Сойти с рельсов

«Ноктис». Это было первое слово, которое Лунафрейя вспоминала, проснувшись. На самом деле если бы не Ноктис – она бы, скорее всего, вообще потеряла волю вставать по утрам. Свернулась бы однажды клубочком под одеялом, закрыла глаза и тихо уснула опять. Как засыпали поколения и поколения Оракулов, время которых истекало. Вместо этого Лунафрейя думала: «Ноктис», – и заставляла себя сначала сесть, потом опустить ноги на пол, потом встать и подойти к зеркалу. Отражение в зеркале нравилось ей с каждым днем все меньше. Но это уж точно не имело никакого значения до тех пор, пока она заставляла себя думать о Ноктисе и выполнять свой долг. – Умбра! Эй, Умбра! Пес отвлекся от игры с Прайной, подбежал к ней и уселся у ее ног, заглядывая в глаза. Лунафрейя не удержалась – наклонилась, взъерошила ладонью шерсть на его шее. – Отнесешь дневник Ноктису. Сейчас, я только напишу… Ручка замерла над желтоватой бумагой. Оказалось, что высказать в письме все то, что Лунафрейя должна была ему донести, намного труднее, чем она думала. К тому же в углу комнаты сидела молчаливая Джентиана, и это никак не помогало сосредоточиться. Лунафрейя раздраженно отодвинула дневник, взяла из пачки бумаги на столе чистый лист и принялась писать. «Я в Альтиссии, готовлюсь к пробуждению Гидреи. Священные тексты предупреждают, что у нее крутой нрав, так что нас ждет серьезное испытание. Надеюсь, у тебя все идет хорошо. Астралы должны помочь Избранному Королю, и я приложу все усилия, чтобы ты смог воспользоваться силой Астралов и исполнить» Луна опомнилась, обнаружив, что бездумно разрисовывает лист звездочками. Перечитала написанное и поморщилась: «усилия-силой», дважды подряд «Астралы» – да ее старенький учитель литературы за такое сочинение ее точно не похвалил бы. Она смяла черновик, бросила в угол; собаки проводили комок бумаги удивленными взглядами. Джентиана делала вид, что не замечает мучений подопечной. Лунафрейя подперла голову рукой, затем достала из ящика стола другой лист бумаги, исписанный наполовину. Немного подумала и продолжила начатое письмо. «Ты думаешь, ты первый спросил об этом? Да сотня поколений Оракулов, начиная с самой Эйры, наверняка тоже задавались этим вопросом. Но если за все это время ответа не нашли, может, его просто нет? Может, пути Астралов иногда действительно неисповедимы, а мы можем идти только по тому, что открыт для нас? Я тоже Оракул и чувствую: мы на самом краю. И я верю, что, оттолкнувшись от этого края, мы сможем взлететь – Король Королей подарит нам крылья, и все, что мы должны – не мешать. Прошу тебя, умерь свой нрав, забудь обиду и ненависть – и помоги мне с призывом Гидреи, если не ради долга семьи Оракулов, то ради будущего, в котором сможешь быть счастлив. Я молюсь за тебя, брат. Лунафрейя». Она поставила точку, еще раз бегло просмотрела письмо и сунула в конверт. Потом подошла к Прайне. – Отнеси ему, – шепнула, крепя конверт к ошейнику. Прайна приоткрыла пасть и склонила голову к плечу – будто прислушивалась к тому самому внутреннему компасу, что всегда позволял ей найти адресата, где бы он ни был – а затем вильнула хвостом и выбежала за дверь. Умбра гавкнул, напоминая о себе. – Сейчас… Лунафрейя вернулась к столу, взяла дневник. «Жду тебя в Альтиссии». Лунафрейе показалось, что Джентиана смеется, но когда она подняла взгляд от бумаги – увидела, что та безучастно смотрит в окно. Ее свадебное платье выставили в салоне, и перед витриной постоянно толпились мечтательные девушки. Лунафрейя старалась не ходить по той улице: каждый раз, когда она видела это платье, ощущение было такое, будто там, в витрине – ее собственная содранная кожа. Она ни с кем не могла этим поделиться: у Лунафрейи никогда не было близких друзей, с которыми она могла бы откровенно