Между жестокостью и человечностью

      Они не виделись две недели. Долгие расставания были уже привычным делом, так снижался риск быть пойманными.       Ацуши заметил портового пса в дешёвенькой лапшичной недалеко от агентства — желудок непростительно громко требовал еды, и пришлось пойти на поводу у своих потребностей. Рюноске сидел в теневой части зала, где заметить его было затруднительно. Но тигр всегда находил, нутром чуял присутствие этого парня. Срабатывали то звериные инстинкты или же человеческая интуиция — было неважно. Накаджима еле сдержался, чтобы не подсесть к приспешнику мафии в открытую — так скучал всё это время.       Акутагава покачал головой, и юноша мог поспорить, что в тот момент его язык цокнул: «Прекрати пялиться». Смотреть светловолосый перестал, вместо того заказал тарелку удона и уткнулся в меню. Только изредка он поднимал глаза, чтобы удостовериться в присутствии парня. Тот нахмурился, коротко посмотрел в окно и принялся что-то писать на салфетке.       Официантка принесла заказ как раз в тот момент, когда Рюноске прошёл мимо стола и направился к выходу. Ацуши прикусил щёку, чтобы не выкрикнуть его имя на всё заведение. Когда девушка ушла, юноша заметил салфетку, лежащую возле тарелки. «Когда он только успел?» — подумал тигр.       «Рыбацкая лавка на окраине. 21:00».       Парни шифровались каждую свою встречу, не считая тех, что были по работе. Их связь была не то чтобы постыдной, она была опасной и непростительной. Бедные Ромео и Джульетта находились в куда более безопасных условиях. Если для Накаджимы раскрытие тайны повлекло бы за собой только нотации от коллег (в основном от Куникиды), то Акутагаву посчитали бы предателем и приговорили к казни. А у портовой мафии, как известно, в извращённых убийствах был богатый опыт. Ответственность за жизнь другого человека держала рот оборотня на замке, и ключ к нему был всего один — и то у второго носителя этого секрета.       Обычно Ацуши придумывал целые легенды о своём времяпровождении для начальства. Он даже познакомился с владельцем мелкой библиотеки, которому вызывался помогать временами. Конечно же, в большинстве случаев «я иду в библиотеку» значило «у меня встреча с Акутагавой». В тот день и придумывать ничего не пришлось — работа в агентстве кипела, правда, не такая серьёзная, чтобы подключать всех сотрудников. Улизнуть под шумок оказалось нетрудно.       Накаджима мерил шагами комнату и сам себе казался подозрительным. Если бы кто увидел его в таком состоянии, списал бы на нервный тик. А юноша просто дико переживал от предстоящей встречи. Продумывать наперёд разговоры он перестал уже давно. Всё равно, когда рядом был Акутагава, тигр не мог и двух слов связать вместе. Чувство, породившее эту нелепость, было странным, чем-то между паническим страхом, раздражением и вожделением. Ацуши уже не пытался понять своих мыслей, потому что в голове творилась чертовщина при одном только упоминании члена мафии. Из дома светловолосый вышел на ватных, подрагивающих ногах.       Он пришёл чуть раньше назначенного времени, даже не заметив этого. Всю дорогу пробирался по закоулкам и оглядывался — вдруг кто следит. Уже на месте пролезть через предварительно прорезанную металлическую сетку, причём в темноте, было затруднительно. Накаджима умудрился поцарапать шею.       Посреди бетонного пустыря не было ни души. И ночь, ничего не видно, хоть глаз выколи. От мест, что Акутагава выбирал для встреч, по спине бежал холодок. Тигр поёжился и приобнял себя руками — ветер от рядом протекающего залива не жалел.       — Эй, Джинко, — Рюноске сидел на крыше одноэтажной рыбацкой лавки. Можно было догадаться, — пошли.       Парень спрыгнул, ловко приземлившись на ноги, и, даже не посмотрев на оборотня, двинулся в сторону складов. Ацуши поспешил за ним, то и дело оборачиваясь. Ему всегда казалось, что кто-то наблюдает за ними.       — Что это за место? — спросил светловолосый, когда Рюноске открыл один из складов и пропустил его первым. Внутри пахло пылью и было ещё темней, чем на улице.       — Бывшее хранилище мафии. Его уже давно не используют, — парень уверено двинулся вперёд, непонятно каким образом различая перед собой дорогу, — И, прошу тебя, заткнись.       Мрак стал привычным. Акутагава провёл юношу к двери, скрывающей за собой лестницу вниз. Воображение Накаджимы представило это спуском в Ад, и спуск этот был не из приятных.       Однако, когда дверь закрылась, в узком коридорчике автоматически включился свет, и увиденное больше напомнило скучный стерильный кулуар в сером цвете. В конце коридора было ещё три двери, в одну из которых, незапертую, Рюноске подтолкнул юношу.       — Я скучал, — честно признался Ацуши, когда пёс запер комнату и включил слабый светильник. Тот лишь фыркнул.       