Старый авто

А когда-то они вместе разъезжали. Вместе гоняли по ночным автострадам, лихо пускали в глаза пыль мудакам и старперам, гнали через всю страну, чтобы через месяц оказаться там же. Было и Невское, был и Бикерниеки. Вторым их домом завсегда были придорожные забегаловки, настолько частыми гостями которых они были, что уже наизусть знали и меню, и имена всех официанток, и трюки, вполне себе безобидные, которые с ними порой можно было провернуть. Их слава неслась далеко впереди их колес. Гонки, в которых они принимали участие, ребята, с которыми они имели честь знаться — все это говорило о них, растило их репутацию, по праву позволяло считаться самыми крутыми. Трасса в Монце — прямое тому доказательство и, пожалуй, вершина их славы. Ров видел как сейчас: серое, набухшее от продолжительных дождей небо, будто специально нависшее над самым стадионом поглазеть; говор иностранцев со всех сторон, который Ров с трудом понимал тогда и уж сейчас вряд ли бы разобрал самое простое. Публика, машины, трасса, от которой так и прет энергия. Монстры-химеры на изготовке и впереди фантастическая схватка. Шесть километров практически прямой трассы, сопротивления ветру и визга тормозов на редких поворотах. Горклый запах собственного пота в салоне, который как бы не замечаешь, а чувствуешь ты все-то дождливый воздух и сырость мокрой Италии. Напутствие механика — половину слов ты уже забыл, — оглушительный рев мотора, еще громче — звук собственного сердца, отбивающего где-то в районе живота свой неуклюжий ритм, молитвы — не молитвы, и грохот, грохот неизбежного за холмом. Полтора часа кряду, пятьдесят один круг — настоящая машинная тавромахия. И слава — их. Да, Ров помнил, прекрасно все помнил — как забудешь?! , — но… что представлял Ров из себя теперь? Прошло полвека, а он помнит только село, чье название не выговоришь, не имей ты пары дыр в зубах, разбитый участок — и он там фермер. Забавная шутка бы вышла, не случись она жизнью. Ни внуков, ни детей тебе, которые еще могли утешить старика в треклятой цитадели простодушного счастья, одна только сварливая баба на его шею, отказывающая Рову во всем, да старый убогий пень, который бедняга Ров второй день не мог расколоть. Давно возникли подозрения, что в этом сучастом хряке завелся никто иной как короед, не щадящий никого и ничего, но… чьи бы уши это сейчас волновало? Когда простодушное счастье оборачивается ровно противоположным, теряет свою лучезарную сторону, все свои некогда светлые качества и обретает резкий запах полного детского горшка, его как правило заменяет что-то извне, что-то, чему в твоей жизни вообще не должно быть места. У Рова за углом как раз было такое антисчастье, его собственная панацея годовой выдержки. Плевать он хотел на счастье огородника. Плевал. Обросший как дикий кабан и облысевший, с видным брюшком, которому могла позавидовать даже его толстопузая женщина. Давно не красавец, Ров и раньше не питал на свой счет каких-то особых иллюзий, ведь, как ни посмотри, уважение к себе и самолюбование — вещи совершенно разные, а теперь — теперь хуже. Его тело, которое раньше только защищало вольный дух от изжитков прошлого, его личный храм его тщеславию, обросло дополнительной броней и оттого стало крепче, в одно мгновение превратившись из защиты в тюрьму. Жалкая клетка собственной плоти вгоняла в непомерную тоску, а та в свою очередь вела к вещам куда более серьезным, трудно сопоставимых с панацеей временного счастья. Ров порой замечал, что его живот в какие-то моменты, становился вдруг тяжелее, практически неподъемным. Возможно, он был живой и имел свой разум, и, если так, то уж он должен был ответить, за что так ненавидит своего постояльца. Могло быть и так, что живот, хозяин его судьбы, в точности такая же жертва чьей-то доброй руки. Ров не унывал, он хранил глубоко в себе те светлые воспоминания из своего полного пустого риска прошлого. Сплошной декаданс. Прямой свидетель этой памяти, являющийся в то же время доказательством ее подлинности, стоял у Рова во дворе. Заводящийся давно не с первого раза, без проблем доезжающий разве что до продмага на конце улицы. Гордость для Рова и огромный позор для его жены. Старенький москвич, он все-то рядом, правда, на другом конце огорода, сокрытый от любопытных глаз высокой травой и надломленной веткой давно не дающей урожай ранетки. Случалось, Ров сомневался, а до сих пор