Шлюхи Юньмэна

Цзинь Лин не давал своим чувствам названия, но в полной мере осознавал, что есть боль. Ею наполнялось все естество, когда дядя смотрел на него с теплом, но не с желанием, когда случайно касался его, но в касаниях не было ничего, кроме родственных чувств. С годами боль стала ноющей, как старый шрам. Высокой трелью пропела ночная птица. Цзинь Лин держал на ладони затейливую коробочку, и ее резные бока переливались в отблесках свечи. Перед ним лежала тонкая кисть, совсем не похожая на ту, которой он каждый день старательно ставил киноварную точку на лбу. В этом Цзинь Лин был донельзя тщателен — иногда успевала прогореть палочка благовоний, пока он поставит этот знак принадлежности к ордену и символ ответственности. Вино слабило ноги и горячило дурную кровь, вскрывало старые обиды и давало волю втоптанным в самые глубины души желаниям. Тот день въелся в память, словно был вчера. Цзинь Лина и его чувства мягко оттолкнули твердой ладонью, и касание это было таким же, если бы в его сердце вонзился Саньду и пустил в душу яд. Цзинь Лин с готовностью ждал, что дядя назовет его обрезанным рукавом, что в лице и голосе его будет отвращение — ведь Цзинь Лин заслужил, — но ничего из этого не случилось. Кровь отлила от его лица, оно исказилось точно от боли: в нем были испуг, смятение, негодование. Кажется, впервые дядя не нашел едких слов, и от этого было еще хуже. Затем он крепко схватил Цзинь Лина за руку и все же излился тирадой, что тот выбрал дурные шутки, путает чувства с привязанностью и пыл юности мешает думать трезво. За годы угли не только не истлели, а разожгли в груди настоящий пожар. У Цзинь Лина был свой орден, свои люди, друзья, несколько десятков невест сочли бы за счастье стать его женами и наложницами, но сердце и желания простирались к самому близкому и при этом запретному. Отказ он принял со стиснутыми зубами и гордо поднятой головой, и в присутствии дяди уже давно умел держать себя в руках. Но сегодня, в этот теплый вечер, дядя был так рядом, пил с ним вино и даже смеялся — все это словно растревожило в сердце спящих демонов. Как недостойный, Цзинь Лин пожирал его губы взглядом, смотрел на гордый профиль на фоне темнеющего закатного неба, судорожно сглатывал и позорно отводил глаза, когда дядя к нему обращался. В какой-то миг словно упали давно сковывающие цепи, Цзинь Лин отставил пиалу с вином, и в голове было совершенно ясно: — Хочу быть рядом, — сказал он, — всегда. — Наши ордена всегда подставят друг другу плечо, — ответил дядя, — что бы ни случилось. Это было сущей правдой, но от того, что его не поняли, возможно, даже намеренно, кровь побежала вверх, к голове, и следом откровенные, бесстыдные слова сорвались с губ: — Ближе, чем ты мог бы себе представить, — прошептал он и поднял глаза, по которым все наверняка читалось как в открытой книге. Лицо дяди исказилось, а между бровями залегла глубокая морщина. — И как же это? — от расслабленного тона не осталось и следа, но дядя словно уточнял перед тем, как последующая молния наверняка заслуженно поразит виновника. Но Цзинь Лину давно не страшны грозы. — Ты дал и отдаешь мне так много, — сказал он с безнадежностью в голосе, — а я желаю еще больше, все и без остатка, хотя и не имею на это права, — Цзинь Лин говорил, но не нуждался в ответе, которого он наперед знал, что не последует. — Стремлюсь не уступать, чтобы ты забыл обо мне как о несносном юнце, которого нужно вечно спасать, чтобы посмотрел на меня иначе, но все бесполезно. Что он может с этим сделать, если — сколько? — почти десять лет эти чувства терзают его душу? И сейчас ему скажут, что они ненастоящие? — Ты бредишь. — От лица дяди отлила кровь, и он еще больше стал похож на статую, вырезанную из яшмы. Он не скупился на едкие выражения, но сейчас слова будто теснились в его горле от раздирающего негодования. Мягкий вечерний воздух, наполненный запахом цветущих лотосов, будто вмиг стал стылым. Цзинь Лин не выдержал и, воспользовавшись чужим смятением, перегнулся через маленький стол, что их разделял, смел все закуски и кувшин, притянул обеими руками лицо напротив и прижался к нему губами — порывисто и быстро, а после сбежал, браня себя на чем свет стоит, только и был слышен звон чашки, треснувшей у дяди в руках. ____ Вместо свах и невест дядя посещал места иного толка. Обычно он не сообщал об этом, но Цзинь Лин знал, куда он отправлялся. Иногда Цзинь Лин ждал его с визитом в Пристани Лотоса, и дядя возвращался, нес на