Зарево

      Она кричит: громко, в агонии, что лавой расползается под кожей, сжигая каждую клеточку тела; на её широко распахнутых глазах выступают градом слёзы боли и непонимания: «За что?». Игла шприца, которым вкололи быстродействующий яд, легко выходит из сонной артерии, оставляя после себя каплю крови, что стекает вниз на белоснежные, влажные простыни. — Что с ребёнком!? — голос срывается на хрип, её последние мысли, всё же, остаются лишь о младенце, который после тяжелых родов ещё не кричит. Или, быть может, она уже попросту не слышит зов своего ребёнка, который, не успев родиться, в отчаянии зовет мать, чувствуя её страх. Повитуха, которую нанимал сам Савада для приёма нестандартных родов, была перекуплена вражеской семьей. Она сжимала этот плачущий комок, которому от силы минута в жизни, и сама рыдала, пытаясь неразборчиво просить прощения у Киоко и этого безымянного младенца, притягивая морщинистые пальцы к хрупкой шее. Она должна убить и его. Этого невинного младенца, который так напуган. Сасагава и Рокудо находились в непосредственной близости, но так же — и далеко от комнаты родов. Повитуха строго настрого запретила «мужланам» приближаться, а Киоко лишь улыбалась, сквозь боль схваток, и уверяла Рёхея в том, что все будет хорошо. Хранитель солнца заметно нервничал: когда начались потуги, которые было весьма хорошо слышно, он то и дело ходил туда-сюда, раздражая этим Мукуро, что спокойно сидел в кресле, пытаясь абстрагироваться от звуков деторождения. Прошло уже больше часа, и Сасагава, словно устав от нервотрёпки, наконец-то, присаживается и, склоняя голову, держится за нее руками: не то за уши, не то за виски. Не понятно. Но это все слишком затянулось, что хранитель тумана стал постепенно засыпать, даже не смотря на звуки. Что поделать, он провел двое суток за рулем, ибо они пытались оторваться от преследователей. Времени на отдых попросту не было, а тут на тебе: ребенок решил появиться именно сейчас и немного раньше срока. Шел шестой час: Рёхей сидит все в той же позе, а Рокудо дрыхнет без задних ног и совести. Первый крик младенца — хранитель солнца облегченно выдыхает и поднимается на ноги, собираясь войти туда, куда эта старая карга строго настрого запретила заходить. Раз все закончилось, так почему же теперь нельзя? Логика у Сасагавы своеобразная, наверное, в этом и был его шарм — святая простота. Иллюзионист, даже не открывая глаз, крепко хватает напарника за запястье, головой мотая, мол, еще не время. А откуда Рокудо знает, когда время, а когда нет? В прочем, туману казалось так и Рёхей с этим молча согласился. Только Рёхей делает пару шагов в сторону своего уже излюбленного места, как из комнаты разносится истошный вопль Киоко, который даже Рокудо заставляет подорваться с места и чуть ли не первым побежать к комнате. Но Сасагава обгоняет, словно метеор: на его лице гримаса страха, а по лбу стекает капля пота. Солнце дергает ручку двери, но та не желает поддаваться на манипуляции. — Киоко! Киоко! — громко, в собственной манере, кричит Рёхей, но ответом ему стали лишь ещё большие крики любимой младшей сестры. Мукуро хмурится, чувствует неладное, а потому за плечо чуть ли не отшвыривает от двери хранителя солнца, словно котенка. Кто знает, откуда взялись силы, но хватило лишь одного пинка в дверь, чтобы выбить замок и увидеть немую сцену в полнейшей тишине. Опоздали. Иллюзионист более здраво оценивает ситуацию и кидается к повитухе, чуть ли не выбивая из ее старушечьих рук младенца, а после хладнокровно убивает, не дожидаясь объяснений. Все и так было слишком очевидно. Рёхей же напротив: сперва кидается к горячо любимой сестре, падая на колени перед кроватью и сжимая ее тонкую ладонь в своей широкой. — Сестренка, — он уже понимает, что она мертва: глаза некогда милой девушки закатились, а изо рта начала подсыхать пена, которая шла ещё секунды назад, пока хрупкое тело сотрясалось в агонии, — Сестренка, проснись. Голос оседает, хрипит, а слезы сами по себе градом валят с глаз, опадая на влажные простыни. — Сасагава, — Рокудо едва прикрикивает, кидая чуть обеспокоенный взгляд на хранителя солнца, — Нам нужно убираться отсюда, сейчас же! Но для старшего брата умершей сестры это лишь пустой звук. Горе полностью обволакивает некогда ясное