Цепь

Мори-сан сплетает пальцы и кладет на них подбородок. — Надеюсь, вы меня оба поняли, — улыбается обманчиво мягко, переводя взгляд с Чуи на Дадзая и обратно. — Теперь ты, Дадзай-кун, страховка Чуи-куна. Если ему все же придется использовать Порчу, ты должен быть рядом и вовремя его остановить. Дадзай непонимающе моргает, пропуская мимо ушей возмущенные «Да я, да с ним, да никогда и ни за что!» Сознание буксует, спотыкаясь о логическую ошибку. Мори-сан знает его очень хорошо, почти так же хорошо, как Дадзай знает сам себя. Он не может не понимать, что доверять ему что-то настолько ценное, как жизнь — последняя глупость. Дадзай сам бы не стал. Чуя продолжает возмущаться, затем смолкает, поймав взгляд Мори-сана — куда более тяжелый, чем всего секунду назад (Дадзай невольно отмечает краем сознания идеальную выверенность паузы — как раз чтобы Чуя успел перебеситься и принять поражение за собственное решение). Кусает губы и наконец вздыхает: — Вас понял, босс. Дадзай смотрит в глубокие фиолетовые глаза Мори-сана и не может прочитать их выражение. Он до последнего не верит, что Чуя согласится. Что послушает его, заклятого врага, и решится рискнуть собственной жизнью. Считает секунды до отказа — но так его и не слышит. Чуя отворачивается от него, Дадзай видит, как напрягается его спина, и вдруг понимает, что Чуя боится. Действительно боится не вынырнуть из той тьмы, в которой тонет его сознание под влиянием Порчи. С каким-то внутренним разочарованием уже готовится сказать: «Да ладно, давай просто сбежим», — но тут Чуя стягивает перчатки и говорит — почти пропевает — свою фразу-заклинание. А дальше мир наполняется темно-багровыми всполохами, обломками зданий и криками. Дадзай завороженно наблюдает за диким, первозданным водоворотом хаоса, порожденным по-подростковому тонкими руками. Невольно понимает Рандо-сана, который так и не смог забыть этот тугой пылающий вихрь сравнимой с божественной силы. И сам не замечает, как вовремя останавливает шествие смерти и разрушения, ловко хватая покрытое чужой кровью запястье. Чуя бессильно падает ему на руки — взмокший и горячий, словно в лихорадке. Хриплым голосом бормочет невнятные проклятия куда-то ему в плечо, цепляется ослабевшими пальцами за плащ, пытаясь встать на ноги — такой непривычно беззащитный. Дадзай медленно опускается на землю — все-таки, так точек опоры будет побольше, — и Чуя сползает вместе с ним. — Черт, я могу встать сам, — выдает вдруг отчетливо, на мгновение крепко упираясь правой рукой Дадзаю в ребра и закапывая кровью из носа плащ. А затем теряет сознание. Дадзай сидит посреди обломков, пыли и остатков когда-то серьезного преступного синдиката и вслушивается в ровное дыхание. — Ты совсем дурак, Чуя-кун? Чуя резко вскидывает голову, но в следующее мгновение лишь раздраженно кривится. Дадзай с легкой досадой понимает, что скоро придется придумывать новые, более замысловатые подколки: к обычным сомнениям в интеллектуальных способностях Чуя, похоже, в ближайшее время окончательно выработает иммунитет. Печально вздыхает: а такой же простой и неэнергозатратный способ был вывести из себя. — Чего тебе, чертов Дадзай? — Чуя сидит на диване, скрестив ноги, за разговорником по английскому и, судя по напряженной складке между бровями, дела с освоением «дурацкого гайдзинского» у него идут плохо. Мори-сан — строгий начальник: конечно же, главное, что ему нужно от Чуи — сила управления гравитацией, но в других сферах спуска он давать не собирается, и для Чуи это, похоже, становится сюрпризом. «Членом мафии быть куда сложнее, чем Королем Овец, правда? Одним избиением всех неугодных не обойдешься», — ухмыляется