поговорить – даже Джентиана не подходила на эту роль. Когда-то таким другом для нее был Равус, но сейчас они виделись слишком редко, к тому же в последнее время в их отношениях все стало слишком запутанно. Сначала они встретились в Галдине. Потом – в Тенебре, и это закончилось грандиозной ссорой. Потом было падение Инсомнии, во время которого оба наделали невообразимых гадостей. Сейчас они обменивались вежливыми письмами, но Лунафрейя все равно не чувствовала, что отношения с Равусом исправились до состояния, в котором она могла бы вести с ним задушевные разговоры. А невысказанные слова не давали жить, и Лунафрейя нашла выход: когда ей очень хотелось выговориться, она обращалась к собакам. Прайна спала после утомительного путешествия в Нифльхейм. Лунафрейя села прямо на пол рядом с ее лежанкой, не жалея белого платья. Погладила мягкую шерсть; Прайна приоткрыла один глаз. – Спи, спи, – Лунафрейя потрепала собаку по ушам. – Мне просто надо разобраться. Прайна понимающе гавкнула и опять закрыла глаза. Лунафрейя вздохнула. – Знаешь, у меня странное ощущение, когда я читаю все эти заметки про расстроенную свадьбу, «Ах, она так красиво смотрелась бы в том дизайнерском платье от Вивьен Вествуд» и сожаления о том, что Люцис потерял такую прекрасную и добрую королеву. Как будто я на арене, но всем плевать, что на самом деле я чувствую. Если бы Инсомния не пала, я бы, конечно, вышла за него замуж, и, наверное, была бы идеальной женой – пока не умерла бы через пару лет брака. Но… Она замолчала, продолжая рассеянно гладить Прайну по шерсти. – Я не могу сказать, что я так уж сильно мечтала об этом. Да что там: я вообще не знаю, о чем я мечтала. Мама не была счастлива в браке, она вышла замуж лишь потому, что должна была родить нового Оракула. И мне кажется, я в этом похожа на нее: любовь, семья, брак – это не про меня и не для меня. Я Оракул, моя цель – помочь Королю Света. С кем при этом спать… Она осеклась. Отдернула руку, как будто через прикосновение Прайна могла прочитать ее мысли. Собака опять открыла глаза и заскулила. Лунафрейя покачала головой, показывая, что не будет продолжать. Она готовилась к пробуждению Гидреи так тщательно, как не подходила ни к Архею, ни к Фульгурию. Если книги не врали, то своенравная богиня полна была неприятных сюрпризов, и могла играючи смыть всю Альтиссию, не оставив от нее камня на камне. Лунафрейя не допускала даже мысли о том, что Ноктис может не выдержать ее испытания, но все-таки нервничала. Пророчество пророчеством, но нельзя же так полагаться на силу человека, которого совершенно не знаешь… Когда она, борясь со слабостью, в очередной раз села за «Космогонию», пытаясь найти там подсказки, ее внимание неожиданно привлек шум внизу. Там словно кто-то с кем-то ругался: она слышала раздраженные голоса, но не могла разобрать ни слова. По лестнице загрохотали шаги; Лунафрейя огляделась, ища взглядом трезубец. Не бог весть какое оружие, но лучше, чем ничего. Но как только она взяла его в руки, дверь распахнулась, и в проеме появился Равус – один, без магитехов. На одной его руке висел камердинер, на другой – служанка Мария. – Леди Лунафрейя не велела… – Это вторжение в частную собственность! Полностью их игнорируя, брат шагнул в комнату. Лунафрейя разжала ладони и трезубец, звякнув, упал на пол. – Не делай этого, – сказал Равус, и только сейчас Лунафрейя заметила, что в нем изменилось. Раньше у него не было протеза вместо левой руки, и она мгновенно поняла, откуда этот протез взялся. Она хотела что-то сказать, но вместо этого просто беспомощно разревелась, как маленькая девочка. Когда она спрашивала, во что ему обошлась попытка надеть Кольцо Люциев, в письме, Равус ответил «Все конечности на месте», но забыл уточнить, что одна из них стала стальной. И