Человек мира

Мне показалось это необычным, даже выдающимся фактом, что он согласился. И было бы, в самом деле, замечательно, если бы моя наивность продержалась дольше, чем несколько счастливых недель, но поневоле научишься подмечать знаковые детали даже в самой обычной повседневности. Потому что в деталях-то и есть вся соль. В самом незначительном изъяне или недоработке, в еле заметном росчерке телеметрической иглы, открывающем ошибку в расчетах - причина поломки. А здесь человек поломался - да какой! Самый лучший. Человек, в котором сосредоточилась вся суть, все смыслы космических исследований. Начинка корабля, сердце его, крупинка жизни внутри холодной стальной машины. И - поломался. Но тогда я не подумал про это, а наоборот обрадовался. Так, что в глазах закололо, но глупо же, в самом деле, плакать от счастья, особенно когда тебе за пятьдесят, и он, говоря по делу, ничего не обещает тебе открыто. И здесь бы тоже мне не искать середину - не мыслить (в ответ ему - мальчишке) как несмышленый юнец, в первый раз признающийся в любви, но уж если признался - идти до конца и не сомневаться в собственных планах. Мне бы поверить, что его чувство ко мне не заслужено моими успехами в бюро, а просто, так сказать, существует. Появилось и будет теперь. Мне бы после, как и в тот момент, когда он улыбнулся на мое смущение и потянул вверх белую майку, не искать в нем подвоха, поддельной страсти или пустой сыновьей благодарности, замаскированной под любовь. Но я ведь искал и нашел, месяца не прошло, а нашел. И разбился об это - как если бы рухнул без корабля и парашюта с самых верхних слоев атмосферы. Сгорел от ревности и стыда, когда понял, как ошибся. Как обманули меня - не он, а его покровители. Однако сложно было не обмануться. Юра тогда вовсе ничего не сказал, а как-то по-простому пожал плечами, и словно облегчение отразилось у него в глазах. Я еще подумал, мол, хорошо, что не перегнул я, не передавил, ведь это не было приказом или распоряжением. Подумать дико, что было бы, если бы в моих словах звучал приказной тон, ведь это, пожалуй, отвратило бы его, а меня совершенно опустошило. Но в лице Юры зеркальной жесткости не нашлось и в помине. Он будто бы даже как-то обмяк, опустил плечи, будто становясь «вольно» после долгого дежурства по вытяжке. С облегчением, мягко посмотрел на меня Юрий Алексеевич, мой Юра. И пружиня подошел ко мне, и аккуратно положил мне на грудь ладонь, и вот тут уже настала моя очередь становиться «смирно». Участился пульс, в ушах забилась кровь и как-то тесно стало руке в часах. Уж после я понял, что это он меня взял за запястье и повел за собой, и дернул ночник, и стало черным-черно, как в колодце. Он так легко согласился, а я так жадно, охотно обрадовался и нырнул в эту пучину, что и не подумал, ведь, может быть, он тогда поторопился погасить ночник, потому что стыдился. Не того, что увлек меня на кровать, а самой моей персоналии - что это именно я, я попросил его. Неловко ворочая языком, непривычно для нас обоих. Может быть, этой просьбы стать ближе - непозволительно и даже преступно близко - он ждал от меня в последнюю очередь, от меня - последнего. Но я не распознал этого, я полюбил Юрия Гагарина. И он постарался не заметить этого моего предательства, и отдал всего себя. Без остатка, как уже делал однажды, набравшись нечеловеческой, страшной воли. Я не знал тогда, а после случайно стал замечать, когда уже регулярно начал бывать на нашей тайной с ним квартире, что он часто закрывает глаза, когда ему приходится долго и сумрачно ласкать меня в моменты моей слабости и страсти. Когда я обнимал его или говорил - он не отводил взгляда, упорной прямотой своей поражая меня. Но когда я просил его перевернуться на живот, чтобы продолжить не вполне уже невинные прикосновения более суровым и чувственным натиском, он всегда опускал веки. Он тускнел, причем сразу же, заметно и неизменно. Я сомневался и, вновь и вновь стараясь избежать начальственного