Здравствуй

Дрозд поет в глухой ночи. Возьми эти сломанные крылья и научись заново летать. Всю свою жизнь Ты ждал именно этого мгновения, чтобы возродиться. Дрозд поет в глухой ночи. Возьми эти глаза и научись заново видеть. Всю свою жизнь Ты ждал именно этого мгновения, чтобы освободиться. Chase Holfelder – blackbird (the Beatles cover)

      – Вон! – надрывно завопил Кобблпот сорванным голосом, вскакивая и расшвыривая в сторону бумаги. – Вон отсюда, недоумок!              Последнее слово почти растворилось, превращаясь в один протяжный хрип. Мужчина в красном бархатном фраке, что почти слился с бледно-серой стеной, кивнул и успел выскользнуть из кабинета за секунду до того, как в то место, где он стоял, врезался стакан полный виски. Осколки разлетелись по полу, тёмное разлапистое пятно разбавило тошнотворный дизайн кабинета директора нового, ещё не открытого клуба «F&P».              – Хм, – Зсасз аккуратно заглянул в открытую дверь, рассматривая устроенный беспорядок. – Расслабься, босс.              Какое-то время они смотрели друг на друга. Пристально, внимательно, дерзко, даже злобно, словно пытались узреть где-то в глубине друг друга подвох. Превратили это в ритуал, который проводили при каждой новой встрече, но повода схватиться за оружие и начать кровопролитие всё никак не находили. Прошедшие десять лет изменили многое, сгладили острые углы. Освальд Кобблпот почти простил его за предательство и то, что он когда-то переметнулся к Софии Фальконе, а Виктор Зсасз, казалось, никогда и не обижался на Пингвина за то, что он чуть не отсёк ему голову на созданной собственноручно гильотине. Он пережил это приключение и стал ещё чуточку сильнее и бессмертнее, насколько вообще это было возможно сделать в Готэме.              Они встретились вновь, спустя десять лет, у ничем непримечательного, безликого двухэтажного здания, что через пару месяцев приобрело фешенебельный вид, и только кивнули друг другу. Естественно, Освальд сначала осёкся, нахохлился, готовый броситься защищать грудью свою новую жизнь, но получил единственную фразу, которую, по всей видимости, Зсасз лучше всего знал: «расслабься, босс». И они пожали друг другу руки, заключив молчаливый союз. Опять.              Виктор закрыл за собой дверь и проследовал к дивану прямо по осколкам. Освальд рухнул в кресло с тяжёлым вздохом и, сняв с глаза монокль, закрыл лицо ладонями, упираясь локтями о край стола. Ещё ничего не было готово, хотя открытие клуба было назначено на субботу. Ещё каких-то жалких три дня, за которые нужно столько всего сделать, и ничего никому нельзя было перепоручить. Всё приходилось делать самому, стоять над душой, заставлять, а по вечерам снимать пиджак и, стиснув зубы и закатав рукава, продолжать работу. Денег тоже было мало. Но идти к Барбаре, что вызволила их с Эдом из участка, когда какой-то идиот в костюме подвесил их на столб, заплатила за них залог, потом за дешёвок выкупила здание и подкинула пару тыщёнок на раскрутку, он не мог. Он и так наступил себе на горло, когда принимал подачку от «старой подруги», получившей вольную от Гордона. А ведь она должна была сидеть рядом с ним, в соседней камере, но вовремя подсуетилась и родила герою города дочь, обеспечив тем самым себе неприкосновенность до гроба.              «Будет нужно ещё, обращайся, – бросила она небрежно, с наигранно-милой улыбкой протягивая Освальду чек. – Можешь даже не возвращать».              Но он поклялся отдать ей всё вплоть до цента, с процентами, которые назначил себе сам. Не мог позволить Барбаре расплачиваться по счетам, тешить расшатавшуюся совесть, если она вообще у неё была. Но стоило, всё же, сказать ей спасибо – она появилась в тот самый момент, когда Освальд уже был готов сдаться и поплыть по течению, постепенно уходя на дно. Заставила его вновь поверить в себя и заняться делом. Начать всё с самого начала. Но вместо мальчика, носившего зонт, он стал мальчиком, что собирал мебель, размахивал тряпкой, ползая по полу на коленях, а на утро, по приходу рабочих, вновь становился властным, всё тем же Пингвином, внушающим пусть уже не страх, но неприятный трепет и дрожь в коленях.              