себе чужие запахи, и все нутро сжималось, словно его жалил клубок змей. Он не имел права быть против. Все, что ему оставалось, это фыркать насмешливо, скрывая за едкостью грусть, за грубостью — боль. Юньмэнские публичные дома были известны во всех соседних провинциях, и заклинатели, чей путь так или иначе пролегал рядом с землями Юньмэна, пользовались случаем и заглядывали в приграничные городки, даже если приходилось сделать небольшой крюк. До тех пор, пока Цзинь Лин не осознал своих истинных чувств, он составлял дяде компанию в коротких путешествиях в те края. Но постепенно картина, когда того окружали щебечущие хорошенькие девицы, льнули к нему, кормили его фруктами, стала притягательна и отвратительна одновременно. Однажды, стоило им войти, девица, окруженная запахом пудры, привычным движением подхватила дядю под руку, фарфоровыми пальцами игриво прошлась по рукаву вверх и прижалась округлой грудью, прикрытой лишь полупрозрачной накидкой. Девицу звали Сюин, и она была одной из лучших проституток в этих местах. К дяде у нее было особое отношение, по блестящим как звезды глазам было видно, как она его ждала. — Я тосковала по вам, господин. — Голос ее был красив как песня иволги. Ухмылка в уголке рта дяди вонзилась в грудь точно клинок. Цзинь Лин тогда застыл на пороге и, повинуясь внутреннему порыву и не придумав причины для вранья, пролепетал позорно и нелепо, что передумал идти. Как могла она так бесстыже его трогать! Как ты, дядя, это позволяешь, какой бы красавицей она ни была! Ранее не посещавшие мысли дурманили голову. Запах пудры и яркий цвет помады преследовал его во снах. Чужие губы оставляли на белой шее яркие следы, а Цзинь Лин все тянулся, пытаясь их стереть, загородить его, чтобы никто из них не смел его трогать. Вино сладко обжигало горло — Цзинь Лин отпил его прямо из сосуда, который попросил слуг принести в его покои. В руку легла кисть. Мазок за мазком она щекотала кожу, и алая, словно кровь, краска ложилась на губы. Цзинь Лин смотрел на себя в зеркало недвижимым взглядом. Брови сдвинуты, глаза пронизывали собственное отражение — в полумраке и неверном свете свечи оно казалось чужим. Он приоткрыл губы, провел по ним пальцем, привыкая к незнакомому ощущению. Какая глупость. Вдруг за тонкой бумажной дверью раздался приглушенный голос: — Цзинь Лин? Сердце тотчас же встрепенулось, забилось встревоженной птицей о ребра. Зачем он пришел? Цзинь Лин застыл, словно скованный заклятием. В голове пронеслись десятки фраз от «тебе не нужно меня видеть» и «ты мне уже все сказал». Одна была нелепее другой. — Глава Цзинь? — насмешливо еще раз спросил дядя, не получив ответа. — Я сплю, — сглотнув, ответил Цзинь Лин и показался себе тем юным мальчишкой, который перечил дяде по поводу и без и в свое время сидел и дулся в этих же покоях, обняв себя за колени. — Не ври мне, — от голоса дяди повеяло холодом. — Я вхожу. — Стой, — не успел сказать Цзинь Лин и отвернулся, когда перегородка с тихим шорохом отодвинулась в сторону, а дядя оказался всего в паре чжанов позади него. Уши, щеки словно обдало кипятком, но не от стыда, а от гнева — Цзинь Лин уже дошел до белого каления. За что ему должно быть стыдно, за свои чувства? — Что с тобой? — недоверчиво спросил дядя, и Цзинь Лин по одному тону понял, что тот нахмурил брови. Собрав всю волю в кулак, Цзинь Лин обернулся — челка взметнулась, — и сердито уставился на дядю, который застыл, потому взгляд его опустился ниже и оказался прикован к губам. — Ничего, — сказал Цзинь Лин и поднялся, поравнявшись с ним ростом, — разве ты не ездишь в другие места, когда не в духе? Слова сорвались с губ раньше, чем Цзинь Лин успел их осмыслить. Глаза дяди сверкнули недобро, очевидно, слова его задели, потому что низким тоном он произнес: — А ну-ка повтори. — В голосе читалась угроза, которой было вполне по силам перерасти в бой. Цзинь Лин хмыкнул, скопировав дядю. — Подумал, может, будь я похож на одну из тех девиц, к которым ты ходишь, так стану тебе милее. От собственных слов было и смешно, и горько. В этот миг Цзинь Лин был сам себе противен. И дяде, видимо, тоже, потому что он схватил его за запястье, и руки его были ледяными от гнева, но Цзинь Лин совершенно не сопротивлялся, только сделал полшага назад, пока не уперся спиной в стену, и посмотрел в яркие глаза перед собой без страха и с вызовом. — Паршивец, — сказал дядя и сжал сильнее руку. — Ты хоть знаешь, — слова будто давались ему с трудом, и каждое падало тяжелым