Laudanum

Dead Can Dance — The host of Seraphin Одинокий лист, кружась, падает прямо перед ней, Гермиона накрывает его подошвой ботинка, погребая багровую хрупкость под слоем грязи. Осень выдалась очень слякотной и серой и все эти яркие всполохи, возникающие то тут, то там, как погрешности, от которых хочется скорее избавиться. Наверное, возвращаться в Хогвартс после войны было глупо, но назад пути уже не существовало, по крайней мере, Гермиона думала об этом именно так, словно выбора у неё не было. Потому и свинцовость осени принимала с фатальной безнадёжностью. Она убирает ногу и смотрит на грязный отпечаток своего ботинка и почему-то это приносит ей удовлетворение. Однако кольца, сковывающие сердце, никуда не деваются, напротив, сжимаются ещё сильнее, выбивая у неё из груди судорожный вздох. В руке она зажимает драгоценный пузырёк с серебристой, почти бесцветной жидкостью, и это то, что спасёт её сегодня. Она чувствует себя жалкой, но лишь мгновение, за ним приходит болезненное предвкушение и больше ничего не остаётся. Тогда что-то произошло, что-то неправильное, что-то, без чего уже нельзя было обходиться, когда всё закончилось и они победили. Боль приходила постепенно, вливалась в тело и разум. Всё началось с зудящего ощущения, будто что-то не так, лёгкое поскрёбывание по кости внутри черепной коробки, а затем в грудной клетке. Пустоты становилось всё больше, кости тончали и крошились, истерзанные выскребанием. Гермиона искала в книгах, но не могла найти ответа, не могла остановить растущее чувство опустения, выцветание, стягивающее все краски наружу, отчего те растворялись, оставляя Гермионе серость. Магия не приносила облегчения, не давала защиты и покоя. Магия была бессильна перед червоточиной, образовавшейся в самом сердце. Гермиона отдалилась от каждого, кем дорожила, боясь задеть их своим внутренним выцветанием. Она чувствовала себя сломанной, вывернутой наизнанку, из нее выбрали какую-то важную часть, и она никак не могла понять, какую. Время текло и уносило всё больше и больше, пока однажды измученная и оставшаяся одна Гермиона не встала перед зеркалом Еиналеж. Перед тем, что она увидела, она упала на колени и долго стояла так, всматриваясь в гладкую серебристую поверхность. Отражения менялись, но тень, нависшая над зеркальной Гермионой, оставалась прежней. Тень извивалась и впивалась в поверженное тело яростью и удовольствием, которого никогда не было достаточно. Тень рвала кожу и плоть, вживляя о себе память в измождённое существо, отбирая его человечность, делая подобным себе. Делая тенью. Она заполняла её, перешивала, как старую куклу. И когда пришло спасение, девочка в зеркале знала лишь одну реальность, которая была правильной. В которой была боль и жажда милосердия от той, кто эту боль приносила. — Больше всего моё сердце желает тебя, — дрожащим от надрывных рыданий голосом произнесла Гермиона, обхватив при этом зеркальную раму по краям. Тогда она пыталась удержать страшную правду. Теперь она пытается удержать иллюзию. Чтобы хотя бы на мгновение дольше побыть целой, почувствовать себя нормальной, без выщербленного куска. Отыскать зеркало никогда не составляет труда, хотя его и перемещают каждую ночь, так и не зная, кто каждую ночь его находит и оставляет острый магический след. Она садится подле зеркала, с нездоровым чувством нежности проводит по деревянной раме ладонью. И пьёт горько-сладкое зелье, возвращаясь к миру в цвете. Но и он в последнее время становится нестабильным, а может, дело и не в нём вовсе. Горло заполнено сплавом из поцелуев и вздохов до основания. Она заталкивает их глубже, чтобы до самого сердца, чтобы ничего больше. Только так и только с ней. Пока язык плавится о раскаленную мякоть чужого языка, пока ещё можно дышать. Под кожей ледяная кровь становится плотной, замерзает, стекленеет. Но крика в ней нет — собран в груди Беллатрикс, нанизывающей её на это остервенелое отчаяние. Лёд под ними плавится от жара обнаженных тел, повторяя контуры, охватывая своим холодным ртом. Они вмерзают всё глубже, сплетясь словно змеи. — Здесь так холодно, — шепчет Гермиона, прижимаясь языком к плечу Беллатрикс, гладкому, как лёд, горячему, как лёд тот, что плавится. Кожа под губами — молоко с мёдом. — Лето же, Беллатрикс, ведь лето. — Август такой холодный, потому что мы не влюблены, — отзывается Беллатрикс, сминая хрупкость тела под собой. Волосы её падают Гермионе на лицо, и она делает несколько глубоких вдохов, словно пытаясь впитать в себя запах лимона и корицы, тонкий, тлеющий — всё вымерзает. Становится стеклянным. Беллатрикс разводит её руки, накрывая своими, словно распятая. Распятая по тебе. — Даже здесь ты безжалостна, — Гермиона хрипло смеётся, подхватывая губами талый снег, стекающий к низу шеи Беллатрикс, прямо там, где бьётся пульс. Тяжесть её тела вызывает чувство неистовства, неотступного и неумолимого голода. Грудную клетку разламывает от вдохов, в солнечном сплетении скапливается жар, перетекающий от чужого дыхания. Живот Беллатрикс дрожит в такт, Гермиона чувствует, как он вздымается, как гнёт линию между ними. — Нет такой иллюзии, в которой тебя было бы можно любить, — шепчет Беллатрикс, заглядывая ей в глаза. — Опиум не спасёт тебя, моя девочка. Она обнимает Гермиону крепче, слушая хриплое, лихорадочное дыхание. Целует в холодный лоб, как мёртвое дитя. И кажется, будто становится легче, но поцелуи не унимают боли, они делаются острыми, как лезвия, тысячи жадных лезвий. И под ребром так тянет, скребёт, словно тонким ногтем, как если бы в кость вогнали щеп. На языке пепел, на зубах пепел, Гермиона задыхается, пытаясь вытолкнуть из забитой глотки серебристую пыль — прах костров, прах её разрушенной жизни. А Беллатрикс снова целует её, и пепла становится больше. Они то во льдах, то в саду среди терновых кустов, цепляющихся за плоть, то посреди развалин старого замка, где всё ещё кричат дети и лютует смерть, пока они предаются уродству любви, свившей гнездо под сердцем Гермионы. Пространство вокруг серое, трескается, исходя оранжеватыми линиями — реальность рвётся в сознание Гермионы. Но хватка на плечах становится сильнее. Держи меня. — Так холодно, — шепчет она, и Беллатрикс садится, чтобы взять её на руки. Прижимает к себе, качая как дитя, так качают своё мёртвое наследие короли. — Засыпай, моя девочка, — поёт Беллатрикс, склоняясь, чтобы поцеловать глаза Гермионы, — закрывай глаза, ни одно лето тебя больше не тронет. Улыбка замерзает на губах, Гермиона слышит, как кто-то зовёт её по имени, но откликаться слишком холодно. Беллатрикс держит её крепко, пока кто-то кричит и о чём-то молит. — Мы нашли её на полу, профессор, у этого проклятого зеркала! Сделайте что-нибудь! — Мне очень жаль, но я бессильна. Опиум хранит её.