Рисуй или умри

Весна – непревзойденный художник. И ей нет дела, в каком стиле рисовать, ведь она знает их все. Я выпрыгиваю из дома ранним утром и приземляюсь прямо на палитру её неразбавленных импрессионистских красок. Холодные потоки ветра, вызванные стремительным движением её кисти, несут меня к остановке, где я стою, отмеривая судорожно скачущим сердцем минуты до приезда троллейбуса. Он появляется, когда ожидание начинает сводить с ума и без того безумное по весне сердце – ярко-красный, разукрашенный густыми мелками, опутанный кривыми проводами, похожими на чернильные штрихи пера. Я врываюсь в этот кричащий краской автобус и бесконечно долгие сорок минут плавлюсь под безжалостным потоком золота с неба-холста. Но жара не может утомить меня, ведь я знаю, что это лишь иллюзия: у весны нет мощи лета и способности сжигать континенты. В своём распоряжении оно имеет лишь краски, набор беличьих кисточек и палитру. Но ей и не нужно больше для того, чтобы свести меня с ума. Рисуй, хочу кричать я, выпрыгивая сквозь едва раскрывшиеся двери троллейбуса, рисуй для меня! Мягкий, как ластик, тротуар встречает меня и выталкивает в парк, достойный своею игрой света и тени великого Моне. Я скольжу по его масляным аллеям, рассекаю прозрачный воздух, струящийся к Академии художеств, пока не оказываюсь у перекрестка. О, это перекресток всех дорог мира! Весной они ведут только в Ригу. Сотни таких же алых троллейбусов-жуков, автобусов-гусениц и муравьев-такси, раскрашенных мелками, несутся мимо меня, обдавая улицы дымом из растушеванного пальцем угля. А я жду, жду единственно верный цвет, цвет земли и травы, цвет жизни и весны, а пока его нет – пританцовываю на месте, чувствуя, как полное бордовой краски сердце откликается на алый взор светофора. И – да! – разрешение двигаться и жить дано, и мои ноги сами несут меня вперед, потому что знают, что промедление – это смерть. Остановишься – и тебя не успеют раскрасить. Весна – это миг, это взмах, это штрих… Рисуй меня, мысленно хохочу я, рисуй меня! Акварельные витрины блестят своими влажными стеклами, когда я мчусь мимо них в неистовой весенней гонке, и мне кажется, мое отражение ещё не было прекрасней. Хохоча, я шлю ему воздушный поцелуй и успеваю перемерить с десяток платьев, раскрашенных сочными фломастерами, прежде чем кончается стекло. Один взгляд на прощанье через плечо – и я убеждаюсь, что поцелуй сменил адресата, опустившись пятном свежей лиловой краски на щеку молодого автомобилиста в очках. Ну и пускай, беззаботно решаю я и бегу дальше, через ещё один мокрый холст улицы и светотень каштанов, что на моих глазах взрываются розово-белыми свечами. А там – памятник свободы с ослепительными золотыми звездами, похожий на часть картины Энди Уорхола – все прочие части разбросаны по открыткам и карточкам в руках туристов, там снова парк, и я влетаю в него, не чувствуя под собой ног. И – взрыв цветов, я ошарашена, ошеломлена, но продолжаю свой бег, а вокруг меня, как факелы, загораются оранжевые рододендроны, снежно-белые магнолии, фиолетовые ирисы и розоватые стефании. А, может, это не ирисы и даже не магнолии, может, только рододендроны, но мне нет до этого дела, потому что я уже в плену у лиловой гуашевой сирени, чей терпкий запах узнаю среди тысячи других. Густые лиловые ветви преграждают мне дорогу, опутывают, оставляя на руках светло-фиолетовые пятна лепестков, и я кружусь на месте, не зная, как выбраться из этого водоворота. Мне и не хочется – я словно в раю на земле, купаюсь в благоуханных облаках моего любимого цвета, вдыхаю аромат теплой краски из нового тюбика. Но вот просвет, лучик чистого небесного золота падает мне на щеки и, собравшись с силами, я раздвигаю эти тяжелые ветви, похожие на занавеси, и бегу дальше, вперед, мимо белокаменного театра опера и балета и темного пруда. А лиловые облачные кусты всё тянут ко мне свои руки-ветви, шепча на ветру: - Мы рисуем… Рисуем… Рисуем… И, полностью пьяная от масляного запаха сирени, я вбегаю в здание университета и прыгаю по комиксным панелям этажей, бросая друзьям и знакомым приветы в пузырьках. Здесь учитель, там зав. кафедрой, и лица мелькают, как капли свежей краски. Французский язык, отчего-то кажущийся мне похожим на бокал шампанского, ожидает меня за густой дубовой дверью, а, выпрыгивая из неё через полтора часа, взъерошенная и чирикающая с подругами, как воробей, я попадаю в столовую. Листья салата на тарелке – зеленая акварель, помидоры черри сыплются с прилавков, как крошки воскового мелка, и кока-кола взлетает фонтанами свежего акрила к потолку. Я здесь, я там, мои гуашевые следы на всех лестницах и коридорах, мои духи, вдохновленные сиренью, стелятся по воздуху. Один прыжок – и я уже в Галерее Центре, еще один – и снова парк у оперы, короткий шаг с закрытыми глазами – и я, наконец, в офисе, размешиваю ложечкой светлый, как разбавленные чернила, чай. Сегодня никаких счетов! Время весенней уборки! В шредер все пустые листы, в мусорник черно-белые таблицы, в топку монохромные договора! Весной властвует цвет! - Мы рисуем, мы рисуем, мы рисуем,- мурлыкаю я себе под нос, методично пририсовывая усы портрету гешефт фюрера из Германии. Начальник только смеется, в руках у него блестящие, глянцевые, свежеакриловые билеты на выставку под открытым небом. Искусство? Парк? Весна? Мысленно я уже там, меня не остановить, я волна, я ветер, я самая лучшая кисточка, что когда-либо плясала по этой палитре! - Весна не ждет! – кричу я, хватаю билеты – и меня уже нет, остался только растушеванный штрих, да и его скоро смоет толпа, бурлящим ручьем несущаяся следом за мной. И я бегу по улицам, подгоняемая нарисованным ветром, плыву по аллеям, словно частица краски в воде, и мне хочется кричать на весь город так, чтобы на последнем звуке разорвались легкие: - Весна! Рисуй или умри, но люби меня!!