Рассвет

      Когда на Новую Серену опускались стальные сумерки, и завихрения пыли, слоняющиеся по улицам, как обожжённые солнцем пьяницы, утихали в переулках, и небо от вулкана в центре острова начинало кровоточить, Константин отсылал всех из тронного зала — и, наконец, мог вздохнуть свободнее. Только Катасах оставался с ним — молчаливый и, как Константину казалось, всегда немного насмешливый. Но насмешливый не как Курт — его насмешки были мягче, будто бы он извинял его за проявленные слабость и страх. Будто бы он был во много раз старше его — мудрецом, древним, как сам мир.       Подперев голову рукой, Константин наблюдал за ним со своего трона и думал, сколько Катасаху лет и как так получилось, что он, получавший на протяжении многих лет лучшее образование от лучших учителей на континенте, чувствовал себя таким глупцом по сравнению с дикарём, прожившим всю свою жизнь в лесу, в деревне, среди своего племени.       — Проводи меня в мои покои, Катасах, — просил Константин, и Катасах подавал ему свою руку, помогая подняться.       Константин помнил первое прикосновение Катасаха — как он прижал свою ладонь к его лбу, и его рука казалась такой холодной, что Константин подумал: это пришла за ним смерть; но затем был рассвет в тёмном царстве его смятённого разума, был ветер с долин, приносящий свежесть и запах отцветающих растений, был покой и, помилуй его Озарённый, было так хорошо, как никогда не было в жизни: ни от вин, ни от ласк, ни от поцелуев.       — Пожалуйста… Прошу… — молил Константин, и Катасах не отказывал ему ни в рассвете, ни в ветре, ни в покое.       — Этот остров — моё проклятие и моё благословение, — говорил Константин, снимая камзол, развязывая шейный платок: вещи падали у его ног, дорогой шёлк и дорогой бархат — на сверкающий паркет. — Я так хотел сделать его своим домом, но теперь — он станет моей могилой.       — Вы, renaigse, всегда желаете обладать чем-то, — отвечал ему Катасах. — Вы одержимы властью. Вы не думаете о том, что можете дать взамен — только о том, что можете взять. Но, взяв что-то у Тир-Фради, даже вам придётся платить.       Катасах давал ему настойки, горькие и пахнущие цветами, Катасах обхватывал его лицо руками в сухих перчатках из сыромятной кожи, и его пальцы придерживали его за подбородок, и Константин смотрел в лицо, покрытое тёмной краской, и пытался представить Катасаха без этих рисунков, высеченных на его коже. Но это было всё равно, что представлять океан без воды или небо без солнца.       Иногда Катасах уходил, чтобы восполнить запасы трав и, как он говорил, укрепить связь с островом, которая истончалась и таяла в Новой Серене. Когда Катасах возвращался, от него пахло мокрыми палыми листьями. Этот запах напоминал Константину, что где-то там, за пределами дворца — осень. Он мог бы узнавать смену времён года по Катасаху — по тому, как он пахнет, в какой одежде он приходит, что приносит с собой. Но Константин не был уверен даже в том, что сможет дожить до следующего сезона.       Временами всё становилось хуже — временами Константин вспоминал, что даже Катасах и его магия не могут изменить цвет его крови. Чёрный — разводами по его умывальне, на его простынях, на его платках. Константин убрал зеркала, чтобы не видеть своего лица, которого уже успела коснуться эта скверна.       В самые плохие ночи ему снилось, как множество людей накидывали петли на ветви огромного дерева на вершине холма — как толстые веревки, натягиваясь, дрожали в воздухе, как из груди людей вырывался единый вздох, как дерево падало, и его корни взрывали землю.       В такие ночи Константин кричал.       В такие ночи Катасах приходил к нему и ложился рядом с ним на шелковые простыни: шептал ему истории своего народа, сбиваясь на родной язык, и Константин не понимал ни слова из сказанного, но чувствовал себя так, будто бы вернулся домой. Его рубашка липла к его спине, он боязно клал руки на чужую талию и дышал в грудь, кажущуюся обнажённой без множества непонятных для Константина амулетов.       — Сними перчатки, — просил Константин.       И поводил головой, как пёс, тянущийся за ладонью хозяина — тёплой, с белыми шрамами на пальцах, с намозоленными подушечками. Он обхватывал сильные чужие руки своими, бледными и слабыми.       — Никогда не умел терпеть боль, — говорил Константин, будто бы извиняясь. — В детстве, когда я разбивал коленку, об этом узнавала вся Серена по моему плачу. Малихор — что-то пострашнее разбитой коленки, а весть о моей болезни даже ещё не дошла до другого конца острова, так что, я думаю, я делаю успехи.       — Тебе не придётся терпеть боль, пока я буду рядом, — отвечал Катасах. Он умел распознавать за множеством пустых слов — суть.       Крепче сжимал его руку.       Константин думал, как так получилось, что этот колдун и иноземец стал тем, кто подарил ему надежду. Думал, какую цену ему придётся заплатить за неё. Думал, пока не засыпал, так и не отпустив ладони Катасаха. И рассвет занимался над Тир-Фради.