своим мыслям Дадзай, покачиваясь на стуле напротив. — Я о Порче, — Чуя снова поднимает взгляд и на этот раз к разговорнику не возвращается. — Неужели твой мозг настолько убог, что ты не в состоянии постичь всю провальность концепции доверия в подобной ситуации? Чуя и дальше сверлит его взглядом, но ничего не говорит, и Дадзай продолжает: — Сам подумай: я могу подставить тебя целых два раза. Впервые — не остановив вовремя: ты истощишь свое тело до предела и умрешь, — стульчик тихо поскрипывает, покачиваясь вперед-назад. — Второй раз — после отмены Порчи: ты остаешься совершенно беззащитным, я могу сделать с тобой что угодно. Неужели ничего в голове не щелкает? Инстинкт самосохранения там, я не знаю? Чуя тяжело смотрит на него, затем раздраженно цыкает и снова берется за английский. Цепляет пальцами спрятанный за ухом карандаш, что-то помечает им в разговорнике. — А смысл переживать? — говорит тогда, когда Дадзай уже и не надеется на ответ. — Порча — крайнее средство, если ты говоришь ее использовать, значит, других вариантов не осталось. Доверяй, не доверяй, а проблему решать надо, что тут еще думать? Дадзай едва ли не впервые не находит, что ответить. Чуя смеется. Чуя хохочет жутким потусторонним смехом, задрав окровавленное лицо к пустому небу, и земля вокруг него дрожит так, словно готова распасться в любой момент. Дадзай чудом пробирается к нему сзади и неуклюже хватает в объятия — кое-как, лишь бы только успеть прикоснуться. Пальцы черкают по щеке, размазывая потеки крови. Чуя захлебывается смехом, на мгновение замирает, а потом мешком оседает на бок, почти сбивая Дадзая с ног. Не успевает коснуться коленями земли, как заходится тяжелым надсадным кашлем, и трава под ним расцветает рубиновым. Медленно поднимает взгляд. — Мог бы… и раньше… остановить… — хрипит через силу, пытаясь вытереть дрожащей рукой подбородок, но Дадзай не видит в невыносимо пронзительных голубых глазах ни капли осуждения — только глубокую благодарность. «Глупость». Чуя снова закашливается и окончательно падает на землю. Голова теряется в примятой траве, спутанные волосы падают на лицо. — Черт, шевельнуться… не могу… — шепот настолько тихий, что его можно было бы спутать с дуновением ветра. Дадзай аккуратно переворачивает Чую на спину, отводит в сторону сбившиеся в колтуны рыжие пряди. Поздно: ясно-голубые глаза уже бессильно закрыты, дыхание медленно выравнивается и становится поверхностным, словно во сне. Глупость. Просто феерическая, несусветная, зашкаливающая в своей бесконечности глупость. Понятно, почему Чуя так легко попался в капкан Мори-сана. Почему велся на все подколки Дадзая. Почему, в конце концов, до последнего не догадывался, что Овцы его предадут. Удивительно, как он с такой доверчивостью вообще смог дожить до своего возраста, не иначе как дурная силища только и спасала. Дадзай пробегается пальцами по рыжим волосам и на мгновение задерживает руку на затылке. Один удар тупым тяжелым предметом — даже вот этим камнем, валяющимся рядом, — поврежденный продолговатый мозг, отказ центров дыхания и сердцебиения. Быстрая смерть. Медленно скользит пальцами по грязной щеке, касается потрескавшихся губ, невесомо обводит их одними кончиками. Выстрел — тоже один, из обычного автоматического пистолета — прямо в рот: лобная кость слишком твердая, пуля может соскользнуть, застрять или, при большой неудачливости, вообще срикошетить; а вот если целиться в нёбо… Рука опускается к шее, нащупывая слабый, но равномерный пульс. Удар ножа — хоть бы и подарка Коё-сан на последний день рождения, с которым Чуя уже который месяц носится, как дурак с писаной торбой — в сонную