сейчас, глядя на его руку, Лунафрейя ощущала ненависть к себе, да такую сильную, что готова была самолично демонам сдаться. Она кое-как подобрала сопли, услала Марию за чаем, успокоила камердинера и осталась с Равусом наедине. Говорить было не о чем: после встречи в Галдине между ними все было напряженно, поэтому оставалось сидеть на софе напротив и мучиться угрызениями совести. – Не делай этого, – повторил Равус, когда вызванное его появлением волнение немного улеглось. – Я прочитал твое последнее письмо… Это сосет из тебя жизнь, Луна, а я не готов терять тебя ради миссии Ноктиса. Если понадобится – я приведу императорскую армию и остановлю тебя силой, потому что лучше сестра, которая меня ненавидит, чем мертвая сестра. Лунафрейя помолчала, глядя теперь уже не на его протез, а в глаза – в которых стояла настоящая, непритворная паника. А потом достала из кармана кольцо и протянула ему на открытой ладони. Если бы вместо Кольца Люциев она достала бомбу – Равус и то отреагировал бы спокойнее. Он отшатнулся с таким ужасом, будто боялся, что оно набросится на него. – Что?.. Откуда? – Неважно, – ответила она. – Видишь ли, у меня нет выбора. Рельсы пророчества – передо мной, а я поезд, который может попытаться соскочить, но ничего, кроме смертей, это не принесет. – Но эти рельсы ведут в пропасть! – Над которой мы взлетим благодаря крыльям, данным Ноктисом, – Лунафрейя перевела дыхание и решила, что хватит пока цветистых сравнений. – Нравится тебе это или нет, но мой долг – помочь ему. Ради этого долга я все еще живу, ради него по утрам просыпаюсь. И не тебе… – Ради долга? – перебил ее Равус. – Не ради любви? – Нет, – ответила Лунафрейя, отводя глаза. – Не ради любви. Равус кивнул, потом провел ладонью по лицу. – Мне надо все это обдумать. Честно говоря, когда я ехал сюда, я даже не предполагал, что ты достанешь из кармана настолько весомый аргумент. Как думаешь, у твоего дружелюбного камердинера найдется для меня гостевая спальня? – Найдем, – пообещала Лунафрейя, спрятала кольцо обратно – и ей показалось, что Равусу действительно стало намного легче. Она все же попыталась немного почитать «Космогонию», хотя очень быстро поняла, что не запоминает ни слова. Жаль, что Джентианы не было рядом. В прошлый раз – даже два раза, в Галдине и Тенебре – встречи с Равусом без ее присмотра заканчивались не очень хорошо. Да что там: отвратительно просто заканчивались. Но брат, похоже, этого тоже не забыл, так что вел себя подчеркнуто вежливо, обходя все острые углы, и оттого Лунафрейе все время казалось, что это не совсем он. Они вместе выпили чаю, обмениваясь новостями. Обсудили империю, императора, канцлера Изунию и магитехов – варящийся во всем этом Равус за пять минут дал ей гораздо больше информации, чем она могла почерпнуть из газет. Лунафрейя в лицах показала пробуждение Архея и Фульгурия и поделилась с ним планом призыва Гидреи – Равус, хоть все еще его не одобрял, выслушал внимательно; ей даже показалось, что он что-то просчитывает в уме, хотя с ней своими мыслями он не поделился. Когда темы для разговоров закончились и повисла напряженная тишина, Равус вдруг, как будто давно этого хотел, спросил: – Так ты… не любишь Ноктиса? Рука Лунафрейи затряслась, и она поспешно поставила чашку на стол. Голос, тем не менее, оставался твердым, так что заговорила она так непринужденно, как только могла: – Одно из преимуществ близкой смерти – можно наконец-то быть с собой честной. Я совсем его не знаю, Равус, и я никогда по-настоящему не хотела за него замуж. Вряд ли это любовь, если так подумать. – Но есть же пророчество, – мягко сказал он. – Ты предназначена Королю Света, ваши судьбы связаны воедино. Разве это не то, во что ты веришь и что написано в священных текстах? – В священных текстах еще написано, что