и теплое солнце, утаскивая его в пучины тьмы. Рёхей так и сидит, слегка покачиваясь, не желая выпускать ладонь Киоко из своей. Иллюзионист попросту этого не может терпеть. — Возьми себя в руки! Не ради себя, а ради этого ребенка, который стал твоим заданием! — раздражается туман, подходя ближе и снова одергивая Сасагаву за плечо. Кажется, что-то из слов иллюзиониста таки смогло вытащить Рёхея из собственных мыслей, и тот кидает пустой взгляд на Рокудо с младенцем. — Отдай, — солнце будто затмило луной, поднимаясь, он хрипит от боли и заметно вздрагивает, — Отдай его мне. Мукуро бы и не сопротивлялся, будь Сасагава в более адекватном состоянии, но сейчас все естество иллюзиониста было против этого. — Это не игрушка, чтобы отдавать поехавшему, — бросил Рокудо, словно в насмешку, но это было вовсе не так. Мало кто мог ожидать такой развязки: того, что Рёхей бросится с кулаками на хранителя тумана, подправит лицо в парочке мест, пока тот прикрывает собой младенца его сестры. Все слишком сумбурно, пропитано кровью и болью. Все действительно в тумане, от которого не убежать, не скрыться. Спасибо самому иллюзионисту, что очень постарался, но сам себя загнал в ловушку. Рёхей бьет отчаянно, невпопад, рыдая. Жалкое зрелище, но Рокудо старается понять. Правда, действительно старается. Иллюзионист старается увернуться от сильных ударов, прикрывая собой плачущего младенца. Глаза жмурит, когда получает очередной удар в скулу. Губа разбита, как и нос, в который ранее уже прилетел кулак Рёхея. Кто-то говорит, что кулаки солнца греют, защищая своим теплом всю семью, но сейчас эти кулаки разрушали. Разрушали все, к чему прикасаются. Глаза Сасагавы словно в шорах, где ничего не видно и не ясно. Яростное солнце, яростно и отчаянно плачет, где-то там, внутри, как этот маленький комок, который так бережно охраняет Мукуро. Хранитель тумана с каждым разом отступает, пока не упирается в угол комнаты. Хотелось скатиться по стене, свернуться в клубок и все. И вовсе даже не хотелось просить прощения у Савады, даже мысленно, о том, что задание они с треском провалили. И не хотелось просить прощения у Хром, что не поздравил ее с днем рождения, хотя прекрасно о нем помнил. И не хотелось просить прощения у всех тех, кого иллюзионист прикончил собственными руками. Время стало идти так, словно включили режим замедленной съемки: Рокудо смотрит в упор на Рёхея, когда тот наносит прямой удар, по силе равный максимум ингран. Кулак приближается, дыхание сбивается, Мукуро лишь держит младенца, который вопит еще сильнее. Жмуря глаза, иллюзионист ничего не чувствует. Рёхей, что все это время находился в режиме отчаянного берсерка, готового убить любого, резко остановился. Глаза хранителя солнца наполнились влагой, а внутри все сдавило, перехватив дыхание. Не смотря даже на то, что Сасагава остановился, осознал, что единственным монстром сейчас является именно он, — ведь иллюзионист лишь защищает сейчас его племянника от него же самого — Солнце отчаянно кричит, во весь свой голос, в конец его срывая. А после... После Мукуро сползает по стенке вниз, продолжая закрывать собой ребенка, наблюдая, как Сасагава крушит комнату. Сперва это были стены, на которых оставались яркие пятна крови разбитых костяшек, капли которых брызгами опадали на пол. Далее последовало все, что придется под руку: таз с водой, подсвечник, какие-то мелкие вещи Киоко. Но когда Рёхей доходит до кровати, он лишь вновь падает на колени. Солнце молчит. И эта тишина страшнее чего-либо. Сасагава запрокидывает голову назад и смотрит в потолок. Слезы постепенно высыхают, как и то, что когда-то горело внутри Рёхея — яркий солнечный свет, который должен защищать. Однако сейчас, он лишь все разрушает. Рокудо, кажется, боится даже дышать, чтобы ненароком не спугнуть едва успокаивающееся солнце, и даже младенец притих. И это вывело из ступора Мукуро, который тут же опустил взгляд на ребенка, переживая, что ненароком, в этой борьбе, сделал ему что-то, или еще хуже — убил. Однако, отпрыск Савады лишь мирно уснул после яркой, непродолжительной истерики. Выдыхая с облегчением, иллюзионист поднимается на ноги, осторожными шагами приближаясь к Рёхею. Его кисть опускается на плечо солнца, мягко сжимая ткань пиджака. Сасагава молчит, почти не