ли его верный товарищ стоит там, на своем почетном месте в углу этого хлама? Может, его уже давно нет, а он, бедняга, питает глупые иллюзии, что он здесь не один. Может, последний друг его успел покинуть? Но москвич стоял на прежнем месте так же стойко, как стойко терпел все сам Ров. Камни оставили вмятины по всему корпусу автомобиля, ямы конкретно сбили ось, губительный дождь добил остальное. Ржавый монстр, бывшая гроза всех автострад, уже не символ победы над скоростью — живой памятник раннему безрассудству. Протертая практически до дыр резина (ноги), нагревшаяся система охлаждения (сердце), покрытые испариной от езды в дождь окна (глаза). Все это в какой-то степени напоминало Рова. Что все это теперь значило? Что все это значило для бесчисленных лет, спущенных в унитаз? А ведь был и ветер в лицо, и темные круги под глазами не от бессмысленного труда и проведенных в пустых раздумьях ночей. Хорошие друзья, красивые девушки, отменная выпивка. Адреналин и кураж. Он знал: свобода приходит с молодостью и с молодостью она же уходит. Дальше — хуже. Автомобиль разбитыми фарами взирал на все это со стороны. В очередной раз его жена выбежала во двор, размахивая над головой какой-то тряпкой. Как посмел «этот урод» (прим.жена) прожечь своими вонючими сигаретами ее новенькую, хорошенькую, практически от кутюр в цветочек скатерть, которую она, «бедная несчастная женщина» (прим.жена), купила на собственные кровные только позавчера. Да на такого… и такого… как Ров не напасешься не то что клеенок — нервов. Ее крик едва ли пробивался сквозь визг тормозов и гудение натруженного мотора. Фантазии Рова, фантазии старого авто давно слились в одно целое, став практически горькой реалией. 412-й не раз пытался повторить этот рык, но каждый раз срывался на дикий кашель. Единственное, на что еще была способна его проржавевшая коробчонка — кряхтение, единственное, что еще чувствовала его «кожа» — щекотку сорняков-тюремщиков и ласку, ласку человека, который стал для него всем. Его теплые в мозолях руки, еще лет сорок назад крепко сжимающие баранку, теперь в мечтании касающиеся капота, бампера, руля, лобового стекла и зеркал заднего вида старого товарища. В такие моменты они разговаривали, вспоминали былое и довольствовались малым. Они бок о бок могли прожить так еще лет сорок. По правде, для долгой жизни человеку нужно одно счастье, а для счастья требуется так мало, и так мало требуется для того, чтобы его разрушить. Вот жена снова накинулась на беднягу уже за «паршивую книженцию» (прим.жена), где даже слова неправильные — сплошь текст без знаков. «Это Боб Дилан», — ответил Ров. «Мне плевать, кто это, — ответила жена. — Как ты мог купить это без моего ведома…» «…на деньги, которые тяжким трудом зарабатываю я. Ты лишаешь пропитания всю семью. Ты лишаешь достатка меня, мать твоих будущих детей», — все это автомобиль знал наизусть, потому как «все должно идти в дом». 412-й знал, женщины не способны понять простого счастья человеческого, не все по крайней мере. Эти личности были особого расклада и по-особому они понимали мир… но где они умудрились найти такой прицеп? Где-то автостопом на диких дорогах Забайкалья, а вот следующая их встреча уже происходила в здании подмосковного ЗАГСа. Так и отлавливают их, вольных диких псов. Раз, два вытяни нос из убежища — и на тебя уже накидывают петлю. Ров со злости чуть не долбанул кулаком по капоту, но в последний миг одумался и врезал по дереву. Сухие листья градом осыпались, и автомобиль издал несколько протяжных гудков. Напоследок он так грохнул крышкой и пустил черное облако дыма, что жена подпрыгнула и, ругая больше старую колымагу из железа, чем ту, что приходилась ей мужем, поспешила в дом. Ров в довольстве крякнул, одобрительно посмотрел на старого товарища и пошел к другой женщине — картошке. Какая из двух была хуже являлось еще тем вопросом. Автомобиль, радуясь тому, что на него снова никто не смотрит, открыл и закрыл все дверцы, размял все рычаги и кнопки, встряхнул сор в древнем механизме и, уподобляясь товарищу, в довольстве крякнул, да уж так, что даже немая ранетка покосилась от ужаса на молчаливый забор. Покуда все с 412-м было в порядке: он еще мог дать жару и показать всем этим новым авто, из-за которых он и стоял теперь здесь как монумент, а не как живая сущность. Ведь что ни говори, а 412-й был как никак жив, но надолго ли? Скоро