Мой король

— Мой король, — тихий голос разносится по пустой комнате и гулким эхом отскакивает от каменных стен. — Вы выглядите совсем неподобающе. Королю не пристало появляться в таком виде перед подданными. Едва слышные шаги и шелест одежды заполняют помещение, сплетаясь с мягким голосом. А вслед за ними приходит тонкий аромат туши, библиотечной пыли и трав из человеческого мира. В мире демонов, тем более у северных границ, нет растений. Демоны пахнут кровью, смертью и насилием, они никогда не приносят за собой летнюю свежесть и сладкие нотки хрупких цветов. Люди совсем другие, у них иной запах. У Шан Цинхуа же самый дурманящий аромат из всех возможных в этих двух мирах, его не спутать ни с чем. — Разве будут слуги уважать такого короля? Из-за горящих факелов и перекрёстных теней, что они отбрасывают, рассмотреть лицо Шан Цинхуа очень сложно, а его всегда светлые одежды кажутся почти чёрно-коричневыми. Ему не идёт этот цвет, но он всё равно выглядит великолепно. — Мой король, вы утратили последнюю гордость и самоуважение, — тонкие пальцы проходятся самыми кончиками по лбу, убирают с него длинные пряди. — В вас не осталось ни крупицы достоинства, а ваше благородство и величие обратилось в пыль. Шан Цинхуа гладит его по лицу: осторожно очерчивает линию бровей, едва задевает ногтём мочку уха, ведёт вдоль скулы и замирает возле уголка губ. Его пальцы очень нежные и тёплые, касаются так аккуратно, что хочется податься вперёд и, словно ручной прислужник, выпрашивать ласку. Мобэй не сдвигается ни на цунь, продолжая молча скользить взглядом по золотым узорам на одеждах, по заострённому лицу с изломанной линией губ, что складывается в прекрасную в своей жестокости улыбку, и холодными глазам, чей взор пронизывает тело тысячей ледяных клинков. — Мой король, вы такое ничтожество, — Шан Цинхуа произносит эти слова так тихо и мягко, но в них столько яда и презрения, что невозможно обмануться. Оно обволакивает подобно изысканному шёлку и затягивается на шее быстрее гарроты. Изящная ладонь с невиданной, совсем не свойственной ей силой опускается на лицо. Бьёт без замаха, но с оттяжкой, так что голову откидывает в сторону и хрустят позвонки, щека моментально начинает гореть, а тонкая кожа на губах лопается. Кровь течёт по подбородку и крупными каплями падает на пол, разлетаясь на сотни мелких брызг. Мобэй облизывает губы, собирая вязкую кровь кончиком языка, и пристально смотрит в глаза Шан Цинхуа. В полутьме сложно разобрать, отблески огня в них отражаются или же безумное желание обладать. Сейчас он затмевает своим величием небожителей этого мира. — Демоническое отребье. Презренное ничтожество. Мерзкий червь. Жалкий слабак. Поганая крыса и мразь. Бесполезное, ни на что не годное убожество. Каждое слово режет не хуже меча и сопровождается ударами по лицу. Пара громоздких колец с благородными синими камнями подходят для этого вечера как нельзя лучше. Мобэя мотает из стороны в сторону, кровь хлещет из разбитого носа и губ, но он не произносит ни звука, лишь цепи, сковывающие руки, едва звенят. Шан Цинхуа запускает пальцы ему в волосы и, собрав их в пучок, сжимает на затылке, натягивая столь сильно, словно желает снять с него скальп. Задирает его голову и, склонившись так близко, что кожи касается дыхание, всматривается в разбитое лицо. Его цепкий взгляд не упускает ни единого изменения, а вторая ладонь неторопливо скользит по опухше-изодранной, раскрасневшейся коже. Лицо горит так сильно, что даже тепло человеческого тела дарит спасительную прохладу. И кажущиеся ледяными пальцы приносят мимолётное успокоение, но ему на смену тут же приходит боль. Шан Цинхуа давит так, словно желает раздробить ему кости, впивается ногтями в тонкие ранки и оттягивает кожу неспешно, отрывая её вместе с мясом. Каждое его движение, вздох и взгляд наполнены таким тягучим удовольствием, что невозможно поверить, что этот человек отвечает за логистику в мире совершенствующихся, а не управляет Палатой наказаний при дворе владыки демонов. Мобэй готов смотреть на него целую вечность. — Мой король, — Шан Цинхуа медленно ведёт носком обуви по внутренней стороне бедра, гладит его пах, вырисовывая там непонятные узоры, а после наступает на член. Давит, не жалея сил, всей ступнёй, крутит, стараясь задеть как можно больше плоти. Небольшой каблук впивается в нежную кожу столь сильно, что всё тело скручивается от боли, а сведённая от напряжения спина намокает. — Вы совсем не король. Мобэй дёргается и подаётся вперёд, инстинктивно разводя ноги пошире, и сжимает челюсть так