Из окна видно солнце

      Ада Борисовна Холмогорова, урожденная Вышнеградская.       Все давно позабыли, что когда-то родители назвали её Ариадной, надеясь, что жизнь дочери будет достигать самых неведомых высот, но быт сократил благородное имя до трех незатейливых букв. Ада и сама не смогла привыкнуть к своему паспортному имени, тщетно. О нем с удивлением узнал Юрий, когда заглянул в её паспорт в далеком шестьдесят восьмом, и о нем даже не догадывался Космос, которого не заботили такие мелочи. Для него она мама, этого достаточно, а для всех она та самая странная Ада, вздорная и смешливая, и чувствует она себя — Адой.       Почти неукротимой, если бы не белая косынка на голове, впалые бледные щеки и горстка лекарств. Принимать по расписанию, будто…       Будто это убережет от неминуемого финала.       Годы жизни. Слова утраты. Скорбные взгляды.       Ада Борисовна Холмогорова. Три слова на камне.       Вот и вся тебе биография, уместившаяся на гранитном памятнике — Аде и самой больше нечего сказать о себе. Она скрылась за дверьми больничной палаты, отгородившись от внешнего мира своими мыслями. Смотрит из окна на то, как сын, сопровождаемый высоковатой светловолосой девочкой, все дальше и дальше уходит от нее, и Ада ничего не может с этим сделать. Пожелать этим детям спокойной дороги на другой конец Москвы, и снова продолжить терзать себя бесплодными мыслями. Ничего кроме…       Ничего…       Коварное, злобное, пустое слово.       Космос не виноват, что его мать сгорает. Очень скоро он поймет, что это все взаправду, и мама не уехала в командировку в Сыктывкар — везти пробы в местный научный серпентарий. Именно так сынок называет мелкую работу матери: ей лишь недавно дали «научного сотрудника». Не получалось, не было рвения. Работа, потому что — так надо, как все, не выделяться.       Жаль, что Ада так и не научилась тому. И не научила этому Космоса, который одним лишь именем обречен на всеобщее внимание.       Видит Бог, он его заслуживает. Но не заслуживает остаться без матери в пятнадцать.       Он ребенок! Ада же каждый раз уклончиво реагирует на любые просьбы педагогического состава повлиять на эту неспокойную голову, показывая всем видом, что и сама отлично справляется с воспитательным процессом. Ада же сама внушает сыну его дорогу, и бесценное — «не слушай своего академика». Заставляет сына слушать только себя, никогда не просить помощи и быть стойким, если всё же заметет по уши. Он же ребенок, он без нее не сможет!       Или же нет? Повзрослел, когда увидел, как мать падает навзничь, почти без признаков жизнедеятельности и со слабым дыханием? Когда обрывал трубки неотложки, и нетерпеливо спрашивал у врача:       — Что с мамой? Ну… что?       И ещё больше оторвется от золотого детства и сказок на ночь, когда увидит…       Чёрт побери, зачем она сама торопит это свидание с вечностью?       Венки и свечи, а если и повезет — букет красных роз, как дань памяти. От родственников, коллег и верных друзей.       Адочке…       Мамочке…       Что Ада видела из окна больничной палаты? Что высматривала впереди, издали ловя силуэт возмужавшего сына?       Надежду на счастливое завтра? Покаянные слезы Холмогорова, который не мог и не хотел предположить для бывшей жены такого исхода? Он же не думал, не гадал, что их семейная лодка разобьется отчаянно быстро?       Юра же просил — потерпеть… А пока защитить уже свою многострадальную диссертацию, заставить Космоса заняться чем-то, кроме пинания мяча и догонялок. Ждать мужа, исправно готовить обеды и ужины, быть образцом домостроя и не кашлять. Это главный пункт.       Сглазил, сволочь…       Ада не дождалась звания профессорской жены. Не дослужилась. Отказалась и сникла.       Потому что не могла смотреть, как выгорает и тлеет её любовь — призрачная и сумрачная от холода одиночества, который сковывал её в доме на Ленинском проспекте. Не могла видеть, как близость с нею меняется на назначения и лишние полчаса на службе. Понять не могла, как тепло дома заменялось командировкой в очередную дыру: помнил ли Юрий, как выглядел его сын, каждый раз утыкаясь в блокнот, расписанный телефонами и датами?       Грустно. Ужасно. Неминуемо.       Но Ада знала, что не ошибётся в своих прогнозах. Ничего не сможет сделать: ни примножить, ни отнять. Картины будущего вставали перед глазами ещё молодой женщины, и ей бы биться головой об стену. Но и на это силёнок не хватит.       Слезы бедного Космоса, который не заслужил скоротечного ухода матери.       Бесплодные попытки Юрия увести сына с территории кладбища, чтобы навсегда оставить прошлое там, где захоронена мать. Он не первый и не последний в своем горе, он же видел своих друзей, которые не сломались в годину бурь.       Только для Ады… он особенный и единственный, и ей не все равно, каким будет день, когда Космос поймет, что с ним сталось. Она боится, что он закроется, беря пример с той же голубоглазой подруги. Но это же Космос! Он всегда весел, задорен и не дает счастливого шанса повиснуть на одной удобной ноте. Так или иначе, но он сменит стены кооперативной квартиры матери на знакомые с детства пенаты на Ленинском проспекте, найдет слова для отца и, в общем-то, пойдет дальше.       