Для парня не дело

Я ненавидел его с самой первой встречи, в первом классе. Он уже тогда был выше и больше всех в классе, был шумным, по-противному рыжим, неловким и слишком сильным к этому в придачу, да ещё и тугодумным. На уроках-то что, но смешных шуток ему было не понять, а вот свои, полностью идиотские, он не стеснялся озвучивать. Никто особенно не хотел с ним быть, а значит, и сидеть рядом. Только маленький Корольков умудрился приручить его как-то, да и то не сразу. Девчонки опасность почувствовали сразу, и убегали от Гусева с визгами. Я бы тоже повизжал, но папка говорит, для парня это не дело, поэтому приходилось обходиться криком и ещё смехом или насмешками — как повезет. А некоторым никто ничего не говорил, и они тоже визжали, хотя у них, в отличие от меня, причины не было. Репутация хулигана за Гусевым закрепилась быстро, прямо так же быстро, как от него разбегались, и, конечно, не без помощи новой, распределенной к нам за неизвестно какие заслуги перед родиной, учительнице, которая его побаивалась, и второй, старшей, что помогала ей и поносила его на чем свет стоит. Эл говорит, её уже уволили. Ну, естественно, новую, старшую-то попробуй уволь… … у меня причина визжать была. И заключалась она в том, что я понравился Гусеву больше всех. Ещё бы, я был самый красивый в классе — и не надо делать такое лицо! Пока все мальчишки были глупо острижены, а девчонки лысо прилизаны, у меня были кудри… А волосы — известная часть красоты! — и, к тому же, самый весёлый. Так ещё и жил этот Гусь со мной рядом! Поэтому, выражение туши свет — оно ещё очень мягкое. Не знаю я, только ли из-за Эла все поменялось… Как-то раз я убегал от Гусева, и мы, влетев в стеклянную дверь, разбили её. Тогда я впервые видел его отца. Он стоял за спиной Макара, точно тёмная тень. Мой, как обычно, был в рейсе, повезло. Мама, конечно, намучалась со мной, но я-то с ней… Разве только научился не слушать, когда тебе читают нотации. А вот Гусев… Первые десять подзатыльников он получил прямо в школе, при учителе, строгом и торжественно-одобряющем, при мне, при маме, при охающей уборщице. Стоял угрюмый и молчал, не решаясь возражать. А ведь вначале пытался возмутиться, что не виноват… На утро он все равно пришёл в школу, но был тише, всё молчал, метая в меня мрачные взгляды. Только вот мне почему-то было уже не так страшно, как раньше, хоть и все ещё неуютно. Но я-то знал, как прогнать неуютность прочь. Вёл себя легкомысленно, как ни в чем не бывало. Мне-то что? Я не виноват, я тут жертва, спасибо, что папка не знает — он-то говорит, что убегать — для парня это не дело. Ну, а что ж я мог поделать, если в школу пускают животных? Только вот тёмная тень за спиной Гусева твёрдо поселилась в моём сознании, и всякий раз, как я видел его, она сжимала мне горло, и я невольно становился с ним мягче. Не добрее, нет, просто менее резким и ядовитым. И только после всего этого появился Эл. Только после всего этого наш класс, весь наш класс, а значит и Гусев тоже, потянулся за Электроником, как за светом. И тут уж, у кого на что роста хватило. А я приходил в ярость. Потому, потому что так вдруг!.. Так вдруг, стало весело с ним, с этим недалёким, но преданным, неуклюжим, но сильным, громким и рыжим… Да какое же с ним веселье! Ведь нет в Макаре ничего человеческого и хорошего, и имя у него глупое!.. И жизнь просто дурацкая… Только вот Эл его не гнал. Так куда я мог деться?.. Встреча наша с профессором Громовым была ошибкой… Нет-нет, в том-то и дело, что он был хорошим, удивительно