Хотя, казалось, можно было поддаться на уговоры Эда, плюнуть на всё и устроить что-нибудь грандиозное. И по началу Освальд так и поступил. Полностью положился на друга, воодушевлённого свободой после заточения в Аркхеме. Они строили планы по захвату города, возвращения былой славы, которая у Освальда, в принципе, оставалась до сих пор, обсуждали, обсуждали, обсуждали. Шло время, но дальше разговоров дело не заходило. Кобблпот без дела шатался по особняку, только раздражая Эдварда, вынашивающего гениальный план, своими разговорами. Его предложения тоже никто не брал в расчёт. А идею о возвращении клуба Эдвард высмеял так грубо и плоско, что Освальд не разговаривал с ним больше недели. Но друг, похоже, этого даже не заметил, копаясь в чертежах городской канализации, украденных из библиотеки.              Состояние растерянности сменилось неизвестностью, переросшей в страх за дальнейшее будущее, сделало кульбит, распластавшись в апатии.              Когда темы разговоров с родными, представляющими собой два памятника на кладбище, закончились, Освальд ощутил одиночество. Оно вместе с ледяным порывом ветра окутало всё тело, чуть не сбило с ног и ударило в щёку грязным пластиковым стаканчиком из-под кофе, прилетевшим из забегаловки неподалёку. Вот так. Если раньше в очередь выстраивалась толпа желающих пристрелить его, распять, как минимум запустить в него пюре из тыквы и залиться тупым смехом в полосатой чёрно-белой робе, то теперь удары судьбы он принимал от невидимого нечто, которому нельзя было ответить. Только утереть платком капли с лица, стиснуть зубы, сжать пальцы в кулак и сдержать вырывающийся из груди крик. Ведь он вновь оказался один, как, впрочем, всегда.              Даже злость на Гордона за то, что тот упёк его за решётку вместо обещанной амнистии, за десять потраченных в пустую лет испарилась, будто её и не было вовсе. Мысли о неудавшейся мести по началу раздражали, но попыток вновь привести комиссара на пирс и пристрелить он больше не предпринимал, осознавая, какой глупый план придумал на скорую руку в первые минуты после вынесения приговора и возвёл его в главную жизненную миссию. Жажда поквитаться с Гордоном, его почти всегда непроницаемое лицо и возбуждённая, ревущая толпа, взвалившая на Пингвина все тягости жизни в оккупации, будто он сам её и устроил, заставили его пошатнуться, выбили почву из-под ног. Но больше такого не произойдёт. Теперь он вновь крепко стоял, сохраняя равновесие, только был абсолютно пуст, выжат, изношен, словно старая калоша. Кряхтел, пытаясь каждый день вновь взять себя в руки, только не находил для этого повода, а из мелких дырочек утекали оставшиеся жизненные силы.              В один из особо скверных дней, закутавшись плотнее в пальто и скрепя пальцами, обтянутыми новой, ещё не разошедшейся и приятно пахнущей кожей, Освальд встретил у дверей участка, где Гордон приветствовал поступивших на службу новичков, Барбару. Та машинально заслонила собой дочь, которая находилась в самом прекрасном возрасте, том самом возрасте, и не заметила за вереницей своих забот, как сердце у него пропустило удар и пустилось галопом. Они перекинулись парой ничего не значащих слов и разошлись. Ночью Освальд вскакивал от кошмаров, пытался хватать тени прошлого, ускользающие у него из рук, а на утро Барбара привезла в особняк деньги. Вопросов, что с ними делать, не возникло. Эд спал в гостиной под чертежами канализации. Так, стоя с чеком в руке и глядя на него, Кобблпот поклялся, что лучше спрыгнет с новой башни Уэйна, чем позволит затащить себя в смердящие катакомбы месить говно.              