… Это имя вновь произвело своё магическое действие: в одно мгновение Фролло оказался подле неё на тюфячке, схватив Эсмеральду за плечи: — Не произноси этого имени, — прорычал он. — Никогда. Или я сделаю что-то, о чём мы оба пожалеем. — Оставьте меня, — шептала Эсмеральда, не слушая его, — о Феб, где же ты? Почему ты не спасёшь меня? Он едва не бросил её на тюфяк, прижимая за руки. Она металась, пытаясь хоть так избежать его поцелуев. Сквозь её всхлипы Фролло явственно различил только одно слово — «Феб», которое несчастная шептала, точно молитву. Тогда он встряхнул её за плечи, приподнимая с пола: — Говорю тебе, он мёртв! Он не придёт спасти тебя! Никто не придёт! Забудь о нём! — О, зачем вы не дали мне умереть! Ещё днём я была бы счастлива! — Нет, нет, никогда!.. — он опустил её обратно, и в ту же секунду она почувствовала на себе его руки. Она пробовала ещё сопротивляться, но силы были слишком неравны. Она чувствовала, что проиграла. Из последних сил она крикнула: — На помощь! На помощь! Ко мне! Кто-нибудь! — Молчи, к тебе никто не придёт, — прошептал Клод и добавил: — Здесь никого, кроме нас. Последняя надежда оставила её душу: в самом деле, за стенами её прибежища не послышалось ни единого звука. Случайное прикосновение к её обнажённой ножке влило новую порцию кипящей лавы в жилы священника. Держа её точно тряпичную куклу, он медленно скользнул вверх. Тогда Эсмеральда ожила: она принялась бить по нему кулачками, куда доставала, но он только шептал «Люби меня! Делай со мной, что хочешь, только люби меня!» и целовал её руки после каждого удара. В один момент её руки опустились, она устало запрокинула голову, продолжая уже беззвучно шептать имя Феба. В какой-то момент Клоду показалось, что она лишилась чувств. Ее выдавали лишь глаза: тонкие дорожки слёз сбегали по бледной коже, едва она опускала ресницы. Резким движением он задрал её белое платьице. От прикосновений его ледяных рук к обнажённой коже несчастная вздрогнула. Она попыталась было прикрыть ноги, но Клод перехватил её запястья. Он опустил её на тюфячок и стиснул в своих объятиях. Она скрестила руки на груди: последняя попытка уберечь хоть что-то от его взгляда. В темноте, разрезаемой лишь скудным лучом лунного света, она заметила, как сверкнули его глаза. В следующую секунду послышался треск рвущейся ткани. Эсмеральда зарыдала, а между её всхлипами Клод слышал то мольбы о пощаде, то ненавистное имя капитана. Ещё немного усилий, и вот уже рубашка порвана. Теперь его взгляду предстало всё её тело в его первозданной красоте. Почти что благоговейно, подрагивающими пальцами он поднялся вверх, от её бёдер к высокой упругой груди. Бедняжке показалось, что он обезумел пуще прежнего: обжигающими поцелуями он покрывал всё её тело. — Люби меня! Делай, что хочешь! Но сжалься! Люби меня! Я сделаю тебя счастливой! Ты будешь счастливейшей из женщин. Что угодно, только люби меня! — шептал он. Едва только он привстал, чтобы сбросить с себя мешающую одежду, как Эсмеральда, вдруг обретшая способность говорить, низким от ненависти и страха голосом сказала: — Делайте, что задумали, не тяните. Не заставляйте меня страдать ещё сильнее. — Молчи, — приказал он. — Ты мнишь себя несчастной из-за смерти этого мерзавца? Ты не ведаешь, что такое несчастье! — О мой Феб, почему же ты не идёшь ко мне? Почему не спасёшь меня? До её уха донёсся звук падающей на пол ткани, и она попыталась отвернуться, но Клод перевернул её на спину, и его дыхание обожгло ей шею: — Я хочу видеть твоё лицо! Я заставлю тебя забыть о нём! Клянусь, ты больше не вспомнишь о нём этой ночью. Он сжал её грудь, целуя её в шею. Эсмеральда не произносила ни звука, но от каждого его поцелуя она еле заметно вздрагивала. Он почувствовал, как её соски затвердели, и прильнул к одному из них