его движок совсем заглохнет, пройдет год или два, и он перестанет совсем отвечать, и тогда старину Рова уже ничто не спасет. Тебе это не поможет. Да-да, ты все равно заржавеешь и умрешь. Сорняки в такт закачали головами. Я только что об этом думал, парни, так что извиняйте — ваш подкол не удался. Если бы. Ты сам понимаешь, это будущее, вполне себе реальное. Все мы когда-нибудь умрем, вы, парни, не исключение. Уж не говори. Да-да! Не говори того, чего не знаешь! Наши семена разбросаны повсюду, до куда только смог дотянуться наш брат ветер. Мы везде. И мы вечны, покуда почва, на которой мы растем, приносит нам силу. Когда-нибудь и почва умрет. Невозможно! Мы питаем ее собой… Стебли залезли под машину, опутали колеса, пробрались в салон. Ты скоро сам убедишься, когда станешь частью земли, на которой мы живем веками. Ну, это мы еще посмотрим! Голова Рова на секунду высунулась из-за кустов. Он странно покосился на автомобиль, а потом снова исчез в картошке — будто и не было. К нам! К нам! Затряс ботву в неистовом порыве ветер. «И какой он им брат, — подумал 412-й, — этим сорнякам. Вольный вихрь, не имеющий ни земли, ни дома!» А ветер меж тем подлетел к старому авто, смахнул слой пыли с его капота и умчал ввысь, к облакам. Белые, пушистые, порой надолго замирающие на месте или, напротив, мчащиеся вперед с безумием дикого зверя, наваливающиеся друг на друга, кучкующиеся и разбегающиеся, они напоминали 412-му стадо диких коней, которое они с Ровом порой видели, проносясь мимо поля, сплошь заросшее иван-чаем. Они прятались в кустах, и никто их не видел, только они, они с Ровом, главным образом потому, что увидеть хотели. Вместе они видели гораздо больше чудес, чем тот же Магеллан или Колумб — они открывали свою землю, и спутниками их неизменно были дикие кони, которых старый автомобиль с тех самых пор видел везде, чаще над головой в собственном небе. Ему порой казалось, что и он как-то связан с этим небесным стадом, что несется по миру, не имея ни конца, ни начала этому длинному пути. Могло статься так, что автомобиль и сам был конем, хоть эта мысль и была абсурдной, но она грела его проржавевший корпус, его заглохшее сердце, вселяла надежду в древний механизм и как-то!.. как-то… вела вперед, заставляла старую коробчонку думать и лелеять в душе надежду. Кто еще нежели не душа могла так походить на юного полного сил жеребца с крутыми боками и длинными сильными ногами, с белой волнистой гривой и серыми, наполненными смысла глазами. Так уж да, свою душу он мог представить как угодно — на то она и душа, тем более что его, и главное было не допустить к ней чужой руки. Тогда бы ни небо, ни вольный ветер не спасли бы его от поцелуя с землей. Единственно Ров, его старый приятель, мог прикоснуться к его баранке, повернуть ключ зажигания и переместить рычаг из одного положение в другое, наконец, дать по газам, и уж вместе они могли махнуть куда угодно — хоть на другой край света, хоть на другую планету. Весь их придуманный мир, весь мир, в котором они жили, должен был взорваться от рева мотора, от оглушительного рева, ознаменующего начало и повтор одновременно. Колеса бы оттолкнулись от рыхлой земли, и уж тогда бы они взлетели вверх, прямиком в небесную даль, где только и есть что ветер да стадо. И Солнце — приходящая и уходящая сущность, мечта. Все лучше этого паршивого огорода. Грозное «тра-та-та» движка, сильные, пропахшие соляркой руки Рова, все в мазолях и мелких царапинах, его жесткий солдатский ботинок на педали газа старого авто, беззубая улыбка в зеркале заднего вида и толстый урчащий живот, подпирающий баранку, под давлением ее уменьшающийся и затихающий. Ни он, ни сорняки никому там не были нужны в этом бескрайнем небе, полном надежд и, может, рева натруженного мотора. Все это еще могло повториться, как солнце всякий раз встает из-за горизонта, как новый круг изъезженной трассы повторяется вновь и вновь, и ветер снова и снова зовет авто за собой выше, в компанию своих резвых скакунов. Сам москвич был не против отправиться вслед за самым быстрым из жеребцов. Для этого ему нужен был только Ров. Эй, Ров, приятель, бросай эту бабу, и уж я сейчас не о картошке. Все одно погибать средь кустов этих. Здесь боьше нечего ловить. Ров… А знаешь… нас зовет ветер?.. Едва он это произнес, сорняки так сдавили колеса, что уж они готовы были лопнуть от давления и натуги — тогда бы их полет