Вернулась здоровая злость, включившая разум. Заставила зашевелиться, вытащить голову из песка и начать действовать. Разворошить старые связи, показать, что он, Пингвин, ещё жив, здоров и вновь возвращается в игру. Пусть пока без короны на голове и титула короля, без подполья, подчиняющегося ему беспрекословно. Пока только клуб – его территория, где он будет главным, не будет ни от кого зависеть и подчиняться чужим правилам. Он напишет свои. Вспомнит всё, чему его научили.              «F&P». Этим названием он отдал дань, почтил память своей второй «матери», человеку, давшему ему жизнь в новом прекрасном мире, пахнувшем порохом и кровью. Потом воскресла, спасла из лап Загадочника и разрешила дышать дальше. Тем самым извинился за то, что сам, своими руками убил её, скинув с крыши. Но она всё прекрасно понимала и гордилась им. «Fish& Penguin». Она пропала во время оккупации Готэма. Отгородившись стенами мэрии, он первым делом пытался отыскать её, но от Фиш не осталось ни следа. Лишь слова какого-то бомжа о том, что она успела выбраться из города до разрушения мостов, давали кроху надежды. Этим названием он звал её обратно, тайно надеялся на воссоединение, на долгие разговоры, как раньше. Собирая очередной стол в половине третьего ночи, Освальд даже поклялся, что если Фиш Муни вернётся обратно в Готэм, он будет готов вновь встать подле неё с зонтом. Лишь бы было с кем поговорить.              За последние два с половиной месяца, пока он возился, создавая новый клуб, Освальд успел пересмотреть почти всё, к чему пришёл за сорок лет жизни. Поменял ко многому отношение, переобозначил личные границы, раздвинув их ещё сильнее. Казалось, даже перестал страдать по фантомным отношениям, оставшимся в прошлом. Вся его жизнь разделилась на «до тюрьмы» и «после тюрьмы». Третий рубеж, который, по его мнению, и гроша ломаного не стоил, но относил его к чему-то очень значительному. Если первые два момента, смерть матери и потеря его, почти сломали Освальда, то заключение дало повод закалить внутренний стержень и упрочнить броню. Он вырос, сильно вырос, растоптав на корню оставшуюся неуверенность в себе. Уничтожил единственное, что мешало ему нормально функционировать. Первым звоночком стала потеря глаза, затем всё приходивший и приходивший вес. Теперь он почти всем своим видом походил на Пингвина, изменился больше всех вокруг, но даже был рад этому. Ведь остальные, оставаясь в прежней форме, не могли вырваться из себя прошлых. Всё такой же супергерой Гордон, впитавшая тёмную сторону Ли, Барбара, скрывающая неуравновешенную натуру глубоко внутри. Но он видел пляшущие огоньки в её глазах. Рано или поздно она должна была сорваться, и он ни за что не пропустит сей момент. Но больше всего Освальду было жаль Эда. Десять лет жизни в психушке наложили на него значительный отпечаток, зациклив его лишь на одной идее – все в Готэме должны были начинать дрожать только при одном упоминании Загадочника. Но пока тот отсиживался за высоким забором, Готэм породил новых монстров, что терроризировали город. Горожанам было не до старых злодеев, они засыпали и просыпались, клича новых. И это давало Кобблпоту двигаться дальше.              Всё меньше хотелось шума, скандалов и интриг. Всё больше Освальд мечтал о тихом уголке и, как бы не было смешно, загоне с курочками в пригороде города. Когда-то его почти выворачивало только от одного их вида вдалеке, но теперь, похоже, лишь они могли скрасить его одиночество. Ему катастрофически не хватало семьи: любимой матери, нежно гладящей перед сном по голове, отца с заумными разговорами и рассказами о прошлом, его. Того, о ком он запретил себе думать, поместил воспоминания о нём в дальний угол разума и, огородив его, чем только мог, повесил на шаткую конструкцию огромный амбарный замок. Спасибо Стрейнджу, который когда-то пытался лечить Освальда всяческими психологическими штуками. Теперь он ловко использовал их сам, пусть менее эффективно, но вполне действенно. Оставалось только открыть клуб, подняться, вернуть долг, а затем можно будет каждый месяц анонимно переводить деньги в сиротские приюты города. Возможно, когда-нибудь, лет