Комнатка была маленькой, но, к приятному удивлению, уютной и чистой — видимо, Акутагава подготовился. В частности, места встреч, мягко говоря, не были приспособлены для самих встреч — не всегда находился хотя бы стул. А здесь всё было обустроено уютно, почти по-домашнему: чуть потрёпанный красный диван, пара кресел, стол, пустой шкаф. Даже не верилось, что это место было когда-то прибежищем Йокогамских головорезов.       Разглядывающий интерьер Ацуши вздрогнул — его притянули в усталые объятия, а на плечо лёг острый подбородок. И светловолосый обнял парня в ответ, будто бы заново переживая весь спектр эмоций и, видимо, гормональный всплеск, потому что приличных мыслей в голове осталось непростительно мало. Чтобы их прогнать, он лишь проморгался.       — Чем занимался? — спросил Накаджима, перед этим пару раз проиграв вопрос в голове, чтобы не забыть.       — Я же просил помолчать, — Даже через одежду чувствовалось, как парень нахмурился. Когда он поднял голову, брови его, и в правду, были сведены.       — Ты поранился, — тигр обеспокоенно коснулся кончиками пальцев ссадины на бледной щеке.       — Тц, без тебя знаю.       Акутагава схватил юношу за протянутую ладонь и потянул за собой, к дивану. Мебель неприятно скрипнула, и Ацуши опомниться не успел, как пёс поцеловал, грубо и нетерпеливо. Навалился сверху, продолжил касаться губами, жадно и мокро, лишь на доли секунды прерываясь, чтобы не задохнуться. У Накаджимы заболела шея от такого натиска, но повернуться в сторону, будучи пригвождённым к дивану сильными руками, он не пытался.       От Рюноске нельзя было ждать тёплых слов или наивных признаний, он никогда не говорил «люблю» или «скучаю», в отличие от Ацуши. Но в те редкие моменты их встреч, когда ни одна пара лишних глаз не могла увидеть, тигру казалось, что Акутагава жаждал их объятий даже больше, чем он сам. Сначала, только по привычке и из-за собственнического характера, пёс не переставал быть псом — оголял клыки, кусал, жадно хватал губами, по-звериному обозначая своё право владения. А потом, будто поняв, что оборотень здесь и никуда не уйдёт, успокаивался. Укладывался рядом и непривычно мягко целовал.       Они не разговаривали о работе, они вообще почти не разговаривали. Молчали, утешаясь присутствием друг друга, и поглядывали на часы, висящие квадратом на кофейной стене.       Только однажды Ацуши спросил: «Ты боишься?». Акутагава тогда не мог успокоиться, обнимал слишком сильно, до хруста костей, не церемонился с одеждой — просто спустил брюки. И не ответил. Посмотрел по-необычному, измучено, да лёг рядом, уткнувшись носом в шею. Уставший, он уснул, не выпуская из руки ладонь юноши.       Несмотря на свою принадлежность к портовой мафии, Рюноске в такие моменты казался самым обычным ребёнком. И, на самом деле, он был только ребёнком, который никогда не знал родительской любви или дружеской поддержки. Накаджима его понимал, ведь сам был таким. Наверное, именно это понимание и похожее прошлое их связало.       Тигр редко брал ситуацию в свои руки — стеснялся, позволял Акутагаве вести. Они не были даже вполовину раскрепощены так, как современные подростки, даже свет выключали по-старомодному. В этот раз лампа осталась гореть.       Времени никогда не хватало, поэтому в их встречах не было ничего лишнего. Ацуши разделся быстро, аккуратно сложив свои вещи в кресле. Рюноске же, стягивая с себя пальто, только нахмурился и закусил губу. Это было не впервые.       — Давай я, — тигр бережно потянул за рукав.       Тело Акутагавы было костлявым, даже худее, чем у Накаджимы. Под одеждой портовый пёс прятал шрамы, израненную грудь и забинтованное плечо. На повязке, если присмотреться, можно было заметить бледное кровяное пятно.       — Не обращай внимания. У нас мало времени, — заметив пристальный взгляд на ране, Рюноске только отмахнулся. Он никогда не жаловался, даже если его разрывало от эмоций. Не привык к подобного рода искренности.       Ацуши не спорил. Переборов свою стеснительность, он сел черноволосому на колени и сказал: «Не напрягайся сегодня». Это было единственным проявлением заботы, которое он мог позволить себе, точнее, которое мог принять Рюноске. Второй, понимая, что с такой раной трудно придётся, согласно кивнул.       Акутагава был аккуратен в постели. Только однажды, злой после встречи с боссом, взял юношу на сухую. Потом не притрагивался к нему пару недель. И сейчас, взбудораженный от податливости чужого тела, вводил пальцы по одному, чудом сдерживаясь. Тигр уткнулся ему в шею, потому что встречаться глазами не хотелось — стыдно. Голова кружилась.       — Достаточно, — Ацуши коснулся руки темноволосого, и тот вытащил пальцы.       Из-за долгих расставаний оборотень оставался узким, и не всегда удавалось его хорошо разработать. И в этот раз получилось так же. Накаджима громко задышал уже тогда, когда головка чуть протиснулась внутрь, и даже остановился на секунду. А потом, не спеша, опустился до середины ствола, продолжая неритмичные, дрожащие движения.       