Оракул должна быть благочестивой девой, – брякнула Лунафрейя, не подумав, и тут же попыталась исправить ситуацию. – Хотя большинство Оракулов остаются ими и после замужества, а мама вон и с двумя детьми, так что все эти священные тексты – условны… Не помогло. Равус отставил чашку, и, не попрощавшись, вышел из комнаты. Лунафрейя мысленно обозвала себя тупым чокобо и пообещала себе впредь внимательнее следить за языком. В ту же ночь ей приснился тот, кого она меньше всего хотела видеть в своих снах. Генерал Глаука. Когда-то – сразу после Возвышения – он снился ей почти каждую ночь. Как он ведет войско на Тенебре. Как убивает маму. Как хватает ее закованной в железо ладонью за плечо и тащит за собой в имперский дредноут, чтобы увезти в Нифльхейм – в плен. Позже эти сны стали реже и сошли на нет. Лунафрейя боялась, что они вернутся после захвата Инсомнии, после того, как Глаука на ее глазах убил короля Региса, но ей повезло – в своем путешествии для пробуждения Астралов она так выматывалась, что, добравшись до постели, просто выключалась, как механизм, и не видела вообще ничего: ни сновидений, ни пророчеств. И вот сейчас Глаука пришел снова, и это был самый гадкий, самый отвратительный из всех ее снов о нем. В нем Лунафрейя сидела на кровати и зашивала разорванное платье – неумело, путаясь в нитках, исколов все пальцы. Думая о том, что Равус ни в коем случае не должен узнать об этом, потому что если он кинется мстить – он погибнет. А если он увидит платье, разорванное от горловины до подола – точно догадается… Когда Лунафрейя проснулась, ее колотил озноб. Она хотела позвать Марию и попросить разжечь камин, но тогда пришлось бы что-то объяснять, и Лунафрейя просто закуталась в одеяло по самую макушку. «Ноктис. Ноктис. Ноктис. Это все ради моего долга». В своем настоящем, не искаженном сном, прошлом она засунула рваное платье в самый дальний угол гардероба, а потом не нашла его там – наверное, Мария выкинула. Если Равус и заметил, что она больше его не носит, то ничего не сказал, и Лунафрейя постаралась так же, как платье, выкинуть из памяти случившееся. И это удалось: в ее снах Глаука очень долго представал как убийца, вражеский военачальник, но никогда как тот, кто показал ей, каким кошмаром на самом деле может обернуться имперский плен. Тем более странно было, что она вспомнила сейчас – когда Глаука давно уже отвечал за свои грехи в посмертии. Неужели ее воспоминания пробудили те неосторожные слова о благочестивой деве? А может, дело было именно в том, как отчаянно она пыталась забыть? Она стерла это воспоминание, а оно вернулось во сне – с издевкой, с насмешкой? Лунафрейя усмехнулась. Выпуталась из одеяла, встала. Босиком подошла к двери. «Ради Ноктиса, – подумала она. – Я сейчас лягу спать, а завтра забуду это все и вернусь к исполнению своего долга. Пусть я не благочестивая дева, но я все еще Оракул». Она принялась считать, собираясь на счет «десять» вернуться в постель, но вместо этого повернула ручку двери. Равус не спал: при свете ночника он занимался делом, поначалу показавшимся Лунафрейе бессмысленным – что-то лепил из полимерной глины. – Мелкая моторика, – объяснил он, заметив сестру на пороге спальни. – Это магитех-протез, он гораздо лучше всего, что может предложить современная медицина, но мне все равно нужны постоянные упражнения. Лунафрейя замерла. Его слова опять разбудили ушедшие было угрызения совести: это ведь она виновата. Это из-за нее он получил этот протез. Она хотела попросить прощения, но не могла подобрать слов, которые не звучали бы фальшиво и передали бы, насколько она сожалеет. Так и не найдя их, она осталась стоять у двери, наблюдая за его работой. Равус сосредоточенно лепил, кусая губу и хмурясь, когда что-то не получалось. На Лунафрейю он не