Дурман, цветущий у надгробья

• "Украина нам не враг!" - слышится раз за разом эти слова из твоих уст на собрании, которые я пытаюсь тихо игнорировать, не ведя бровью, хотя прекрасно знаю, чего ожидает моя участь за такую реакцию там. Дома. В меня может прилететь половник или даже кастрюля - это не столь важно: мой младший братец любит побуянить и выплеснуть на меня накипевшие эмоции, до этого бахнуть "для большей храбрости". Вначале речь за Крым: Россия начинает с гордо-поднятой головой рассказать, сколько дохода пришло с туристического полуострова за год, а также все преимущества присоединения его к составу РФ. Снова и снова. На его повторяющиеся слова и жесты, которые я успел выучить досконально, я лишь недовольно цокаю и отворачиваюсь, подперев голову рукой. Даже самый любимый фильм начнёт надоедать, если пересматривать его по несколько раз, снова и снова. — Эй, укропская шмаль, ты меня вообще слушаешь? - резкий звук рюмкой по столу, который следом разносится дребезжанием разбитого стекла и тихим течением прозрачной, с едким спиртным запахом, жидкости. Я боюсь подать звуки жизни, поэтому сижу неподвижно, не дыша и не моргая, хотя прекрасно понимаю, что малейшее чужеродное движение заставит моё тело совершить ответную реакцию. Кап. Жидкость достигает края стола и интенсивно начинает капать на старый красный пол; у меня во рту накопилось довольно много слюны, с которой я опасаюсь что-либо делать, но что-то идёт не так: всё моё тело на секунду защемляет судорога, а горло издаёт тот предательски громкий глоток, но до того приятный. Лишь на мгновение, Россия рывком отталкивает, точно по какому-то всегда повторяющемуся алгоритму, влево стол, а я продолжаю подпирать голову рукой, касаясь локтем невидимого стола, и пытаюсь успокоить сбившиеся дыхание. — Сукин сын! - рывком хватает меня за ворот толстовки, на что я в голове отмечаю, что у нас один отец, и пытаюсь оттолкнуть младшего от себя, упираясь руками в его грудь. Он был младше на целых три года и всё ещё был ребёнком, однако был выше на полторы, если не на две, головы и имел тело пошире и массивнее моего, особенно в плечах. В свои 19 я с горем пополам достигал отметки 1.70 и 52 килограмм. Меня можно легко назвать щуплым, но не страшным дрыщем-овощем: маленькие плечи медленно переходили в небольшую грудную клетку, а затем в столь худую и до того женственную талию с немного широким тазом и худенькими ножками. Можно ли меня назвать сексуальным? Возможно, но лишь в качестве пассива. Федерация бьёт кулаком под челюсть, заставляя её громко стукнуть, а глазам погрузиться в темноту с сияющими мелкими белыми пятнами – их вроде называют звёздочками, но в моём представлении они несильно их напоминают. — Росія, благаю, припини…(Россия, умоляю, прекрати) - сквозь собственный скулёж я молю о пощаде, давясь своей кровью. Разум мутнеет, но из-за его мёртвой хватки я не смогу упасть, ну или хотя бы вырубиться в ближайшие пол часа. Снова удар – этот был направлен в висок. Чувствую, как ноги превращаются в вату и больше не держат меня – я проваливаюсь в бессознание… *** Обычно в сознание я прихожу в пять утра – солнца ещё нет, но на улице начинает светать. «Ще третi пiвнi не спiвали…(Ещё третьи петухи не пели)*» - мельком проносится у меня в голове, и я решаюсь умыться в ванной, а не водой спод нашего дворового умывальника. Я не суеверен, однако в подобное интуитивно верю. При малейшем движении голову и больные участки прожигала жгучая боль, поэтому я пытался идти, если это вообще можно было назвать походкой, как можно медленнее, совмещая с плавными движениями. У меня не с первого раза получается повернуть ручку двери, однако со временем в глаза ударяет противный цвет жёлто-белой плитки, и я вхожу вовнутрь. Холодная вода приятно щипит опухшие глаза и разбитую кожу; я с отвращением и неприязнью оттираю запёкшуюся кровь с лица и не только и полностью пробуждаюсь, обрабатывая раны специальной мазью. Приподнимая толстовку, я заглядываюсь в зеркало на своё отражение: моя кожа, моя бледная красивая кожа со слегка впалым животом и двумя на вид синяками – один под ребром, другой центре живота; так он бьёт меня по понедельникам и четвергам, но завораживает вовсе другое: то, как он это делает. Как он попадает в, оставленный прошлым разом, почти сошедший синяк, не переходя его границы ни на долю миллиметра. Какой талант, какая грация, какая синхронность! Любой маэстро сможет позавидовать таким чётким