хорошим! Взрослый, вернее уже пожилой, но слишком живой, чтобы быть старым, мужчина, с глазами добрыми, как у бабушки. Он всегда пытался быть строгим, но никогда на самом деле не мог, и все мы чувствовали, что он не смотрит свысока, хотя и выше всех нас. С ним можно было говорить, так, запросто говорить, даже и о глупом. К тому же, был он красивым. Не случайно-красивым, нет, очень ухоженно, очень старательно… Да и, что было важнее другого, Эла он вроде бы только лишь создал, только вот любил он его на самом деле, по-честному, несмотря ни на что. И чем больше мы его знали, тем больше удивлялись, что такие бывают и что так бывает. А в головах все ясней и тоскливей звучал вопрос: «Почему же у нас не так?..» И тёмная тень за спиной Гусева сжала уже моё сердце. Как так можно жить?.. — Что ты опять уставился? — Да кто на тебя смотрит? Там схема пути за тобой. — А-а… Сразу сказал бы. И я, как дурак, уставился в схему проезда трамвая. Ничего я на ней не понимаю, да и на кой она сдалась, если мы исходили все рельсы в свое время? А Гусев не огрызается больше… Странный, расстроенный. Вот уже полгода как. Конечно, куда ему в десятый класс… Разбудил меня теперь, конечно, вспомнить не даст. А кому интересно на завод ездить? Вот ведь придумали экскурсию устроить! — Чего ты, Гусев, как нездоровый какой? — Не сидится тебе, Сыроега? — зря стараешься, не страшно мне уже. — А с чего бы мне сиделось? Зачем мы туда едем? — Чтобы некоторые из нас знали, как и чем могут помочь строительству лучшего будущего. — Серьёзно, Эл? — Серьёзно, Сергей, причина именно в этом, — он посмотрел мне в глаза, и я без труда прочитал в них: «А согласны ли мы с этой причиной — совсем другой вопрос, и никого он не волнует». Вообще, как ни парадоксально, Эл хитрое существо. Но я-то кое-что о нем знаю, чего никто не должен бы, и мне иногда просто смешно, насколько идеально он выглядит в глазах общественности. Правду сказать, я замучился от чувства, что слишком волнуюсь за… В самом-то деле! И к кому, как не к Элу, наивной душе, не знающей некоторых запретов общества, было пойти? — Слушай, Эл, ты уже понимаешь слово «любовь», так? — Серёжа, я надеялся, ты ко мне пришёл не с глупостями, — стоило посмотреть на него. Он полулежал на диване, в полураскрытом халате, только кружки ему в руках и не хватало. — Нет, не с глупостями, уж поверь. — Что ж, тогда да, я понял это слово, и на практике в том числе. Удивиться мне было некогда. Тем лучше… — Хорошо. Тогда скажи мне, хм… Что ты думаешь о том, чтобы полюбить своего врага? Он воззрился на меня с неожиданным волнением и приподнялся на локтях. — Серёжа… Серёжа, ты что?.. — А… А что? — его волнение передалось и мне. Он подошёл близко, взял за руки, неотрывно глядя в глаза, и прошептал почти мне в лицо: — Ты вдруг заинтересовался религией? — Я?.. — я совсем растерялся. — Нет… С чего ты?.. Но Эл так же резко успокоился, отпустил меня и вернулся на свой диван. — Ну, тогда я считаю, что это вполне нормально. Враги перестают быть врагами, наше мнение меняется, они сами тоже меняются. — Да, но… Он же тебе вредил, это же оскорбительно?.. — Нередко, это не то, чего он хотел. Нередко, это по глупости. Нередко, за этим что-то стоит, своя история и своя боль. Не стоит только впускать врага в свою жизнь, если знаешь, что он не изменился и станет делать ровно то же. — Ну вот ты бы выпустил к себе кого-то из похитителей, обещай он исправиться? — С чего тебя это волнует? — нахмурившись, резковато ответил он. — Потому что кого, как не