смотрел – как будто ему все равно было, стоит она все еще там, или уже ушла. Наконец он поставил на стол довольно уродливую, но все же узнаваемую фигурку – поднявшегося на хвосте дракона. – Левиафан, – прошептала Лунафрейя. Равус кивнул. – Она… занимает большую часть моих мыслей сегодня. О чем ты хотела поговорить? Лунафрейя помолчала. Это было так трудно – труднее, чем решиться пробудить Архея. Труднее, чем пережить то, что сделал Глаука. Труднее, чем принять свой долг и свое предназначение. – Ты был прав днем: мой поезд несется в пропасть. Ради Ноктиса я пытаюсь делать то, что предписывает мне долг, но я не могу призывать Гидрею, пока не разберусь со всем, что гнетет меня. Поэтому я пришла поговорить о Галдине. Равус не ответил. Он даже не взглянул на нее: все его внимание, кажется, было приковано к глиняной Гидрее на столе. Когда Лунафрейя почти уверилась, что ответа не получит, он тихо произнес: – Какой смысл сейчас ковырять Галдин? Из-за него все пошло кувырком, и если мы начнем это обсуждать – мы просто рассоримся навсегда. А сейчас не самое подходящее время для ссор. – Я тоже так думала, – призналась Лунафрейя. – И не собиралась поднимать эту тему. Но сегодня мне приснился Глаука, и я поняла, что просто стирать из памяти все, что не хочешь помнить – не выход. – Я все еще не понимаю, чем поможет обсуждение, – Равус наконец-то повернулся к ней, и Лунафрейе показалось, что сейчас он еще более бледный, чем обычно. – А чем оно повредит? – парировала Лунафрейя. – Помнишь Тенебре, где мы поругались из-за короля Региса, но на самом деле потому, что не могли смотреть друг другу в глаза? Будем продолжать? Или наоборот – неуклюже делать вид, что ничего не происходит, как сегодня? Но это же тупик! – Это не может быть ничем, кроме тупика! – Равус повысил голос, и ясно стало, что его по-настоящему задевает этот разговор. – Ты Оракул, предназначенный Избранному Королю; если Ноктис действительно даст нам всем крылья, тебе не придется умирать – и ты так или иначе выйдешь за него замуж. Империя падет, Люцис воссияет, воцарятся мир, покой, благолепие, пение Астралов и всякое такое, прости, не силен в религиозных агитках. Случившееся в Галдине потеряет всякое значение… если вообще имело его когда-то. Лунафрейя задохнулась от возмущения: все то, что мучило ее и заставляло метаться в поисках ответов, оказывается, для него было простым и очевидным. Неправильным, конечно, но когда Равуса волновали такие мелочи. – Ты идиот, если по-настоящему так думаешь, – не выдержала она. Равус фыркнул: – Я же говорил: мы рассоримся. А мама была уверена, что у меня нет способностей к предвидению… – Кретин! – крикнула Лунафрейя. – Ты ничего не понял! Ты думаешь, я делаю все это ради мира и благолепия? Или хотя бы ради Ноктиса? Может быть, так. А может быть, для меня это единственный шанс наконец-то соскочить с рельсов и обрести свободу! Равус молчал, и у него было такое выражение лица, будто она ударила его. Лунафрейя перевела дыхание и закончила: – Свободу, как тогда, в Галдине. Если хочешь знать – я не жалею о том, что там произошло. И если бы могла вернуться и все исправить – я бы не стала. Она повернулась, толкнула тяжелую, резную дверь. Мельком подумала, что теперь уже точно не сможет ничего забыть или исправить. – Призови ее, – тихо произнес Равус ей в спину. – Я помогу. Восходя на алтарь Гидреи, Лунафрейя впервые в жизни чувствовала, что делает что-то не ради Ноктиса, а ради себя. Она не перестала верить в Избранного Короля. Она все еще считала, что Ноктис принесет в этот мир свет, и все еще всем сердцем стремилась помочь ему в этом. Ноктис был ее долгом, обязанностью, ради которой она родилась. Но больше не был ее надеждой. Лунафрейя посмотрела с алтаря вниз, в серо-зеленые волны, и, еще раз напомнив себе