Наружа

Расмус нечасто говорит о «наруже», не смотря на то, что очень хочет выйти и задохнуться там от всего и восторга. Он помнит небо, с ярким солнцем слепящим глаза, даже через новомодные очки отца, и с облаками безликими подстраивающиеся в своей форме лишь под воображение. Он помнит щебет птиц, как звук далекого колокольчика с пекарни на углу, где мама брала хлеб по выходным. Он помнит тысячи запахов в безумном сочетании всего со всем, переносимых ветром. Он помнит как кричала мама под каплями дождя и соленый дождь на лице сестры. Он помнит Алекса, со смазанным пятном вместо лица, но держащего сестру за руку, звавшем её куда-то, уводившим её куда-то, и её улыбку, светлую и легкую, и согласие. Он помнит и боится, потому что дождь может прекратиться, он может остаться лишь стуком капель на крыше, на листьях, на траве, он может идти где-то там за стенами бункера. А люди — нет. Люди могут прийти и остаться. Люди могу прийти и забрать. Симона. Наружа опасна не дождем, наружа опасна людьми. Расмус сглатывает слюну и воспоминания о солнце-траве-ветре, и смотрит на сестру. Он действительно хочет выйти, покинуть это стерильное подобие дома, но больше всего не хочет отпускать Симону от себя ни на шаг. Держать её в зоне видимости и протянутой руки. Не дать ей уйти в ночь. И когда она уходит, он умирает на секунду и словно просыпается на следующую, потому что она вернулась и. И плачет, задыхаясь о том, что там никого нет, он окончательно расслабляется. Если никого нет, то никто не заберет её. Ночью от чувствует тепло сестры в своих руках и ветер, приносящий тысячи запахов и облегчение. И улыбается.