Чего ты такой серьезный?

В тусклый день ноября, когда золотые бриги покинули гавань копий и птичье пение вылизал до чистоты мороз, по городу прошел слух, что в tiхo выступит знаменитый комик, который своими шутками будто бы воскрешал на кладбищах мертвецов и сам был чуть не Антихристом, но чем-то наподобие зеленого башмака и шахматной осетрины. Билеты раскупили в первую же неделю, и сегодня мы спешим в клуб, нарядно одетые, в наглаженных мамами пиджачках, а девушки — в их одежде, такой красивой издалека, и радуемся, как весенняя выпь. У всех всхолмия губ в карманах, двустворчатые ножи на лицах. И глаза слезятся, словно монетки, пальцы сжимают красненькие билетики. Девушка в парике из овечьих внутренностей цепляет мне на запястье ленту, свитую из улыбки задушенного ребенка. Я прохожу мимо египетских мумий для содомии и хохочущего дебила, чье ноздреватое мясо тела облеплено трепещущими миногами в стеклянном сосуде. Прохожу мимо трех черничных Наматывальщиков и стригущегося кишечника, и оказываюсь в Лиловом зале, где свет притушен, а на большом экране Луи Армстронг поет о прекрасном мире. Сахарные резцы на кофейной гуще напоминают мне о каннибальских предках этого исполнителя (впрочем, и моих тоже (все мы родом из Африки)) и стоит только представить вкус человечинки, рот тут же наполняется чуть кислой слюной, и пульс колотится в висках-блюдцах. Мне кажется, удовольствие от всякого извращения приходит не от самого извращения, а от осознания того, что ты перешел черту, а перейти ее — наш долг вида. Знаю, за такие идеи на меня сразу же посыплется хвоя негодования, но весь ваш достославный звон корневищ — всего-навсего желейные костыли. Вдруг становится очень тихо (музыка проглочена котом всех молчаний). Над сценой зажигается освещение — дрищавый человечек в малиновом пиджачке, приплясывая и мельтеша руками, врезается в наши взоры. Он делает пару кругов по сцене, и замирает у микрофона. В зале аплодируют и свистят. Человечек резко хватает микрофон, как ласточку на лету и, сворачивая ей голову, снимает его со стойки. Мы слышим наждачно высокий голос; в гласные вбиты истерические гвоздики. — В постсоветском королевстве жили два мальчика, — начинает он. — Один из них больше всего на свете хотел стать Бэтменом, а другой превратиться в Джокера. И они делали все, что от них зависело, дабы осуществить мечту. Мальчик, который хотел стать Бэтменом, был отличник и занимался спортом, изучал технику, читал книги по криминалистике и саморазвитию. Однажды он увидел, как трое гопников избивают девушку. Мальчик, конечно же, за нее вступился. Ему пробили голову арматурой, и он стал овощем на всю жизнь. А тот, который хотел стать Джокером, пил, курил, хулиганствовал, а также занимался в театральном кружке, и планировал идти учиться на психиатра, потом врачи констатировали у него рак, и он повесился в детском хосписе. Толпа взрывается громким смехом, подобно ядерной виноградине. Мои ладони утащили аплодисменты, сердце сияет, словно черный алмаз. Какой прекрасный, прекрасный юмор! — юмор сверхчеловеческий, понятный лишь обнаженным людям, и я прихожу в германский восторг от его экзистенциальной искренности, от визионерского прозрения в прорубь жизни. Рядом со мною девушка швыряет свой Айфон на пол и топчет важную вещь высокими каблуками. Другая срывает с шеи жемчужное ожерелье, и оно превращается в белого журавля. Комик подхватывает его, летящее, и наматывает на худенькое запястье, как серпантин небес. О чем бы ты ни мечтал, чего бы ты не добился, ты все равно умрешь. — Что вы знаете о Руанде? Просто струночка на Востоке Африки. И чем же она известна по всему миру? А тем, что в 1994-м году там было убито около миллиона человек. Каждый пятый — ВЫ СЛЫШИТЕ — каждый пятый. Столько же потеряла наша страна в Отечественной Войне, но у нацистов на убийство было целых пять лет, а в Руанде справились меньше, чем за четыре месяца. Население этой страны составляют два крупных этноса. Между ними никогда не было согласия, а участие во всем этом бельгийских колонизаторов, периодически оказывающих поддержку то одним, то другим, привело к заострению этнического конфликта, что вылилось в массовую резню при полном бездействии ООН и правительств развитых стран. Заранее были завезены около 600 тыс. мачете, которыми и производились убийства. Нет, никто не хотел излишней жестокости. Просто мачете всегда дешевле, чем винтовки и автоматы. Из зараженных СПИДом были сформированы спецотряды, которые насиловали женщин, а потом вырезали у них влагалища. Мы хохочем — гусиная стая копов. Звенят паутинки мыслей в хрустальных чашах голов. Парню в синем твидовом пиджаке объедает лицо взмыленная подружка. Он не хочет больше быть человеком, ему б в чудовище превратиться, взмыть к солнцу калечной бабочкой, только бы подальше от оправданий. Кого-то вдруг пеленает обморок, его выносят из зала: арктическое лицо-отчаяние, глаза — розовые закаты. Он не чувствует, значит счастлив. Если мертв — то тогда блажен. И мне видится ядерная война — очищающая, святая. Миллионы тупых и продажных тварей, извивающихся в неге огня, с руками, воздетыми к обрушенным потолкам. Пусть будет пытка для всего человечества! Пусть кожа слезает с свинцовой клетки! Пусть вены вскроются, как клювики