о долге, запела. В Галдине море было голубым. Лунафрейя до сих пор помнила, как впервые оказалась там лет в семь вместе с мамой и братом, и в какой восторг привела ее эта ласковая, теплая вода – до того она знала лишь родные тенебрийские горы… С тех пор каждый раз, оказавшись в окрестностях по делам, Лунафрейя обязательно заходила на пляж. Иногда просто бродила по песку босиком, иногда купалась. В тот раз она сидела на берегу, на полотенце, и смотрела на торчащие прямо из воды стволы пальм, когда ее окликнули. – Луна! Она обернулась и увидела, как, увязая сапогами в песке, к ней идет Равус. Даже здесь, на пляже, он не снял свой длинный плащ, и смотрелся в нем удивительно чужеродно, словно его – как и саму Лунафрейю – занесло сюда совершенно случайно. – Где бы еще я встретилась с родным братом, как не на пляже в Галдине, – пробормотала она, вставая. Мария тут же подхватила с песка полотенце, отошла подальше, чтобы вытряхнуть его. – Как ты тут оказался? – Дела армии, – Равус пожал плечами. – Тут порт, если помнишь, важный стратегический узел, а Глауке только дай повод услать меня подальше. А ты? – А я местное население лечила, вот, отдохнуть решила. – А где все? – Равус огляделся. – Марию вижу, но только не говори, что ты путешествуешь с ней вдвоем. – Свиту я в гостиницу отправила, – призналась Лунафрейя. – И Джентиану тоже. Иногда хочется побыть не под ее всевидящим оком. – И где ты остановилась? Тоже на причале? Лунафрейя фыркнула: – Смешно. Ты забыл, что мы нищие, и у нас даже королевства нет? Нет, тут неподалеку есть места попроще. – Тогда приглашаю к себе, – отозвался Равус. – За меня империя платит, поимею ее хотя бы на деньги. Поговорим спокойно. Лунафрейя не думала ни секунды: попросила Марию передать Джентиане, куда она пошла, и двинулась по набережной вслед за братом. Вернулось то самое воспоминание из детства – они втроем, с мамой, на этом пляже, белокожий Равус обгорает каждый день в новом месте и все время норовит спрятаться в тень, а сама Лунафрейя готова не вылезать из воды сутками, но как не подчиниться строгой матери… Это воспоминание легло на сегодняшнюю встречу, расцветив ее новыми красками, и Лунафрейя обнаружила, что ее настроение значительно улучшилось. Все-таки, при всех идеологических разногласиях, Равус оставался ее братом, и она всегда рада была видеть его. В своем номере – довольно скромном как для самой дорогой гостиницы, видимо, готовность империи оплачивать капризы Равуса имела свои пределы – брат тут же предложил ей сесть и взялся за трубку телефона. – Заказать тебе что-то перекусить? Лунафрейя покачала головой. Поесть она могла и потом, с Джентианой. А вот послушать его голос… – Давай просто поговорим. Оказалось, что новостей за то время, что они не виделись, накопилось полно. За болтовней прошла вторая половина дня, опустились теплые летние сумерки. За окном номера засветился фонарь, но Равус не спешил зажигать свет: они так и сидели в сгущающейся темноте друг против друга, говорили и слушали. Оказывается, она почти забыла, какой глубокий и мелодичный у Равуса голос, и сейчас наслаждалась каждым произнесенным словом. А еще – почему-то кружилась голова. Наверное, от голода. Да, точно, Лунафрейя не ела с самого утра, должно быть, в этом было все дело. – Я сейчас пытаюсь выбить из императора выделения денег на один проект в Тенебре – сеть горнолыжных курортов. Если выгорит, вся имперская верхушка будет ездить в наши горы отдыхать, а для Тенебре это вливание в местный бюджет за счет туризма и рабочие места для жителей. Не говоря уж о религиозном туризме, который можно было бы выделить отдельной веткой – посещения храмов, Шиве помолиться… Осталось убедить империю, что это удачная инвестиция. Изуния орет, конечно, что казна не резиновая, а я только