плотно, что вот-вот начнут крошиться зубы. Что угодно, лишь бы не стонать. — Грязное животное, — носок сапога скользит вниз, под мошонку, оглаживает её круговыми движениями. Холодные пальцы массируют затылок, неспешно перебирая пряди. — Столько напускной важности, гордыни, но что на деле? Шан Цинхуа подносит ладонь к лицу Мобэя, и заметно, что бледные пальцы измазаны в его крови. Уродливые разводы на идеальных руках. Отвратительно. Ему не нужно приказывать дважды — он уже выдрессирован. Мобэй облизывает пересохшие губы, стирая с них уже начавшую запекаться кровь, и подаётся вперёд. Неспешно прижимается губами к ладони, жадно вдыхая аромат туши и цветов, и мягко целует, словно прося прощения. Ведёт кончиком языка по бархатной коже, старательно слизывая с неё грязь, не пропуская ни единого цуня. Кожа Шан Цинхуа имеет терпко-сладкий, дурманящий вкус. Она кажется кисловато-вяжущей, но спустя мгновение, стоит только распробовать, во рту разливается приятная сладость. Стоит хоть раз попробовать, и ты обречён желать её вечность, неспособный ни забыть, ни заменить её вкус на что-то иное. Мобэй прижимается лицом к влажной ладони, трётся об неё и безостановочно покрывает невесомыми поцелуями, пока второй рукой его массируют за ухом, словно преданного пса. Тихие, едва уловимые стоны срываются с его губ — очень хочется продлить эту ласку, хочется большего, ему до безумия не хватает прикосновений. Скованные руки ноют. — Мусор. Его бьют так, что звенит в ушах, а расслабленное тело немного откидывает вбок, голова болтается из стороны в сторону, словно у игрушки с переломанной шеей. Эхо подхватывает звон цепей и звуки оглушительных ударов, закручивая их в безумную мелодию наслаждения и разнося по всей комнате. Внизу живота всё горит, а внутренности скручиваются от удовольствия в тугие узлы. Мобэй изнывает от желания и собственной беспомощности. — Выродок, — Шан Цинхуа ведёт носком по его животу, и чем ниже он опускается, тем сильнее давление. Возбуждённая плоть ноет, очень хочется, чтобы её коснулись эти идеальные руки, хочется потереться об эти прекрасные ноги, но вместо этого его бьют по сочащейся смазкой головке. На прижавшийся к животу член наступают, а грубый, с заострёнными краями, каблук давит на мошонку. Шан Цинхуа крутит ногой, словно пытается размазать его плоть по животу, втоптать её. Мобэй кусает губы, чтобы не стонать от боли, и подаётся вперёд бёдрами, раздвигая ноги пошире, сдирая кожу на коленях о камень, пытаясь потереться. Ещё немного бы. — Никакого самоуважения. На испражнения и то смотреть приятнее, чем на тебя. Шорох одежды приятно ласкает слух: Шан Цинхуа разводит полы верхних одеяний, развязывает расшитый пояс и приспускает штаны. Пряный аромат мускуса ударяет в нос, а Мобей не может отвести взгляда от открывающейся перед ним картины. У него перехватывает дыхание от восторга, а рот наполняется слюной. Маленький пупок с тонкой дорожкой коротких волос, торчащие, словно у подростка, тазовые кости и бледная кожа, на которой так хочется оставить следы зубов и засосы. Аккуратный член с оголённой, немного задранной кверху головкой сочится смазкой. Шан Цинхуа кончиками пальцев проводит вдоль члена и сжимает его у основания, а Мобэй, насколько позволяют цепи, подаётся вперёд, вытягивает шею, послушно открывает рот и высовывает язык. Его легонько бьют членом по щекам, водят им по губам, размазывая по ним пряную смазку. И когда наконец-то твёрдая плоть ложится на язык, у Мобэя едва не капает слюна, а всё его тело пробирает мелкая дрожь восторга, и он едва сдерживается, чтобы не скулить. — Похотливое животное, — его мягко треплют по голове, а потом ладонь смещается на затылок и, сжав волосы, словно желая их вырвать, грубо толкает его вперёд. Член так резко и быстро входит, проникая в самое горло, что его моментально начинает саднить. Мобей давится кашлем, ему не хватает воздуха, но, несмотря на это, Шан Цинхуа и не думает останавливаться, лишь заставляет сильнее насаживаться. Он толкается ему в рот до самого основания, так что нос сминается о живот, а мошонка шлёпает по подбородку. Тёмные пряди падают на узкое лицо, закрывая прикрытые в блаженстве глаза, и липнут к влажным губам. Даже в полумраке можно рассмотреть заливающий щёки яркий румянец. Громкие протяжные стоны смешиваются с влажными, до безобразия непристойными звуками, и от этого по всему телу ползут мурашки наслаждения. Мобэй захлёбывается от слюны, которую не может даже сглотнуть, и безумного восторга, что охватывает его, пока он смотрит на собственного небожителя.