шевелится. Рокудо понимает, что мужчине нужно немного времени. Времени для себя, для сестры, для осознания того, что Киоко больше нет. Мукуро выходит из разгромленной комнаты, оставляя хранителя солнца с двумя трупами. Укладывая безымянное дитя аккуратно на диван, иллюзионист кусает свои губы, раздумывая план дальнейших действий. Туман, как и прежде до этого Рёхей, ходит туда-сюда, перебирая все варианты событий. Одно было ясно точно: старуха успела каким-то образом передать послание своим заказчикам о том, что Сасагава Киоко рожает. Но, если это было столько часов назад, значит, уходить нужно незамедлительно. Хранитель солнца все еще находится в комнате, и оттуда нет ни единого звука. Это начинает нервировать еще сильнее. И, дабы не терять времени, Рокудо лишь собирает необходимые вещи, чтобы идти налегке. Правда, с ребенком такое будет сложно, ведь вряд ли Сасагава, как и Рокудо, знают, как ухаживать за новорожденными. Благо, младенец не выглядит сильно болезненным. Хотя, эти двое точно не педиатры, или кто там занимается младенцами, чтобы как-то судить о таком. Тяжелые шаги в этой тишине отчетливо слышны, и из комнаты выходит хранитель солнца, держа на руках труп собственной сестры, завернутый в простынь. Выражение лица Рёхея оставляет желать лучшего: красные, опухшие глаза, потерянный взгляд. Кулаки сбиты в кровь, но пальцами Сасагава отчаянно цепляется за простынь. — Мы должны ее похоронить и сваливать отсюда, — он говорит слишком спокойно, почти хладнокровно, словно из него высосали всю жизнь. Рокудо лишь молча кивает, соглашаясь с таким планом действий, закидывая сумку на плечо и беря младенца на руки. Сейчас было абсолютно не до разговоров. Все слишком быстро, сумбурно, непонятно, даже для иллюзиониста, который, обычно, всегда все просчитывал и был спокоен. Но не сейчас. Рёхей выходит из дома первым: машины нет, придется идти пешком. Сомнительная перспектива, да и хоронить тело не ясно где. Мукуро останавливается на пороге, понимая, что так все оставлять нельзя. Засунув руку в карман куртки, иллюзионист нащупывает зажигалку, которая откуда-то у него появилась. Хорошая, горит, как надо. Точно так же, как и деревянный дом, которому хватило лишь маленькой зажигалки: соломенный коврик вспыхнул, как спичка, после забирая с собой и все остальное, съедая пламенем.       Близится рассвет, который не принесет с собой ничего хорошего. Хранители, что пару месяцев назад отправились на задание, именуемое защитой семьи и будущего поколения, в полумраке пробирались сквозь лесную чащу. Рёхей молчал. Солнцу было тяжело нести труп собственной сестры. Мукуро же, наоборот, всячески разговаривал с проснувшимся младенцем, пытаясь того успокоить, чтобы плач не выдал их место положения. Кольцо стелс хорошо, но не тогда, когда у тебя орущий младенец на руках. Ветки деревьев больно хлестали по лицу, прибавляя к ссадинам и синякам Рокудо новые. Кажется, самый здоровый и целый из всех здесь — одиннадцатый вонгола. Солнце постепенно виднеется из-за горизонта, озаряя все кроваво-красным заревом, освещая прекрасную опушку, на которой хранители решили сделать небольшой привал. Слишком опрометчиво. Слишком открытая местность. Но здесь сейчас, казалось, безопаснее и теплее, словно сама земля и лес вокруг укрывали их от чужих глаз. Рокудо уселся на землю, приминая мягкую и влажную от утренней росы траву, устало выдыхая. Этот плач уже начинает раздражать, но понять можно: ребенок требует слишком много внимания и, кажется, еды. А откуда у них еда для младенцев. Вскоре голову начинают посещать очередные дурные мысли, что, даже если они выживут, то вряд ли ребенок выживет с ними. Задумываясь, иллюзионист не сразу заметил, как Сасагава уложил тело своей сестры на травянистый плед и, падая рядом на колени, в полнейшей тишине, принялся голыми руками вспахивать мягкую, влажную землю. — Что ты делаешь? — тихо интересуется Мукуро, от чего-то все же понимая, чем сейчас занят хранитель солнца. В ответ была лишь тишина со стороны Рёхея и звуки скрежета пальцев о землю. Было видно, что Сасагаве больно: пальцы стираются в кровь, ногти ломаются на половину, а грязь соприкасается с открытыми ранами. Но больше всего солнцу больнее внутри, и так он выплескивает свои эмоции, чтобы вновь не