через десять, даже открыть свой. Главное только никогда и близко не подходить к приюту, чтоб вновь не встретить ребёнка с огромными глазищами, который в свои десять смотрит так, что хочется разрыдаться. Разрыдаться так горько, как тогда, когда он отдал его Виктору, чтоб Зсасз отвёз ребёнка далеко-далеко от города, избавляя от несчастной судьбы. И сейчас, спустя столько лет, Освальд чётко осознавал, что тогда всё сделал правильно. После всего, что случилось в Готэме, лучшего выхода просто не было, но отчего же, когда выстроенные защиты спадали, ему становилось так больно, что хотелось бросаться на стены? Хотелось схватить Виктора за грудки, тряхнуть как следует, случайно пару раз задев лысый череп о стену, выпытать страшный секрет, который он тщательно хранил столько лет, не выдавая даже самому Кобблпоту. Хотя, скорее всего, делать этого было и не нужно. Всего лишь спросить, задать один единственный вопрос, и Виктор сам назовёт ему место. Но Освальд не спрашивал. Он знал, что ему будет лучше там, где он сейчас. Тем более Освальд обеспечил его всем пока мог: собственной квартирой, которую мальчик должен был получить после совершеннолетия, счёт на учёбу, счёт на подъёмные. Хотел дать ему и приёмную семью, но не смог. Не смог отдать единственного сына в чужие руки, зато приказал подыскать лучшую школу-пансионат.              – Босс, – вопросительно позвал Зсасз таким тоном, словно хотел удостовериться, жив ли ещё Пингвин или можно вызывать катафалк к чёрному входу.              Освальд потёр глаза, оторвал ладони от лица. Разноцветные пятна накладывались на Виктора, продолжавшего сидеть на диване.              – Босс, к вам посетитель, – Виктор кивнул на дверь и подмигнул. Нет, скорее всего, показалось.              – Потом, всё потом. Я занят. Алкоголь сам себя не доставит, – Освальд потянулся за документами, но на столе их не оказалось. Он сам пытался кинуть ими в управляющего лишь бы тот скрылся с глаз. – Иди, присмотри за этим идиотом. Иначе, если что-то ещё произойдёт, я за себя не ручаюсь. И тебе же придётся искать нового метрдотеля!              – Ага? – неверяще усмехнулся Виктор.              – Ага! – скривился Освальд и, вскочив с кресла, нырнул под стол собирать документы.              Негромко скрипнул кожаный диван, легко закрылась дверь. Можно было не вылезать. Кобблпот аккуратно разложил бумаги по стопкам на полу, тщательно пытался всматриваться в каждую, но вместо букв видел его лицо. Слёзы, что катились по щекам мальчика во время прощания, которые так хотелось утереть, и надпись на листе блокнота: «Я не хочу покидать тебя». Он тоже не хотел, но был должен.              А что, если бы всё было иначе? Случилась бы трагедия, если бы Освальд не отослал его от себя? Смог бы защитить? Смог бы воспитать? Стать ему тем, кого всегда мечтал видеть рядом с собой всю жизнь? Кого нашёл на краткий миг, а потом похоронил, так и не успев насладиться общением. Нет, он всё сделал правильно. Нет, Кобблпот не мог позволить ему тоже похоронить своего «отца».              Правильно?              – Виктор! – хрипло выдохнул Освальд и дёрнулся вверх, крепко прикладываясь затылком о столешницу. Со стоном рухнул обратно под ответ тишины. Всё верно, в комнате никого не было, и он опять остался один, захлёбывающийся собственной болью.              Спазм сжал горло, внутри всё горело, глаза жгло, тело сотрясалось. Собрав последние силы и остатки самообладания, Освальд ударил кулаком по полу, вкладывая в действие всё, что только было в нём. Всё, что копилось за шаткой конструкцией, которую он когда-то создал, столько лет назад. Все непроизошедшие разговоры, все его победы и поражения, улыбки и редкие объятия, приносившие столько счастья рукопожатия и наблюдения. Бесконечные наблюдения за тем, кого когда-то впустил в своё сердце и не смог вырвать оттуда. Сердце, которое треснуло в тот самый момент, когда он потерял его.              