губами. Цыганка не реагировала на эти немудрёные ласки, но коротко вскрикнула, когда он слегка прикусил его. От прикосновения чего-то горячего и чуть влажного к её бедру она вздрогнула и повернула голову. В ту же минуту он с силой развёл её колени, и она забилась на тюфяке, точно птичка, попавшая в силки. Она кричала, пытаясь вырваться от него, но он закрыл ей рот ладонью: — Я не хочу причинять тебе боль. Но если ты не прекратишь брыкаться... Боюсь, тогда у меня не будет выбора. Она лишь испуганно моргала, давясь рыданиями и не в силах отвести от него взгляд. Исходящая от него сила парализовала, не давая ни сдвинуться хоть на дюйм, ни вымолвить ни слова. Точно зачарованная, она медленно кивнула, придавленная неотвратимостью того, что произойдёт с минуты на минуту. Клод убрал руку от её лица, проведя ею вниз от шеи и скользнув между разведённых ножек. Она попыталась сдвинуть их, но он не дал её этого сделать. — Помни, что я тебе сказал, — тихо сказал он, сжимая её бедро. Он и сам не мог понять, отчего он так медлит. Она лежала под ним, недвижимая, полностью в его власти, не сопротивляясь, и всё же он медлил. Он смотрел на неё и невольно вспоминал, как в тот вечер в каморке у старухи она покраснела от поцелуев ничтожного капитана, как заливалась краской от всякого его прикосновения, и злость вновь вскипела в нём. «Я заставлю тебя забыть его», — думал он, вновь и вновь, с ещё большей пылкостью целуя её. Робость испарилась. Её резкий громкий крик, когда он наконец овладел ею, нарушил застывшую тишину, вернув его в реальность. Она упиралась ему в плечи, запрокинув голову. Едва только этот секундный ступор прошёл, как за этим первым проникновением последовали новые, и каждое было ещё яростнее предыдущего. Эсмеральда закусила губу да так, что из неё едва не пошла кровь. Что угодно, лишь бы от неё не было слышно ни звука! Но сдерживать себя становилось всё сложнее. И вот уже до слуха священника донеслись тихие стоны. Она слышала тихое рычание, вырывавшееся из его груди, видела, как странно, по-новому, сверкали его глаза. Он впился в её шею, и от этих обжигающих полупоцелуев-полуукусов она вновь вскрикнула, пытаясь побольнее ударить ему по плечам. — Я же сказал тебе не брыкаться! С этими словами он схватил её руки и вжал их в стену над её головой. Теперь она была полностью подчинена ему, она была бессильна помешать ему, и это туманило голову. Ещё несколько резких сильных толчков, и эта сладостная пытка была закончена. Со стоном он вышел из неё, и тогда она почувствовала, как что-то тёплое стекает по бедру прямо на тюфяк. Он рухнул на цыганку, вдавив её в тонкую постель, пытаясь восстановить дыхание. Нет, ничто не может быть лучше, прекраснее этого! Это стоило всех мучений, всех ужасных ночей. Он нашёл свой Рай, он обрёл его в эту тёплую весеннюю ночь. Его Рай был здесь, на земле, и имя ему — Эсмеральда. Теперь она принадлежит ему. Ему, а не проклятому солдафону! — Теперь вы оставите меня? — спросила она как можно более холодным голосом. — Вы получили, что хотели, так дайте мне умереть! Он поднялся с неё, давая вздохнуть наконец полной грудью. Какое-то время он пожирал взглядом её тело, которое она тщетно пыталась прикрыть руками и разорванной тканью платья. — Оставить? Тебя? Теперь? Что за глупости ты говоришь? Этого не будет, никогда не будет. Помнишь, в том ужасном сыром подземелье я говорил тебе, что мы отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее? Мы уедем туда, очень скоро. Скажи, куда ты хочешь отправиться, и мы уедем туда. Мы покинем этот проклятый город! Язычница и вероотступник! О, мы будем счастливы, любовь моя. Ты принадлежишь мне, как я принадлежу тебе. — О, почему вы не дадите мне умереть? — заплакала она. — Феб потерян для меня навеки, моя мать потеряна для меня