сорваться. Иллюзионист больше не произнесет ни слова, лишь баюкая чужого ребенка. Рёхей так же будет молчаливо и упрямо копать собственными руками могилу для Киоко. Весь мир застыл на это мгновение, продолжая разливать красным по всему лесу. Воздух уже наполняется теплом поднявшегося солнца, которое своими лучами ласкает чужие лица, заставляя едва щурить усталые глаза от яркого света. Рёхей бережно укладывает тело горячо любимой сестры в холодную землю и, сжимая в ладони горсть мягкой земли, медлит. Хранитель солнца кусает свои губы, чтобы вновь не разреветься, смотря на то, как мирно спит его сестра, но время вновь набирало обороты, не оставляя иного выхода. Рокудо, уложив ребенка на сумку, чтобы было немного теплее, поднимается с земли и подходит к месту чужого упокоения. Зная, что сейчас Сасагава ничего не сможет сделать сам, иллюзионист кидает первым горсть земли на тело Киоко, тем самым показывая солнцу, что это конец. И Рёхей поднимает взгляд на туман, что сейчас был окутан солнечными лучами, кратко кивает и, не поднимаясь с колен, начинает руками скидывать комья земли на собственную сестру. Но все же, когда дело дошло до лица, мужчина вновь срывается на тихий плач, и шепчет себе под нос извинения. Мимо пробегают зайцы, пролетают, щебеча птицы. Все радуются новому дню, кроме тех, кто сейчас стоят перед свежей могилой, которую скоро будет попросту не найти: дожди размоют землю, животные ее притопчут, а после здесь вновь все зарастет мягкой травой, от утренней росы на которой будут питаться насекомые и прочая живность. Вздыхая, немного даже горько, Мукуро вытягивает руку, в которой из сиреневого тумана появляется трезубец. Ударяя наконечником древка по земле, словно, как какой-то маг, он повсюду распространяет великолепнейшую из своих иллюзий: белоснежные цветы, что застилают собой землю. На солнце все это выглядит безумно красивым, особенно когда легкий ветерок колышет их, словно наигрывая легкую музыку, успокаивающую, как колыбель. Иллюзия, конечно, но тем не менее. Рёхей с усталой легкой благодарностью смотрит на Мукуро. Кажется, от такой нелепости хранителю солнца становится немного легче и теплее на сердце. Время продолжает ускользать, как бы отчаянно хранители не пытались его удержать в своих ладонях. Сасагава поднимается с ног и подходит к крошечному комочку, что остался от его горячо любимой сестры и, беря ребенка на руки, прижимает к себе. Рокудо хотел лишь возразить, что солнце весь в грязи, и даже почти открыл рот, но резко замолчал. Это их первая встреча и не стоит ей мешать. Однако, седовласый лишь оборачивается через плечо, командуя: — Ну чего ты встал, как вкопанный? — Рёхей глаза прищурил, но едва заметно улыбнулся, — Хватай сумку, мы едем домой. Разрушающее солнце остывает, сменяя свой адский жар на легкое, приятное тепло, которое окутывает и пронизывает изнутри, заставляя себя чувствовать спокойно. Рокудо голову склоняя, так же едва улыбается. Хватая сумку, они направляются домой. Больше ничего не имело смысла, об остальном позаботится семья, которая, уже наверняка смогла разобраться с большей частью проблемы.       Выбраться из этой глухомани около Бараньи в Венгрии без машины — весьма проблематично. Сперва все же добраться до города, затем сесть на поезд до Будапешта, а затем — самолет до Рима. Выбор, конечно, был не велик для хранителей, да и выбирали маршрут они скорее наобум. Задерживаться в одной точке для них всегда было риском, который сейчас они себе позволить не могут. Не с младенцем на руках, правда, все остальные видят лишь игрушечного пупса. Сидя, наконец-то, в самолете, Рокудо спокойно выдыхает, ослабляя потрепанный галстук на шее. Сасагава возится с ребенком. Стюардесса смотрит на Рёхея, как на идиота. — Не обращайте внимания, — устало залепетал туман, словно ему есть дело до того, кто и как о них думает, — мой друг умственно отсталый и думает, что это его кот. Самая наимилейшая улыбка на лице Рокудо обрывается, срываясь на тихий смех, когда Сасагава хмуро смотрит на иллюзиониста и тычет локтем в бок. Обстановка немного разряжалась, принимая еще недавние, спокойные отношения этих двоих. Можно поспать. Рим встречает своим теплом и ярким солнцем, дальнейший план: паром от Рима до Палермо, а там уже.... На Сицилии жарко, и как