артерию. Много, очень много крови — и смерть в течении минуты. Просто, быстро, эффективно. Пальцы обхватывают тонкую шею, теплая кожа греет окоченевшие от осеннего ветра ладони — Чуя всегда теплый, всегда настолько невыносимо живой, что Дадзаю иногда хочется разорвать его на куски. Смерть от удушения — далеко не самая быстрая, но Чуя сейчас вряд ли сможет прийти в себя и дать хоть какой-то отпор. Скорее всего, так и задохнется, не придя в сознание. Насколько, все-таки, надо быть дураком, чтобы оставаться с Дадзаем один на один в подобном состоянии?.. Телефон в кармане плаща требовательно вибрирует. Дадзай вслепую подцепляет его тонкими пальцами, вытягивает, несколько секунд задумчиво смотрит на мигающий огонек, затем откидывает крышку. — Мори-сан, мы закончили, — говорит, пропуская приветствие: слишком хорошо знает, что по ту сторону трубки ждут не вежливости, а конкретных фактов. — Вышлите за нами кого-нибудь, пожалуйста. Да, и доктора тоже. Да. Я понял. Хорошо, мы будем ждать. Телефон сигналит тоненьким писком, гаснет экран, и над холмами снова залегает тишина. Дадзай убирает руку с горла Чуи и снова запускает ее в рыжие кудри. Проводит пальцами сверху вниз, осторожно распутывая пряди — Чуя бы ни за что подобного не позволил, если бы был в сознании, но сейчас он, обессилевший, валяется у ног Дадзая, и что-то в этом есть настолько особенное, что заставляет, казалось бы, несуществующее сердце встрепенуться и забиться чаще. Чужая жизнь лежит в его раскрытых ладонях — так наивно, так доверчиво отдана, до боли теплая и беззащитная, и в животе сворачивается клубком непонятное, необычно противоречивое, не оформленное в слова, но очень сладкое чувство. Мори-сан задумчиво звенит в шкафу чем-то стеклянным. С тех пор, как он стал боссом мафии, в свой старый кабинет заходит все реже и реже — но иногда его все же тянет туда, словно невидимой силой. — Я не понимаю вас, Мори-сан, — Дадзай не смотрит на него, сосредоточено наматывая бинт на правую руку. Сейчас он здесь чуть ли не более частый гость, чем сам владелец кабинета, и прекрасно помнит, что где находится, поэтому в помощи не нуждается. Мори-сан отрывается от своего сверхважного дела в шкафу и оборачивается. — Что именно не понимаешь, Дадзай-кун? — подходит, перехватывает бинт и буквально за несколько секунд ловко наматывает его на руку. Дадзай бросает на него недовольный взгляд. — Чуя — очень ценный ресурс для мафии, — проверяет пальцами перевязку и с разочарованием делает вывод, что к ней не придерешься. — Почему вы доверили его безопасность мне? Мори-сан молча смотрит на него почти минуту, и в полумраке кабинета его глаза кажутся бездонными, а беззаботная улыбка, застывшая на лице, напоминает пропасть в пустыне. — И правда, почему? — с почти нечитаемой насмешкой в конце концов говорит он, разворачивается на каблуках и снова возвращается к своему шкафу. Другого ответа Дадзай так и не дожидается. Огонь в ржавой бочке потрескивает и чадит. Дадзай не ищет специально дров: что находит хоть более-менее подходящее на ближайшей мусорке, то и бросает внутрь. Старые трухлявые табуретки, картонные коробки и какой-то хлам, который уже не идентифицировать, не могут дать нормального пламени, но Дадзаю плевать. И так слишком много чести для прощания с портовой мафией. Плащ летит в бочку, и та закашливается черным дымом, словно старое, уже беззубое чудовище, пытающееся переварить слишком большую для него добычу. Дадзай невольно щурится: ветер бросает пепел ему в лицо, и глаза начинает щипать. Что-то в груди, там, где должно быть сердце, ноет и тянет, словно ребра сдавило цепью. Если бы Дадзай был нормальным человеком, он