тебя вечно ставят всем в пример? — не сдержав язвительных ноток в голосе, ответил я. Эл строго взглянул на меня, но все же ответил: — Хорошо, Сергей, я скажу. Я пустил бы в свою жизнь кое-кого из них, но не каждого. Среди них не всякому можно верить, и не каждый достаточно умен, чтобы понять, что живёт не так. — И не испугался бы? — Чего именно? — Что не поймут, не примут, что профессор расстроится? — Профессор любит меня, на самом деле любит, и ты это знаешь. В остальном, дорогой Серёжа, я не стану кричать о своих отношениях. Если же узнав, мои друзья не поймут, значит они не мои друзья. — Но я-то твоя друг, Эл. Кто он? — Тот, кто посадил меня в чемодан. — Да? — Да. — И?.. — И он прекрасный человек. Я ни о чем не жалею. А ты рискуешь жалеть всю жизнь. — Макар-то не особо умный… — Может быть, но он понимает, что его жизнь далека он верной, он умеет слушать, меняться, и тянется к лучшему. Он уже другой. — А на кой я ему? У него же… — как это ни странно!.. — Сам спроси, Серёжа. Сам его спроси. — Гусь, — я встал с места. — Да иди ты, — раздражённо отмахнулся он. — Давай не пойдём, а? Сойдем на этой. — Чего ты ко мне-то с этим? — Поговорить надо. — Со мной-то? — Ну ясно, что не с Таратаром! — Ладно… — неохотно кивнул он. Мы выскользнули (впрочем, нет, столь изящное слово к Гусеву применять бесполезно, все равно будет неправдой) на следующей остановке, и я почти чувствовал, что Эл провожал нас с одобрением решения и с неодобрением выбранного времени. Или способа… Шли долго и молча, уселись на каких-то каменных брусках. Бросают их где ни попадя… — Чего ты хотел-то? — Брось её, Гусев. — Чего? — он вспыхнул, видно, больше от удивления, и сжал кулаки. — Брось её. Ни к чему тебе. — Ты совсем, что ли тронулся? Ещё решать за меня будешь?! — угрожающе спросил он, но мой спокойный взгляд, видно, его напугал. — А на что? Ну? На что? Женишься? Детей заведешь? — Тебе что за дело?! — А то! Мало твоей поломанной жизни, надо ещё две или три?! — Сыроежкин! — он схватил меня за ворот, поднял с камня. — Что?! Ну что, скажешь не так?! Скажешь, не насмотрелся ты?! Скажешь, не замечаешь за собой?! Страшно тебе, вот ты и ходишь, как в воду опущенный! — И что мне, по-твоему, жить теперь нельзя?! — Живи, только вот головой получше думай, — чуть спокойнее сказал я, глядя ему в глаза. — Не любишь ты её… — А ты, что ли, знаешь, кого я люблю?! — А если знаю? — я прямо посмотрел ему в глаза. Гусев замер, помрачнел, замолчал. — Пусти… — Поиздеваться решил? Обойдусь без твоих советов. — Если тебе издевательство — оглашение правды, то издевательство — вся твоя жизнь! — Заткнись! — Брось её! — я дёрнулся, едва не повалив его. — Побежал, роняя сандалии! — и все же что-то напуганное было в его выкрике, и я отчеканил: — Я сказал тебе её бросить. И чтобы я её больше не видел и не слышал о ней! И он вдруг меня выронил. Развернулся спиной. — А ну и брошу, и что тогда, Сыроега?! Эла своего в подвенечном приведешь, будешь глумиться, мол, чурбаны получше в жизни могут устроиться?! — плечи его странно дернулись. Я вздохнул. Я молчал. Нужен момент. Самый подходящий момент. — Что молчишь?! — Будь моим, — перебив его, твёрдо выдал я. Он повернулся снова, красные глаза на красном лице полезли из орбит. — Ч… Чего?.. Но я повторять не стал. Шагнул, схватил, привстал. Соленый и неловкий поцелуй. Ещё. Ещё, пока не сообразит. Папка говорил, для парня не дело — любить других парней. Но мне не все ли равно, если этот парень такой высокий, такой сильный, такой рыжий и такой глупый?..