Воланд. Трагедия

Воланд восседает на прутьях крыши старого дома, без всякого интереса пролистывая исторический альманах. Морозный воздух продувал пробитые старостью трубы, из-за чего они шатались с скрежетом, играя собственный железный джаз, оглушавший страстные беседы целого района. Облака серели, а птицы кривыми косяками рассекали небосвод. Заканчивающийся заход солнца оставлял на горизонте четкие красные линии света. – Турин. Италия. Вот там красиво. А Москва мне эта никогда не нравилась, промозглая слишком. – сухо выпалил Азазелло, рукой протирая узоры ржавчины на металле. На это Воланд лишь чахло смял макулатуру, удивляясь собственной немощности. Рана не физическая, не оставленная обворожительной ведьмой на Чертовой Кафедре или когортой римских солдат на стачке в туманном лесу около болотных ив, а бьющая по всему его болезненному существу. Будто вынули из его природы пару кровеносных жил, заставляя терзаться в ужасных страстях, разрываться надвое и боже, боже, боже… бьющее сильнее его собственного одиночества! – Да, конечно, тут все хуже… Зачем мы вообще сюда вернулись? Воланд с наслаждением вдыхал аромат московской весны, пусть и зачумленной исключительной паранойей, обращая взгляд к небу словно ждущий путник. Прямые вопросы Азазелло вводили его в ступор, ибо тут он касался той грани, неподвластной ему самому. Во что-то для себя он верил, или просто принимал на веру, бросал игральные кости, надеясь, что так-то оно и будет. Просто выбора не было, и он взял и смирился, прямо взял. Смирился. И думал. Много думал о том о сем, что с ним дальше будет, что будет в случае неудачи. Вечно ли его будет съедать эта глубокая рана? Или он просто исчезнет из-за болезненной атрофии? Жить с начала времен и потеряться из-за непонятного недомогания – больше похоже на анекдот! Не смешной правда, ни капли. Лицо его нахмурилось. Думать и правда некоторым противопоказано – вызывает лютую тоску. – Знаете, мессир, - вдруг воинственно заревел Азазелло. – Вы – это самая странная личность, с которой мне приходилось иметь дело. Взяли меня «посидеть», а теперь просто непробиваемо молчите! – Ладно, ладно, – размяк Воланд, перебирая застежки, – ты уже сделал главное. Если хочешь, то иди – твои разговоры уже вызывают у меня нервные судороги. Азазелло хмуро на него посмотрел и в тот же миг исчез. Ага, прямо так он и расскажет всю суть его бездействия. Будто бы сам он её понимал и мог хоть как-то да в словах его объяснить. Она была словно дикий зверек – выпрыгивала быстро на мосток, топтала его своими землистыми ногами, и убегала обратно в чащу, вызывая лишь неудержимую боль. Сам же Воланд лишь больше распластался на перилах, вытягивая руку к грозной туче. Один лишь его вид выражал тихую задумчивость, в которой он пробыл большой промежуток времени. Когда небо потемнело до полной черноты и из-под туч появлялись одинокие блистанья звёзд, он резко встал и с громким лязгом выпрямил гнилые прутья, затекающие под его высоким станом. Нервная походка выражала его нетерпение, а когда его обдуло теплым ветром с другой стороны крыши он неожиданно задрожал. Иешуа, великодушно поклонившийся темному владыке, выпрямился и засиял. От него несло жаром как от масляной печи, а спокойное выражение членов его вызывало какое-то душевное удовлетворение. Одет он был и правда в классической моде, и плакали все Воландовские мысли о том, чтобы перещеголять его в таком ремесле. – Прекрасная ночь, не правда ли? Такая тишь, – серебристый тембр его подрагивал об каждую р, как лошадь с кривой подковой на каждом камне, а взгляд уходил в далекие края за горизонт, – да и не видел я тебя давно. У Воланда пролетела мысль о балконе и казни, ослепляющем солнце и голгофой, полнящейся от строя распятий, но сам лишь он многозначительно молчал. Иешуа повернулся, смотря прямо в глаза, и, напрягшись, продолжать говорить: – Ты знаешь почему мне приходится делать так, – вдруг он замолчал, в перерыве набрав воздуха, – рядом с тобою я просто хирею. – Ну да, пощади меня, кровососущего, – отвечал Воланд затравленно, без своего особого азарта. Иешуа, сначала улыбнувшись, а потом резко переменившись в лице, до сих пор напряженно шевеля бровями, будто ища что-то в собственной голове: – Расскажи мне, как ты это ощущаешь, – интонация его и правда напоминала ему какого-то проповедника. – Просто болит все тело, словно по иголке в кожу: от лодыжки до глаза. Огромная туча закрыла луну и весь мир окончательно почернел. Но в тенях он видел, как Иешуа скрутила истинная