Ацуши научился быть тихим за всё то время и, если и стонал, то совсем тихо. Раскрасневшийся, он привык к саднящему чувству и даже начал наслаждаться процессом. Рюноске шарил руками по его телу, иногда тянулся за поцелуем и слабо прикусывал острые плечи. Слышать сбивчивое дыхание прямо над ухом, чувствовать выпрыгивающее из груди сердце, наблюдать за робостью Джинко — всё это доводило пса. Если бы не его больное плечо, Накаджима краснел ещё больше.       Акутагаву всегда умиляла излишняя чувствительность партнёра. Стоило коснуться его груди, и оборотень тут же покрывался мурашками. Рюноске этим пользовался — играя, лизнул светлую кожу, а после сжал губами сосок. Ацуши задрожал, заражаясь почти что первобытным желанием, и принялся ещё старательней елозить на чужих бёдрах.       — Акутагава.       Накаджима повторял его имя, скуля от каждой ласки, громко дышал и двигался навстречу ладони, сжимавшей его член. Портовый пёс оставил на точёном плече укус, единственный неслабый и заметный, как метку своей собственности.       — Акутагава.       Хоть Рюноске обычно и просил заткнуться, ему нравилось, когда тигр повторял его имя. Особенно в такие моменты, красный, мокрый, заведённый, с пьяным и ничего не соображающим взглядом. Его не хотелось погладить или обнять. В такие моменты им хотелось обладать.       Черноволосый до синяков сжимал пальцами юношеские бёдра. Запрокинул голову на спинку дивана, коснулся ладонью взмокшей спины, заставив тем самым прогнуться, и позволил Ацуши себя поцеловать.       — Чёрт, — повторял оборотень еле слышно, пока парень продолжал в него толкаться, — Акутагава… Акутагава…       С нетрезвыми, туманными глазами, румяными щеками и протяжным — но всё равно тихим — стоном Накаджима излился. Задрожав, он уткнулся носом в чужую шею, пряча лицо, и попытался перевести дыхание. Тело его обмякло.       — Ну-ка, поднимись, — Рюноске одним движением вышел, заставив юношу вздрогнуть. Его, ослабевшего, темноволосый перевернул и оказался сверху, — повернись спиной.       Ацуши повернулся из последних сил, устало вцепившись ногтями в спинку дивана. Сил на стеснение и слова не оставалось. Прижатый чужим телом, он мог услышать прямо над ухом чужое тяжёлое дыхание и учуять запах, пропитавший комнату. Пёрло желанием. Дикой, нескрываемой похотью.       Рывки были быстрее, чем стук зависимого от адреналина сердца. И плевать было на раненное плечо, плевать на мафию, на агентство — на всё плевать. Уши закладывало. Нельзя был разобрать, где чьи вздохи — будто оглушило. Акутагава целовал желанное тело везде, куда дотягивался — касался губами шеи, спины, плеч. Они всё ещё были рядом, практически одним целым, а Рюноске уже скучал, понимая, что времени осталось совсем мало, а следующая встреча не скоро.       Вид гибкого, ластящегося, словно бродячий кот, Накаджимы доводил до исступления более умело, чем любая другая махинация. Юноша изредка поворачивал голову, смотрел из-за плеча, и в такие моменты темноволосый переставал видеть в нём привычную человечность. Казалось, что вся чернь, присущая портовому псу, передавалась оборотню и портила всё: тело, мысли, душу. Акутагава портил мальчишку, осквернял всё святое в его невинном светлом сердце. И ему это нравилось. Лихорадочно нравилось, до рыка, до последнего толчка и хриплого шёпота: «Ацуши».       Ни одной плохой мысли в те несколько минут «отхода» не было. Голова была пуста. В такие моменты Рюноске чувствовал себя свободным, спокойным, независимым от мира. И это было самое лучшее чувство. Почти самое…       Они лежали на диване, скрючившись в тесноте. Липкие объятия успокаивали, и Акутагава лишь на секунду посчитал жизнь прекрасной, когда услышал совсем тихое сопение под боком.       Но жизнь была жестока. И напоминанием тому служил шрам на спине Ацуши, оставленный самим псом во время одной из тысячи разборок — это была вынужденная мера. Сколько бы ни прошло времени, как бы ни поменялся этот мир, для них двоих всегда будет опасно быть вместе.       И пусть сейчас Джинко спит рядом, и ему не грозит серьёзной опасности, Рюноске всегда висит на волоске. Его жизнь держится только на одном единственном чувстве: пугающем, непонятном и безумном. Но он никогда не признает этого, потому что просто сойдёт с ума от жестокости этого мира к тем, кто «чувствует».       Акутагаве остаётся только теснее прижаться к влажному телу, едва ли коснуться губами между лопаток и смотреть на часы, потому что совсем скоро опасность вернётся, как только придёт рассвет. А до первых солнечных лучей, измаравшийся в пороке и крови, он будет охранять сон Ацуши, мальчишки, до сих пор хранящего в себе человечность.