Это жизнь…       Прости, мой мальчик!..       Лежа в больничной палате с видом на зеленые насаждения, Ада понимала, что скорбных картин не избежать — ни ей, ни её единственному ребенку.       И в этом — её вина.       Не убереглась, не обращала внимания на частые головные боли, и слишком долго обходила стороной врачей. Не принимала помощи бывшего мужа, изредка приходившего к сыну, и застававшего Аду лежавшей на софе с закрытыми глазами и гримасой боли на лице.       Все, что Юрий Холмогоров мог, он уже сделал. Подарил миру Космоса, за что вселенная ещё его отблагодарит, а неудавшееся открытие с девичьей фамилией Вышнеградская просто забыл, как не представляющее ценности для советской науки.       Забыл. Забыл и выкинул…       Так легче. Не они первые, и не последние. Бывает, что и любовь уходит, оставляя после себя минное поле, на котором Ада и поймала свою птицу ненависти. За погубленную жизнь, и за то, что она никогда не решится сказать Космосу…       Что в сущности — его отец не виноват в том, что Ада желала от жизни другого, а не прозябания в пыльных кабинетах научного института. Ада просто хотела видеть мужа рядом, купаться в обожании и любви, к которым привыкла с ранних лет, но каждый раз, прося сделать выбор, между нею и работой, не находила нужного участия…       Юрий исправно помогал деньгами, находил каплю времени и порцию нравоучений для Космоса, а большего от профессора астрофизики урожденной Вышнеградской ничего не нужно.       Кончено, забыто… Она приучила себя к мысли, что ненавидит свое прошлое, сознательно выделяя из него только Космоса. Но и на него рикошетит, когда Ада демонстративно уходит на кухню, стоит Юрию приехать за сыном. Космос видит, что мать не переносит общества отца. После Ада с досадой высказывает сыну, что он бы мог лучше провести время с друзьями — больше тем для разговоров.       Ада хотела уберечь сына от отца.       Потому что равнодушием Холмогоров раздавил и её. А вдруг достанется и сыну?       Кто же знал, что скоротечность, с которой к Аде прилип недуг, не оставляла выбора. Никому.       Не нужно их жалеть…       Не нужно и сейчас, когда женщина в расцвете собственных лет понимает, что больше не сможет поднять на ноги сына. Что они больше не будут проводить вместе время, и она не скажет подростку, что, несмотря на все его промахи для нее нет важнее человека на свете…       И то, о чем Космос задумается завтра, Ада, как и любая любящая мать, ведала наперед.       После её проклятий, брошенных в пылу ссор с Юрием, и слов ненависти о «твоем заумном папаше», Ада с ужасом воображала, что выскажет отцу Космос? Что ждёт Холмогорова, который неминуемо захочет подавить и усмирить огонь, раздувая из него непредсказуемый и сильный пожар?       И почему Ада рисует себе взрослого сына? Ведь он не будет не понят? Его удержат…       Юрий, этот служивый муж и образцовый деятель науки, будет хвататься за голову, вспоминая бывшую жену недобрым словом, призывая на помощь всё земные и неземные силы, но Ада уже ничего не исправит.       Она сама вырыла эту яму…       И Юрию выбираться из неё одному. Он сможет. Когда-то до него дойдет, что нет на свете ничего дороже их неугомонного мальчика.       Ада это поняла. Потому что сегодня Космос впервые её запоминал. Ждал, что мама снова успокоит его и скажет, что ей лучше, она исправно пьет лекарства. Но Холмогорова не умела врать единственному сыну. И он того не терпел.       Знал, что чудеса остались только в детских книжках.       И то, что курение здоровью вредит — тоже.       Пусть синяя водолазка веяла запретным для школьника «Беломором». Он уже не пытается скрыть от матери очевидное, а она лишь тихо благодарит его за то, что пронёс ей «Красных шапочек» в карманах. Желтые фантики радовали Аду хотя бы своим видом. Эта еда здоровее всего, что существовало в больничных столовках. Не поспоришь…

      — Дьявол возьми эту больницу, я уже устала глотать кисель, устала!       — Мамк, ты все-таки… — Космос всё ещё припоминал матери слова «диета» и «режим», — соблюдай.       — Не волнуйся, до ужина дотяну!       — Я тебе на два дня принёс…       — Какой же ты умница!       — Я старался…

      Ада бесчисленное множество раз будет прокручивать этот диалог, понимая, что Космос не мог и не хотел уловить двусмысленности её «дотяну». И в своей святой уверенности он прав, и женщина не смела бы спорить с тем, кому когда-то подарила жизнь.       А пока из окна своей палаты ей все прекрасно видно. Ада может вообразить, что где-то там, без воспоминаний и прошлого, будет спокойна и счастлива.       Несломлена…       Черно-белая фотография не без тени лукавой улыбки. Темно-карие прямые глаза — смесь цыганства и колдовства. Признак кипучего характера и несгибаемой воли.       Потому что так подумала о ней почтенная свекровь, увидев невесту своего обожаемого и талантливого Юрочки. У аксиом нет доказательств…       И даже отпуская от себя самое ценное Ада Холмогорова не заплачет.       Из окна видно солнце, и теперь не важно, как сильно оно греет.       Ей и луча достаточно.