бы сказал, что это тоска по жизни, которую он оставляет позади. Но Дадзай слишком хорошо осознает, что он не нормален. Невольно вспоминается Чуя — почему-то со спины, хотя они куда чаще сталкивались лицом к лицу. Напряженные плечи, разбросанные порывом ветра волосы, слетающие с рук перчатки. Волноваться не о чем: несмотря на то, что о нем говорят недруги, Мори-сан — не кровожадный маньяк и не будет пускать в расход ценные ресурсы. Особенно если этот ресурс — верный цепной пес, одно присутствие которого в свое время смогло значительно сдвинуть чашу весов в пользу нового, тогда еще не сильно кем-либо признанного босса. Поэтому бояться, что Чуе придется использовать Порчу, и некому будет его остановить, не стоит: Мори-сан слишком тонкий стратег, чтобы допустить хотя бы возможность подобного риска. И все же в груди словно торчит холодный осколок, даже не думающий исчезать. Дадзай пытается ухватить это странное ощущение, как-то выделить и понять его — но оно, так и не осознанное, ускользает сквозь пальцы. Он поднимает руки, смотрит на них, медленно сжимая и разжимая кулаки: ладони кажутся неправильно, почти болезненно пустыми. Ветер бросает в лицо клочья дыма и пепел, заставляя глаза слезиться все больше. Дадзай моргает, вытирает большим пальцем уголок глаза. Делает шаг назад, затем разворачивается и уходит. Впереди его ждет детективное агентство. Вдали гремят взрывы: это Ацуши с Акутагавой сражаются против Шибусавы. Достойное молодое поколение, способное дотянуться до несравненного дуэта «Двойного Черного». Дадзай действительно возлагает на них большие надежды — как может возлагать садовник на новый, любовно взлелеянный им сорт роз, — но сейчас ему все равно. Обессиленный Чуя спит на его коленях — такой же теплый, как и раньше. Словно не было тех четырех с хвостиком лет, что они провели врозь. Словно «Двойной Черный» никогда не распадался. …Полезть с голыми руками на гигантского дракона, веря, что он, Дадзай, где-то там, не предал, и у него есть план — больший идиотизм сложно себе представить. И все же Чуя верит. До последнего. Замерзшие пальцы перебирают огненно-рыжие пряди, легко поглаживают край уха, очерчивают линию подбородка, касаются уголка приоткрытого рта. — Ты дурак, Чуя, — шепчет Дадзай одними губами. — Полный, несусветный, невероятно доверчивый дурак. План был — куда более кровавый, чем мог бы: битву можно было закончить, даже не начиная, просто коснувшись Шибусавы и обнулив его силу. Все для того, чтобы выставить Ацуши с Акутагавой против очередного достойного соперника, медленно, шаг за шагом готовя их к неизбежному бою с Достоевским. Конечно, об этом Дадзай никому не расскажет: те, кто могут его план оценить, и сами обо всем догадываются; те же, кто не догадался, осудят его — а это совсем не то, что Дадзаю сейчас нужно. Против Достоевского полумеры не сработают, и фигур для партии, которую они собираются разыграть, должно быть на доске с его стороны как можно больше. И все же есть еще одна причина, в которой Дадзаю не хочется признаваться даже самому себе. Появившаяся после боя с Лавкрафтом, цепью на шее и осколком между ребрами напомнившая о давно забытой тоске. Тогда у него не хватало времени, да и рядом были Кью и тот гильдиец с лозами, с которыми надо было разобраться. Сейчас вокруг никого. Чуя спит на его коленях, дыша ровно и размеренно. Спит, снова, как и когда-то давно, безоговорочно доверившись и вложив свою жизнь Дадзаю в руки. Перебинтованную ладонь греет теплая щека, кончики пальцев ловят слабый, но ровный пульс — сожми руку, и чужое существование прервется. Дадзай закрывает глаза и чувствует, как исчезает цепь вокруг сердца.