кончился, толком не начавшись, а ведь облака их ждали, 412-й был уверен, что ждали. Старому авто потребовалось неимоверных сил, чтобы запустить свой старый движок, и — о чудо! — колеса закрутились, завертелись, порвали ненавистные путы и так замололи, что превратили сорняки в гнусную кашу, которой в пору было красить сортиры. Москвич ненарочно, нечаяно, по ошибке, впоследствии сильно жалея об этом, едва не сломал бедняжку ранетку — деревце упало на забор, и тот ее ласково прижал. Меж тем авто понесло в другую сторону, его почти вывело на огород, Свобода! Свобода! — вопил автомобиль. — Свобода! И небо! как спереди на него навалился каменной скалой Ров. Парень ухватился руками за бампер и протолкал машину обратно, на ее прежнее место. Ров поднял упавшую ветку ранетку, подвязал бечевкой как следует, и вот двое влюбленных вновь оказались порознь, но ни та, ни другой не выглядели несчастными: «Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой…» Вот 412-й вновь оказался в тени ни в чем неповинной ранетки, узник собственных мечтаний. Куда уж хуже? Ров, словно игнорируя плач старого друга, молча наклонился, выбрал у забора камень побольше и положил под переднее колесо москвича. Вечером следующего дня жена снова накинулась на Рова, они так орали друг на друга, что дом ходил ходуном, ухал и стонал, готовясь вот-вот развалиться на доски, и только ветер время от времени вторил этому полному ужаса стону, смеясь и резвясь в ночной прохладе, страша несчастную ранетку. Авто всеми силами пытался не слушать этот грохот, наслаждаясь больными фантазиями, вызванными пожалуй что и холодом, что сводил с ума весь его механизм на протяжении уже как полувека. Но, покуда ты чего-то не видишь, не слышишь, не чувствуешь, ты этого не знаешь, а знать что-то порой бывает очень опасно. Вот и он не знал, сколько на самом деле длилась эта канонада, наполненная взаимными оскорблениями, настоящая битва, в которой Ров разве что немного уступал, он, единственно жалеющий хлипкий коттедж, не желающий его потом строить сызнова. Сутки, двое гремел гром, сверкали молнии, ухал дом и хрипел ветер, и сколько еще могла продлиться эта неистовая схватка, приходящаяся на каждые два выходных недели, если бы Ров не вышел из дома в одних брюках, в очередной раз не выкрикнув жене в ответ злобу. Он, преисполненный чувств, с силой хлопнул дверью, чуть не сломав притом добрую часть стены и полмира за ней. Мужчина большими шагами пересек огород — благо картошка уже спала. — Что же это такое, а? Разве к такому шла вся моя жизнь? Такой она должна быть? Что я не так-то сделал?! Ну, товарищ, ответь мне, что у нас с тобой не так пошло? Ты встретил эту женщину. — Если бы не эта баба… Ров! Мужчина на секунду умолк, вытирая со лба пот, добродушно улыбнулся, хлопнул по капоту ладонью. — Надо бы тобой заняться, смазать, а то что это такое. С тобой говорят, а ты фырчишь — не дело. Ров, сам того не заметив, уже открыл водительскую дверцу, уже залез в салон и сидел там, подпирая животом руль. — Я не ради лучшей жизни так косячил. Если косячишь специально, значит, ждешь того же от жизни. Грешник грешит оттого, что хочет угодить в ад. Чем я хуже? Не такую я ждал старость. Да уж кого, я вообще старости не ждал. Мне казалось, сдохну раньше. Эх, а было и Невское, был и Бикерниеки… Облака! Они как никогда близко! — «Уж ад мерещит на дороге, — угрюмо процитировал Ров. — Седлай, мой друг, коней, седлай! Не рай стоит в дверях свободы». Откуда? Ай, не помню! И парень до упора вдавил ногой педаль газа, рванул назад и снес к чертям весь забор, устремился вперед. Только авто подпрыгнул на камне, подлетел и переломил надвое несчастную ранетку, только жена вылетела на крыльцо, взбудораженная и разбуженная громким шумом, как ночной ветер подхватил автомобиль и понес его через участки по темному небу, все дальше и дальше. Заборы вырастали, пытались дотянуться до колес Буцефала, но едва ли рай мог цепями удержать рыцаря ада. Святая дева оторвалась от земли и торпедой взлетела следом за Ровом, она зубами ухватилась за бампер и почти оторвала его со штырями, так и повиснув сзади. И летели, и летели, и летели… Наконец, баба отцепилась, спрыгнула на ходу и ухватилась за сломанный забор, закинув ногу на ранетку, и 412-й не совсем понял, как перед ним оказалась вода, озеро без начала и конца, и как он, сам того не ведая, ушел вместе с Ровом на дно.