ударом, — почему я туда ходил? — Знаю, — хрипло сказал Цзинь Лин и повторил: — Как мне и не знать? Ему не нужно об этом слушать, и те разы, когда они делили соседние покои, предаваясь весенним удовольствиям, Цзинь Лин сейчас предпочел бы забыть. Дядя тяжело помотал головой, но сжал зубы так, что на челюсти выступили желваки, и не проронил ни слова. Взгляд его вновь скользнул вниз, к губам, и он процедил: — Сотри, — сказал он, — немедленно. Дыхание его ощущалось так близко, что сердце против воли колотилось в груди, как сумасшедшее. Цзинь Лин был готов уже даже к драке. — Сам сотри, — только и вырвалось, и Цзинь Лин почувствовал, как дрогнула удерживающая его рука. Все это было действительно юношеским пылом и вздором. Цзинь Лин уже смирился, что эту стену ему не одолеть. Если быть честным, то до конца, даже если это горячечный бред от разбитого сердца. Сейчас Цзинь Лин не боялся уронить честь и достоинство, о которых так ревностно пекся, потому что перед дядей ему нечего терять. Он услышал собственный хриплый шепот: — Иногда я так завидую юньмэнским шлюхам, — сказал он, глядя в глаза напротив, которые, казалось, заледенели. Он вслушивался в тягостное молчание длиною в вечность, готовый ко всему, но все же никак не ожидал, что в следующий миг до него действительно дотронутся. Сильно и с нажимом, оттягивая и размазывая краску, дядя провел пальцем по его нижней губе. — Ты, — произнес он севшим голосом, глядя на губы, — бестолочь. — В месте касания невыносимо жгло. — Ты все еще не понял, почему я туда ходил, — в голосе его была горечь, и от этого вдруг все сдавило в груди. — Потому что… — сказал он совсем тихо и на некоторое время замолчал, не решаясь договорить. В этот миг сердце Цзинь Лина словно остановилось, а в следующий дядя вдруг склонил голову и уткнулся лбом между его шеей и плечом. Ночные звуки за окном словно утихли, Цзинь Лин только слышал и чувствовал чужое сердцебиение — неровное и быстрое. Тело оцепенело и жгло, как от ледяного источника, а в голове стало пусто. Когда дядя собирался отстраниться и убрать руку, Цзинь Лин вмиг перехватил ее, а свободную ладонь положил на затылок и притянул для порывистого поцелуя. От прикосновения, от голоса, от слов чувства захлестнули с головой, как волна в бурю. Цзинь Лин целовал его, и красная, словно кровь, краска оставалась, размазываясь, на губах напротив. — До чего же ты невыносимый, — шептал Цзинь Лин между вздохами, продолжал целовать, — невозможный. От поцелуя подкашивались колени, в нем было все, о чем Цзинь Лин так тосковал все эти годы. — Просто молчи, — ответил дядя, — молчи, — и сам обеими ладонями притянул его к себе и поцеловал неожиданно нежно, опустив глаза. Вскоре вся шея его была в красных отметинах, но Цзинь Лин все никак не мог насытиться. Слой за слоем упали с тихим шорохом друг на друга одежды — фиолетовые и золотые. Цзинь Лин тысячу раз видел дядю нагим, но в полумраке смотрел на него словно впервые, не до конца веря в происходящее. Он протянул руку и провел кончиками пальцев по шраму, пересекающему грудь, очертил неровные и выпуклые края, а затем опустил голову и приник поцелуем. Цзинь Лин догадывался, что для дяди это, возможно, позорная метка. Он ощутил, как тело под губами вздрогнуло. — Не трогай, — словно в подтверждение его мыслей, сказал дядя, но Цзинь Лин и не подумал отстраниться, только обнял его крепче и стал целовать отметину, от начала и до конца, словно мог забрать и залечить всю когда-то испытанную им боль. Цзинь Лин бы забрал, если бы мог. В какой-то момент он не удержался и застонал в голос — как эти жесткие руки могли быть такими бережными, от их ласк дрожало и тело, и душа. Дыхание их смешалось, хотелось вплавиться в чужое тело и раствориться в нем без остатка. — Ты… — с недоумением просипел дядя, — где такому научился? — последнее слово едва сорвалось с губ, и Цзинь Лин сжал свою ладонь сильнее, выбив из него вздох. Вместо ответа он укусил дядю в шею, вырвавшийся стон был похожим на рык, и в следующий миг теплое семя потекло по пальцам. От одного этого ощущения все тело Цзинь Лина скрутило мелкой судорогой, кажется, земля ушла у него из-под ног. Обхватив дядю за шею, Цзинь Лин долго его от себя не отпускал, слушая их дыхание в ночной тишине, шумное и глубокое. Спустя некоторое время дядя раскрыл было рот, но выдохнул и промолчал, только запустил руку в волосы Цзинь Лина, пропустил сквозь пальцы тяжелые пряди. И в молчании этом было куда больше, чем в словах.