Удар. Ещё удар. Ещё один. Светлые половицы окрасились в красный, а пальцы занемели и перестали слушаться. Но и это оказался не повод прекращать экзекуцию. До тех пор, пока не кончатся силы и не сорвётся последний вздох.              Интересно, каким он мог бы быть сейчас? Сколько ему должно быть лет? Двадцать? Двадцать три? Освальд даже не знал его точного возраста, тогда ему было не до этого. Сейчас бы он отдал всё, даже клуб, лишь бы знать, что с ним всё в порядке. Что он жив, здоров и счастлив. Пусть и в дали от него. Нет, это самое главное – чем дальше, тем лучше. Где-нибудь на севере, часов пять самолётом, в другой стране. Изучал местные культуру и обычаи, бродил по старым европейским улочкам, фотографировал всё подряд и складывал в большую коробку, чтоб потом, когда-нибудь, показать ему. Когда-нибудь, которое никогда не случится.              Помнил ли он Освальда вообще? Непременно. Любил ли? Вряд ли. Да и какие воспоминания могут остаться у уже взрослого человека спустя двенадцать лет после последней встречи? Глупость, совершённая когда-то в детстве, человек, очень опасный человек, решивший воспользоваться ребёнком в своих коварных целях. И Освальд пользовался. Но не так, как другими. Всех, кто был предан ему, или только делал вид, что готов подставить задницу в огонь, он был готов пустить в расход без зазрения совести. Мусор, расходный материал, ведущий к цели. Но не он. Он был его партнёром, другом, сыном. И понимание этого, словно хлёсткими ударами плётки, било его сейчас, заставляя безвольно развалиться под столом, сжавшись в комок. Ничего, что происходило с Освальдом раньше, не дотягивало до того пика, что он испытывал сейчас. Девять из десяти по шкале боли. Десять, он знал, наступит потом, ночью, когда вновь попытается проснуться от невыносимого кошмара, но не сможет. И всё-таки придётся подойти к горящей, взорванной собственными руками машине, и обнаружить обгоревшее тело ребёнка. Сына, которого он убил, стараясь защитить от страшного монстра. Десятка наступит после осознания содеянного и останется навсегда, чтобы вместе оплакивать того, кто забрал с собой его разбитое сердце.              – Босс, – голос Виктора звучал звонко и было в нём что-то раздражающее. – Босс? Наверное, вышел. Босс?              Послышался первый шаг по разбитым осколкам и тихий свист, заставивший Освальда встрепенуться. Похоже, что этот идиот привёл кого-то прямиком в его кабинет без предупреждения.              – Здесь я! – севший окончательно голос не передавал интонаций. – Сейчас.              – Работает много, – тихо сообщил кому-то Виктор.              Многолетний опыт не подвёл, как и тело, познавшее много таких мест, куда не ступала нога ни одного человека. Мгновение на вытащить из кармана платок и замотать сбитые костяшки пальцев правой руки, сделать вдох, собрать стопки документов, встать на колени и с хлопком закинуть бумаги на стол. Поморщиться от саднившей раны, вызвав тем самым чуточку раздражения, здоровыми пальцами ухватиться за край столешницы и подняться, успев между делом дёрнуть вниз и не запачкать кровью подол задравшейся рубашки. Благо рост и высота стола позволяли оставить эту крошечную деталь незамеченной для постороннего глаза. Окинуть взглядом посетителей и коротко кивнуть.              Зсасз с наитупейшей улыбкой во всю харю переминался с ноги на ногу и пытался незаметно кивать на парня, стоявшего рядом с ним. Молодой, в джемпере и джинсах, с висящим на шее блокнотом. Один из тех многочисленных надоевших до ужаса журналистов, что всё пытались взять интервью аж у самого Пингвина, отхватить горячую сенсацию ещё до открытия «F&P» и подняться по карьерной лестнице. И какого чёрта Виктор впустил его сюда, когда получил ещё две недели назад распоряжение отстреливать всех, кто попытается подойти к клубу ближе, чем на триста метров?              – Босс, – сквозь зубы процедил Зсасз, вновь кивая на стоящего рядом парня. – К вам посетитель.              