соловьев! Убейте меня скорее, а если вы устрашаетесь, то пустите меня вперед, ПУСТИТЕ (проталкиваюсь ко сцене) И Я ЛИЧНО НАЖМУ НА КНОПКУ! Подарите мне автомат, чтобы убивать рождественские кадавры! Окуните меня в борщ боли, бездонный, бескрайний борщ — как мэрия, как квазар. Без людей, без этих трубчатых насекомых, жизнь была б всего лишь мучительна, но с ними она просто невыносима. Я чувствую ладонь на своем плече, поднимаю глаза — и комик улыбается мне, как радуга. Сотни печальных рук тянутся к нему со всех сторон света. Я вижу его парящего в лазерном облаке из ладоней, и улыбка, нарисованная помадой, горит, как вишневый сад. — Лав! Лав! Лав! — приплясывает он с взведенными ко груди руками. — Олл ю нид из лав! Ту-тудутуту! Олл юн ид из лав! Лав! Лав из ол юн ид! О, эта восславленная сонмищами поэтов дофаминергическая целеполагающая мотивация к формированию парных связей! Ей поет осанну святая троица: дофамин, окситоцин и вазопрессин! О, это фрейдистское видение родителя в потенциальном партнере! Ваш романтик похож на марионетку, пляшущую на нитях собственной анатомии, и годы времени, убитые на любовь, заставляют меня рыдать о глупости человечества. Вместо того, чтобы потакать нелепому низменному инстинкту, маскирующемуся под башню духа, вы бы лучше построили себе ад, и выкормили Пытателя, выжечь из ваших внутренностей чувственное зверье, а потом, выдержав самое ужасное, что может быть во Вселенной, вы стали бы, наконец, свободными. Максимальная интенсивность душевной боли в сотни раз выше максимально возможного наслаждения. Какова статистическая вероятность того, что тот, к кому у вас зародились чувства, ответит вам взаимностью? И даже если ответит — ну, а тогда? Пара лет забвения, слепоты, дальше разрыв, истерика? — и жить с незаживающей раной в сердце? или жениться, и завести детей, и утонуть в привычке, в змее рутины? Я дарю вам заповедь новой эры: не любите и не будьте любимыми. И снова толпа смеется — многие хватаются за горло и задыхаются, неожиданно осознав кромешный вакуум вкруг себя. Одни держатся за сердца — наверное, хотят вырвать их из грудных коробок. Другие оседают на пол (смех их превращается в крик) и мы топчем павших туфлями, пытаясь прорваться поближе к сцене. В ушах моих охотятся грозовые тигры, горло выскребают их когти молний. Мой мозг — танцующий шах тайфунов, тело — танкер битумной экзальтации. Вместе с дерущим смехом изо рта вылетают капли желтой мокроты, и стая летучих мышей-талибов мечется в плену легких. Я не хочу останавливаться смеяться. — Я пришла сюда со своим ребенком! — Вопит дородная мамочка. — Мне сказали, тут детский комик! Что за ужасный ужас?! Почему вы все, блин, смеетесь?! Извращенцы! — Мама! Мама! Мне очень весело! — Кричит трехлетний малыш с налитыми кровью глазами. Тут его голова взрывается — как в «Сканнерах» Кроненберга — и опрыскивает ближайших красностью. Кровь испаряется с лиц, в ней истина, и те, кто уже перестал смеяться, втягивают ее в себя через трубочку, как пары героина. — Как много веселья в подлунном мире! И самое веселое из всего — это отсутствие жизни в нем. Все мы мертвы, товарищи! А осознание нашей смерти рождается из знания анатомии. Наша пресловутая личность — результат усвоения социокультурного опыта на основе нейрофизиолологичекого субстрата. Мысли, чувства и убеждения возникают из электрохимической активности головного мозга. Все, во что вы верите, вам внушили. Наши самые глубокие идеи — за которые мы умереть хотим — это результат целенаправленного вбивания нам в мозги того, что выгодно господствующей элите. У человека нет ничего своего. Все слова уже сказаны миллионы раз, все песни пропеты еще в года Вавилона. Мы — машины из мяса, кости и нервной ткани. Слышите! Слышите! сам Ламерти, барон ада, хохочет из бездны тления, когда разговор заходит об уникальности каждой жизни. В нас столько сознания, сколько его в радиоле или в будильнике. И убить человека — значит, согрешить не более, чем, когда ребенок разбивает модельку супергероя. Мы не живем, поэтому и умереть не можем. Нас просто нет ни на одной из существующих карт Вселенной. Толпа плавится от восторга и кричит, как новорожденный без кожи. Пузырится на губах кровавая пена, и желтая рвота вырывается вместе с бизоньим смехом. А что мы можем, кроме как смеяться над этим? Девушка, от бирюзы волос напомнившая мне мёмейд, разбивает лбом зеркало на стене и острым ломтиком вырезает на запястье весёлый смайлик. Толстый парень садится возле нее и режет себе живот, отворачивая в сторону тонкие срезы жира, словно страницы книги. Они смеются и задыхаются. Смех — единственное, чем можно дотянуться до Бога. Высмеивая творение, мы делаем творцу больно. Мы хотим разрушить все святое и сокровенное, чтобы не было больше поводов для убийств. Комик снова начинает говорить, но речь его далека и тонуща. Не понимая как, но и я оказываюсь у зеркала. Пальцы мои в рукавицах плоти, мне тепло и в забвении нету боли, я вырезал себя из ее объятий. Мы смеемся, словно в последний раз, и смех наш движется по планете, захватывает страны и города, подминает селедку времени. Все смеются до яблок неба, до ящеров недр земли, но сдается мне, что ты, дорогой читатель, даже не улыбнулся за весь рассказ. Чего ты такой серьезный?