тона, допытывался, не от боли ли это, и не потому ли, что я вовсе не забочусь о его удовольствии. К слову, последнее было неправдой, только Юрий Алексеевич всегда отшучивался и лишь несколько раз позволил мне ласкать себя до разрядки. Но он казался веселым в начале каждого вечера, когда мы говорили о кораблях и двигателях, а под конец ночи от тепла его оставалась только усталая, вялая нежность. Он позволял пить себя, и я соглашался - и делал это со всей жадностью, давая волю и любопытству своему, и черному сладострастию. Мне бы понять в первый вечер, с первого его согласия, что я обманут и разорен - но я успел обрести эти несколько недель безрассудного чувственного счастья. Мы запустили еще один спутник, я пережил еще сотню солнечных вспышек в собственном воспаленном мозгу. Я не знал тогда, что три или четыре раза до этого, отправляясь в командировки то в Японию, то в ГДР, то в союзные республики, он служил генералам и секретарям партий тем же самым, чем теперь служил мне. Если бы дольше не развеивался над моей головой этот счастливый охмеляющий дух романтики, если бы голод по его взглядам и прикосновениям не оставлял меня дольше, я бы и далее - после нескольких вопиющих случаев и однозначных происшествий - оставался в счастливом неведении. Старый дурак - при орденах и регалиях, но дурак дураком! Я не знал. «Юрий Алексеевич не может подойти к телефону» - говорила мне Валентина, и я понимал, что Юры нет в квартире. А вот на правительственной даче, в глубине высадки голубых елей в подмосковной Барвихе - он есть, живой, улыбчивый и совершенно несносно горячий под белой майкой, рубашкой и кителем. Он там, куда не добраться, будь у меня пропуск хоть от самого товарища Хрущева. Сам Никита Юрой не интересовался, но его окружение... Каждый хотел к нему прикоснуться, опустить его до себя, извозить в себе и оттереться, обелиться об эту рубашку, об светлую плотную грудь с еле заметными золотыми кучеряшками. Он как деревянный идол для язычников или облатка для католиков - был желанен, а потому обесчещен их страстью. Мурашки как от мороза. Они намазывали его точно икру на хлеб. А потом, едва поменяв брюки, он летел через четыре границы и пожимал руки королям и членам посольств. Ближе к ночи его увлекал к себе какой-нибудь министр, едва ли даже раз в жизни смотревший в телескоп. Утром приходила телеграмма с местом и датой следующей встречи. Я перестал говорить с ним. Выжег дочиста умение улыбаться товарищу Гагарину, вытравил из лица все, что могло меня выдать. И потом мы стали работать дальше, впереди было много дел и совершений, от нас ожидали великих открытий и новых, и новых побед, сопоставимых по значимости с тем колоссальными космическим прорывом, который уже навсегда впечатался в историю человечества. И мы делали это, и гордость, смешанная с горечью, охватывала меня всякий раз, когда я слышал его по радио или вживую на пленумах. Он оставался белой фигурой на этой доске, где пестрота сменяющих друг друга клеток слепила глаза. Он оставался неизменно теплым и улыбчивым, прекрасным Прометеем, несущим в руках древние скрижали знания для будущих потомков. И я знал, что он всегда - вновь и вновь - согласится на меня, стоит лишь только заговорить с ним. Он не был зол, все понимая, потому что моя обманутая гордость давно уже была ему чужда. И мне стало страшно не успеть. Вдруг едва подумав, я испугался: не успею! И точно из лохматых облаков, так, как описывал он вдруг обнажившуюся прекрасную голубую Землю, выплыло передо мной знание: он никогда не принадлежал мне. И право всех их - точнее, нас, как бы мне ни хотелось хотя бы здесь побыть капиталистом, - право на него вечно и равнозначно. И тогда я подошел к нему после долгих месяцев холодных рабочих рукопожатий, и сказал несколько важных слов. И словно солнце взошло - он улыбнулся. Мне показалось это удивительным, даже выдающимся фактом, и я подумал, что совершил очередное открытие. Громадное и прекрасное, как Вселенная за его спиной.