Освальд стиснул под столом раненые пальцы, чтоб не заорать, что он и так прекрасно видит, пусть и одним глазом. Никто не спешил ему помогать начать разговор, а сам он ещё был слишком разбит, чтобы с радушной улыбкой усадить гостя подле себя и с радостью начать рассказывать о раскаянии, о любви к Готэму, о желании начать всё с чистого листа и непременно в рамках закона. Ещё и это косоглазие Виктора вперемешку с нервным тиком. Он почти навалился на бедного парнишку, их разделяли только пара шагов. Может, он приволок сюда не журналиста, а нового метрдотеля, прибив под шумок старого, и сейчас не знал, как сообщить радостную новость? Или хотел протолкнуть в штат официантом братца одной из своих девочек, что служили ему и прикрывали спину верой и правдой?              Плевать. Сейчас Кобблпота волновала только задранная рубашка, которую нужно было срочно заправить обратно в брюки, и бутылка виски, ждавшая своего часа вот уже больше месяца. Быстро отделаться от парня – ответить на пару вопросов или принять на работу, не важно, выкинуть всех из кабинета и, запершись изнутри, вновь спрятаться под столом.              Картинка, когда Барбара закрывала собой дочь перед участком, вдруг мелькнула у Освальда перед глазами. Он неожиданно понял широкий жест и поданную ему с чеком руку. Только ей было ради кого становиться лучше, ради кого научиться прощать, – у него нет.              Парень у двери неожиданно зашевелился, заставляя взгляд Освальда переметнуться изнутри наружу. Он как-то странно взмахнул руками в свою сторону и замер, выжидая. Кобблпот растерянно моргнул, осознавая, что успел что-то пропустить.              – Извините, я потерял нить нашего разговора, – выдал он заученную когда-то во время мэрствования фразу.              Парень только улыбнулся и поднял руки к груди, взмахнул пару раз ладонями к себе, окончательно ставя Освальда в тупик. Что за чёртова пантомима? Он никого не нанимал и даже не думал устраивать цирковое представление на открытии клуба. Всё чинно, мирно и без особых эксцессов. Только музыка, вспышки фотоаппаратов, дорогое шампанское и шепчущаяся между собой элита.              Парень, не дожидаясь пока Кобблпот начнёт разговор, поднял висящий на шее блокнот, вынул из пружины ручку и начал что-то писать.              И тут Освальд почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Позабыв о больной руке, он схватил монокль, нахмурил бровь, прижал его к переносице и зафиксировал. Впился взглядом в надпись на листе блокнота, что протягивали ему. Знакомым неровным почерком, что навсегда впечатался в память, было выведено всего лишь одно слово: «Здравствуй». Парень же, немного выждав, указал пальцем на слово, выпустил блокнот, повисший на уровне живота, вновь выставил руки на уровне груди с сомкнутыми пальцами, ладонями к себе, и несколько раз махнул в свою сторону.              Нервный смешок вырвался из груди Освальда. Виктор всё нетерпеливо продолжал кивать в сторону гостя, парень стоял на осколках и мирно ждал с лёгкой улыбкой на лице. Его огромные глаза светились счастьем, а он… Он выставил перед собой дрожащие руки, неуверенно согнул пальцы и прижал их к груди, к сердцу. Так, чтобы было понятно без слов.              – Здравствуй, – в хриплом голосе не выражалось ни единой эмоции, но все знали, что они там есть, – Мартин.              Земля всё уходила и уходила у него из-под ног, но падать было больше не страшно. Стало плевать и на задравшуюся рубашку, и на капли крови на ней, и на долг, и на так бесящего Зсасза вместе со всеми остальными жителями города. Сейчас Освальд крепко держал в объятиях того, кого отослал от себя двенадцать лет назад, того, кто забрал его сердце с собой и сейчас вернул его на место. Хватался за здорового парня, который был выше него на две головы, даже не стараясь сдерживать слёзы. Чувствовал, как жизнь возвращается к нему и шептал то, что приходило в голову. Давал волю эмоциям, прежде, чем по-отцовски отчитать его за то, что ослушался и вернулся обратно в город. К нему.