и знаю, что под Тенебре грести, но я надеюсь его перекричать, – увлеченно рассказывал Равус. – Звучит интересно, – признала Лунафрейя, подумав. – У Тенебре действительно богатый потенциал для туризма, по-моему, даже мама что-то такое планировала. – И я о том же! Смотри, я даже план набросал… Равус встал со своего кресла, подошел к ней, наклонился, показывая карту Тенебре с отмеченными точками местами будущих горнолыжных баз. Из окна падало достаточно света, чтобы рассмотреть их, но его горячее дыхание опалило ухо, по телу прошла дрожь – и Лунафрейя поняла, что думает совсем не о Тенебре. А о том, что поняла только сейчас – что за двенадцать лет, во время которых они виделись только урывками, она перестала видеть в Равусе брата. Надо было, наверное, что-то сделать. Встать, извиниться, уйти к себе в гостиницу. Забыть это осознание, как многое забыла. Вспомнить о своем долге. Но Равус, кажется, почувствовал что-то. В ее участившемся дыхании, в изменившемся запахе ее тела. Он выронил карту, и она мягко спланировала на пол. Девять секунд Лунафрейя смотрела на этот листок на ковре и пыталась думать о Ноктисе. На десятую – повернулась к Равусу лицом и неловко ткнулась губами в уголок его губ. До кровати было два шага, и они преодолели эти шаги, не прерывая поцелуя. Повалились рядом; горячие пальцы Равуса скользнули по ее бедру, пробираясь под юбку. Она сама расстегивала его рубашку, запретив себе думать о чем-либо, кроме не поддающихся пуговиц, хотя очень скоро мысли покинули ее сами. Ее тело отзывалось на каждое его прикосновение жаром и дрожью, а Равус откуда-то знал, что именно ей понравится – словно чувствовал ее даже лучше, чем она сама. И ей было хорошо, хорошо как никогда от всего, что он с ней делал – он его губ на сосках, от пальцев и языка между ног, от движений члена внутри. Если бы она не пришла сюда сегодня – наверное, она никогда не узнала бы, что способна так остро чувствовать наслаждение, что вообще способна на эмоции такой силы . Потом они лежали на развороченной постели, влажных от пота простынях, и молчали. Наговорились уже. Лунафрейя думала о том, что Равус, наверняка, заметил, что она не девственница, но ничего не сказал, и впервые спросила себя о том, какие кошмары плена он сам похоронил в прошлом. А еще – о том, что завтра она протрезвеет от волшебства этой летней ночи, и с памятью о ней надо будет как-то жить. Наутро она протрезвела. Оделась, с туфлями в руках выскользнула из номера. Перед тем, как возвращаться к Джентиане, она прошлась по берегу, пытаясь успокоить смятение в душе. Напрасно. Гидрея была не похожа на фигурку, вылепленную вчера Равусом – гораздо величественнее и прекраснее. Но, говоря с ней, Лунафрейя все равно не могла выкинуть из головы образ того кривоватого глиняного дракончика. – Я прошу тебя заключить Завет с Избранным Королем и вместе с ним противостоять тьме! Космогония не врала: Гидрея оказалась куда более несговорчивой, чем ее коллеги, но Лунафрейя почему-то уверена была, что вместе с Ноктисом они смогут ее уговорить. Даже Астралы подчинены пророчеству и не могут избежать его сокрушительности. Оставалось только найти нужные слова. Но как только она смогла их подобрать, на арене появился новый участник. – Здравствуй, Оракул. В первую секунду она не почувствовала боли, просто удивилась – что это за движение он сделал рядом с ее животом? А потом опустила глаза и увидела, как по платью расплывается кровавое пятно. Вокруг Гидреи собирались волны – серые, как тучи, как лезвие кинжала в руках безумца, убившего ее. Лунафрейя упала на алтарь, успев подумать о том, что проиграла. Что она не вернется в Галдин, что пропасть разверзлась под ее рельсами намного быстрее, чем она рассчитывала. «Выживи и вернись туда за нас двоих». Вряд ли он услышал.