попаданиям по «нотам», какие он мог вытворять в угаре пьяном. Я люблю его, люблю той чистой и настоящей любовью, заставляющая влюбиться раз и навсегда. Несмотря на все избиения, я не являюсь мазохистом – мне до чёртиков противна боль, однако мои чувства не остывают с подобным обращением, ведь он… не такой – во всём вина алкоголя. закончив с «водными процедурами», я шагаю, опираясь на стену, в ту самую кухню, которой и проходят все роковые побои. Стол поднимается Россией, который, подобно старой сгорбленной старушке с рынка, скрипит и скулит из-за адской головной боли (чего чего…). — Доброго ранку (доброе утро),- еле слышимым, но крайне разборчивым тоном произношу я и прохожу до холодильника, взяв из него маленький треугольный пакетик с молоком. Как можно было заметить, мы с братом живём вместе в нашем родительском доме. После смерти отца Беларусь и Казахстан съехали, а Россия начал сильно горевать из-за утраты. Я бы тоже съехал, но не могу: мне страшно представить, что он может вытворить с собой в таком состоянии; да и плюс я не хочу: эта идиллия «счастливой» жизни с «любимым» братом меня абсолютно устраивает. Я делаю маленькие осторожные глотки скислого молока, но не особо придаю этому значения. Он проигнорировал меня, как обычно это делает, но я чувствую нутром, как триколор прожигает меня взглядом. Что это – ненависть, презрение, желание убить? Я привык чувствовать на своей шкуре подобные взоры брата, но это было другое: по моему телу не побежали мурашки – на душе стало так… тепло. Я отставляю молоко и поворачиваюсь, непроизвольно вздрогнув от мимолётного страха: как он сумел так тихо и незаметно подойти чуть ли не вплотную? Россия игнорирует моё озадаченное выражение и кладёт свои руки мне на талию, прижимая к себе. Он грубо касается моих губ своими и силой затягивает в болезненный и жестокий поцелуй, заставив меня неподвижно стоять в ступоре с выпученными на него глазами. Я прикусил его губу, что спровоцировало на разрыв поцелуя, а также резкую хватку за собственное горло. Мой младший брат давит большим пальцем чуть ниже кадыка, а другой рукой вдавливает меня в кухонный стол; моё податливое тело начинает задыхаться, рефлекторно хватаясь уже ослабевшими руками за запястья душителя, и я чувствую, как на глазах выступают жалкие слёзы, а во рту становится до неприязни сухо. Резкий вдох и сильный порывистый кашель. Я падаю на пол, жадно глотая столь в тот момент приятный воздух и давясь им же за свои порывы алчности; я ещё никогда так не ценил его. Наконец, отдышавшись и делая уже не столь резкие вдохи через полуоткрытые губы, я посмотрел верх на Россию: он стоял неподвижно секунды три, направляя свой взгляд на меня – кроме ненависти и злобы, я почувствовал в нём нечто новое… жалость?.. хотя лишь на секунду; братец разворачивается и уходит свойственной себе медленной походкой. Он сделал подобное не под алкоголем, нет, в абсолютно трезвом состоянии, с удовольствием принося мне увечья. По лицу прошлась судорога. Мои губы плотно сжались и еле заметно подрагивали. *** Знаете чувство, когда терпишь боль ради того, чтобы быть рядом с любимым человеком? Иногда терпение заканчивается, и на смену этого чувства приходит другое – желание свободы, другой жизни или… моральная усталость. Держа в руках петлю, я грустно, но уверенно смотрю внутрь узелка верёвки. В голове мелькает каждый вечер, проведённый с пьяным братом, который вспыхивает новыми красками в моём воображении. Так будет проще для всех: для меня, семьи и, в особенности, для него… так ведь?.. *** — Ты таксама тут? (Ты тоже здесь?) — Да… Следствие показало, что их нашли в одной комнате: один в петле, а другой с пробитой пулей головой. Россия, предполагают, нашёл его уже мёртвым и, по непонятным причинам, также совершил суицид… — Ён любіў Ўкраіну? (Он любил Украину() — Не знаю, он был сильно избит и покрыт ужасными шрамами… Не уверен, что наш младший братец любил его, если эти увечья, конечно, он наносил… — Яны моглi кахаць i ненавiдзець, але пра гэто ўжо не нам с табою судзiць, Казахстан. Пойдем, брат мой, пакiнем iх ўдваiх… (Они могли любить и ненавидеть, но не нам с тобою это обсуждать, Казахстан. Пойдём, брат мой, оставим их вдвоём...) — Пойдём, однако, стой, ты посмотри. У них цветут цветы… — Твая праўда, але гэта дурман, что значыць падман… (Ты прав, но это дурман, что значит обман) — На небесах, видать, им тоже о покое не слыхать; пойдём же, Беларусь, домой. Я слышал тихий гром.