навеки! Дайте же мне броситься с крыши. — Глупенькая! Бедное глупое дитя! Ты не ведаешь, что говоришь, — Клод покачал головой. — Тебе больно, страшно, но всё это пройдёт. Ты забудешь всё это, очень скоро забудешь. Ты полюбишь меня, вот увидишь. — Оставьте меня… Неужели вам мало моих страданий? Я хочу покончить с ними. — Тогда мне придётся запереть тебя, чтобы ты не навредила себе. Ты здесь не для того, чтобы умереть, бросившись с крыши, после того, как чуть не побывала в петле. Нет, ты жива, чтобы мы могли любить друг друга! Проси, что хочешь, кроме одного: я тебя не оставлю. Ты моя. Запомни это. Эсмеральда отползла от него и вжалась в угол. Нет, нет, что угодно, но только не принадлежать ему больше никогда. Только бы он ушёл, оставил её, забыл о ней! Только бы больше никогда не чувствовать его рук на своём теле, только бы больше никогда он не владел ею. Какая же это пытка, какая мука!.. Какое унижение было сдаться ему, как ужасно было подчиниться своему страху перед этим человеком, потерять из-за этого всякую надежду вновь обрести Феба. Как отвратительно было отзываться на его действия, позволить своему телу так отзываться на всё это. О, теперь всё потеряно, всё кончено. Теперь хорошо было бы умереть, ведь жить с этим позором невыносимо. Жить, зная, что даже если Феб вопреки словам этого гнусного человека жив, то она больше не будет не нужна ему. Конечно, ведь она сдалась сначала судьям в застенках, теперь — этому мерзкому монаху, овладевшему ею. Она обернулась и увидела Клода. Он сидел напротив, на самом крае тюфяка, опустив голову на руки. Его плечи мерно поднимались и опускались в такт дыханию. Только сейчас он обрёл телесное воплощение. Она с интересом рассматривала его: его крепкие руки, широкие плечи, остатки чуть седых волос на голове. Он выпрямился, и теперь она могла рассмотреть и его лицо, и его тело полностью. Он развернулся к ней, почувствовав её взгляд на себе: — Ты так удивлена. Отчего? Ты думала, что я не человек? Она смутилась и опустила глаза. — Говори же. Что тебя удивило? Ты ждала монстра? Говори! — Н-нет, — пролепетала она, ещё сильнее вжимаясь в стену. О, как же он пугает! Как страшно находиться под взглядом его сверкающих глаз! Как страшно слышать этот холодный металлический голос! В одно мгновение он оказался рядом с ней и прижимал её к себе. Её попытки вырваться он прекратил, прижав её руки к своему телу. Хотела она или нет, но эта вынужденная близость другого человека, тепло его тела успокаивали. От него приятно пахло благовониями. — Не смей больше говорить, даже думать не смей больше о смерти. Бедное глупое дитя! Ты будешь счастлива, любовь моя. Верь мне. Я люблю тебя. Ты моя, ты принадлежишь мне, как и я тебе. Я сделаю тебя счастливой. Хочешь, мы уедем завтра? Мы никому не скажем ни слова, мы уедем из этого города ночью, нас никто не увидит. Всё останется в прошлом: этот собор, эти улицы, этот солдафон со своей невестой, Дворец Правосудия — всё! Всё останется в прошлом… Верь мне. — О, за что вы так жестоки? Что я сделала вам, что вы так жестоки ко мне? Зачем вы говорите мне эти слова? Неужели вам мало того, что вы сделали? Дайте же мне умереть, пока не встало солнце и никто не узнал о моём позоре! Он прикоснулся губами к её руке: — Разве я жесток к тебе? У тебя будет всё, чего ты только пожелаешь. Я прошу, я умоляю тебя только об одном: позволь мне любить тебя. Мне, вероотступнику, позволь мне любить тебя, языческая богиня! Только этого я прошу у тебя. Только одного доброго слова. Не гони меня. Ты не гнала моего приёмного сына, неужели я страшнее него? Позволь мне любить тебя! Эсмеральда отстранилась от него и отвернулась к стене: — Делайте, что хотите. Клод припал к её руке, покрывая каждый дюйм её кожи поцелуями. Над Парижем медленно поднималось солнце.