грусть. Как мил он был, проявляя эмпатию к Сатане! – Когда все началось? – После новолуния, сначала трясло приступами, потом пришла светобоязнь. Там, откуда все пришло, я стал чувствовать чистые колыхания всего мира – будто вот он рядом, дышит мне в спину своим астматическим дыханием. – улыбка прорезала лицо Воланда, и он предался фанатичным воспоминаниям, – да, да! То, о чем я думал. Это не болезнь, не немощь, ведь просто не хватает в людях страха! И лицо его снова пробила тоска и он тревожно глянул на собеседника. – А я что могу с этим сделать? Это ведь дела других, не мои. Иешуа задумчиво взглянул Воланду в глаза, и несколько минут они стояли так неподвижно. – Пойми, что это нормально. Просто время твоих людей прошло… богобоязненное. Да и что я смогу сделать, чтобы унять твою хандру? Мысли эти стали его бесить и Воланд бесчувственно глядел в даль, куда до этого смотрел Иешуа. И блеск луны в полной силе своей ходил по каждому дому, вырисовывая контур. Дворы и склоны – все сияло в тишайшей ночи. И как хорош был мир, где сиял этот бледный лунный свет! Иешуа начал бродить по крыше, отстукивая ритм каблуком от каменного пола. Ясень шероховато нагибался от порывов ветра. Воланд завороженно смотрел на его передвижения, подмечая как больше и больше неуклюжи стали его телодвижения и иногда больно становилось ему ступать по камням. Лунный свет блестел во взгляде его и лице, мерные шаги прекратились, а Иешуа остановился не в силах произнести те вопросы, застывшие в его выражении. – Думаешь, загнешься? – Нет, это уж точно маловероятно. Не смогу я издохнуть без сил, пока тут есть люди! – восклицал Воланд, бесившийся, как помешанный. – Думаешь, пришел твой век? – протараторил Иешуа, подходя ближе. Каждый шаг его к хранителю зла кривил лицо его от боли. – Ты что, не слышишь меня?! – в исступлении прокричал Воланд, пока Иешуа резко не схватил его за плечи. Тот стал трястись все сильнее, а во взгляде его появилась та дымка, после которой люди обычно или теряют сознание, или голову. – Да я вижу, в сердце твой страх! Ты думаешь я не вижу, да вижу я все прекрасно! Себя ты сам забил этим, силы свои сам прожег! В лице твоем вижу, в глазах! Глаза то они все рассказать могут, что не может рот да тело. Хват Иешуа стал сильнее и сам он, обновленный силой своих слов, вдруг вскричал: – Да не монстр ты, ты тоже можешь чувствовать. Прими, что ты боишься, что сила духа твоя исчезнет и ты станешь как немощный старик, а там и занеможешь! От этих слов Воланд успокоился. Мириады звезд мерцали сквозь облака, обрисовывая расплывчатые фигуры. Пояс Ориона бликовал на небе, а Персей в полной силе светился, обдавая, словно священник кадильным дымом, все одинокие точки около себя неярким белым светом. Воланд с жаром притянул к себе Иешуа. От необыкновенного чувства он расцвел заново, и, словно ошпаренный, оттолкнул уже обмякшего собеседника. Хоть и побледнел Иешуа, и слабость виднелась во всем его лице, но он смог лишь зачарованно улыбнуться, в удовольствии рассматривая печальное лицо Воланда. – Ты, одинокая душа, теперь будешь думать, что я просто оставлю тебя? – Не можем друг с другом, вон разругались, да и ты гибнешь со мной, – монотонно проговорил Воланд, пусть и с новым чувством. На что Иешуа лишь рассмеялся, ловя мертвые листья с ясени, летящие в направлении ветра. В ладонях его они вновь становились живыми. Смутившийся Воланд громко выдохнул носом. – Ссоры – это только к лучшему. Без них никто бы не менялся, – вдруг задумался Иешуа и продолжил, – я без тебя не могу, как и ты без меня. Не один твой сатанинский бал не смог бы пройти без нашего антагонизма. Не можешь ты меня оставить, пока я буду виднеться тебе в каждом чужом выражении. Речь его показалась Воланду патокой, и он подошел к краю улыбнувшись своей кривой улыбкой: – Знаешь, а теперь я могу с тобой согласиться! И все равно на отчаяние и небытие, и слабые душевные силы. Люблю тебя, очень люблю, жить не могу! – пока Сатана перехватил прут, Иешуа уже перелезал через него одной ногой. – Рад, что вернулся прежний ты, – он мечтательно улыбнулся, стоя под сильными потоками ветра. И светлело выражение его, как и светлела ночь к утру, и начал накрапывать легкий дождь, стекая слезами по металлу. – До свидания, Faland! – бархатисто выдохнул Иешуа, особенно звонко начав на l, позже глухо замыкая nd, спрыгивая с крыши на сереющую улицу, одну из узловатых сетей Москвы. И думал Воланд, как сжал бы его ловкий язык, стуча зубами по чужим зубам, и тихо сполз по ограде.