только одиннадцатый Вонгола еще не помер с этими двумя, которые ни черта не смыслят в детях? Кормили, как придется, ухаживали — как получится, благо, на корабле нашлась девушка, которая имела аж шестерых детей и с радостью объяснила горе-мужикам о том, что такое уход за ребенком. Знакомство состоялось с ней, конечно, странное: иллюзия Рокудо рассеялась от его усталости, и крики младенца заполонили паром. Было неловко, да так, что у хранителей случилась паника, что их сейчас обнаружат. Да и опасения о том, что эта женщина — шпион, не покидало. Но все обошлось. В порту их уже встречает семья: слишком пафосно, да и они никому не говорили, когда бежали из Венгрии. Ох уж эта мафия — все разнюхает. Сасагава счастлив видеть лицо Дечимо, а Рокудо лишь морщится, понимая, что придется писать кучу бумаг. Рёхей ничего же делать не станет. Савада улыбается, но глазами ищет возлюбленную и, только лишь когда хранители подходят ближе, задает прямой вопрос: — Где Киоко? Рёхей и Мукуро сразу же мрачнеют, отворачиваются и спешат скрыться с места, словно нашкодившие котята. Тсунаёши тоже мгновенно мрачнеет, понимая, что хранители скрывают. Да и говорить не особо стоит. В замок Вонголы все вернулись в тишине. Младенец, у которого так еще и не было имени и, на которого Савада даже еще не взглянул, был отдан под наблюдение врачу. А Сасагава и Рокудо получили немного спокойствия перед тем, как им бы пришлось объяснять все Дечимо, который за целый день ни разу не улыбнулся, да и не произнес больше ни слова. В принципе, в замке повисла гнетущая тишина. Все, кто здесь понимал, уже были осведомлены и понимали горе Савады, который лишь закрылся от всех, тихо, сам с собой, переживая потерю.       Утро следующего дня было ярким, солнечным, и на небе не было ни облачка. Савада стоял возле окна в собственном кабинете, смотря вдаль. Дечимо держал в руках собственного сына, которому даже дал имя, и от этого на его душе разливалось спокойствие. Тсунаёши был уверен, что Киоко бы одобрила такой выбор и что... сейчас ей легко и спокойно. Пусть Савада, Сасагава и Рокудо не уберегли ее, но уберегли то, что для девушки было дороже жизни. Ровно в полдень Сасагава и Рокудо были в кабинете Вонголы Дечимо, разглядывали спину босса и то, как от ветра развивались легкие шторы. Безмятежность — вот что сейчас ощущалось в данной комнате, где пахло виски, вперемешку с запахом топленого молока. Казалось странным смешением, но именно так пах, по мнению иллюзиониста, одиннадцатый Вонгола. Дечимо разворачивается лицом к хранителям, что пришли сейчас с повинной и были уже готовы падать ниц, особенно Сасагава, который едва вновь сдерживал собственные слезы. Но Тсунаёши лишь лучезарно заулыбался, прищуривая свои покрасневшие от слез глаза. — Это Кэзуки, — Савада держит на руках собственного сына с неподдельной любовью и нежностью, словно сейчас держит в собственных объятиях еще и Киоко, — Символ нового, счастливого мира. Единственный, у кого отлегло от сердца, был Рёхей, который все же не сдержал собственных слез, чем заставил Рокудо лишь шумно, немного раздраженно выдохнуть и потереть пальцами переносицу.       Время шло неумолимо, и оставлять все так, как оно есть — Савада не собирался. Семья, что нацелилась на самое дорогое для Тсунаёши, после очередной вылазки на их базу потерпела поражение и, хоть Дечимо не любил убивать, самым страшным для всех было то, что он собственноручно застрелил чужого босса, не испытав ни капли сомнения. Ни руки, ни голос, ни взгляд — ничего не дрогнуло, не ёкнуло. Это персональная месть Савады Тсунаёши, который так много потерял из-за него. Тело Сасагавы Киоко было найдено, лишь благодаря еще державшейся иллюзии, которую смогли отличить лишь товарищи Мукуро по специфике пламени. Тело девушки отправили в Намимори, туда, где все и начиналось. Никто не смог не прийти на прощание с любимой, с сестрой, с дочерью и подругой. Для японцев, коим и является Дечимо, очень важно провести церемонию похорон, пусть уже и прошло достаточно времени со скорой кончины столь юной девы. В Намимори, словно домой, постепенно приезжали все, кто так или иначе знал женщину Дечимо. А в доме Савады вновь стало шумно, как долгие годы назад. Хоть повод и столь печальный, но все рады быть здесь, видеть друг друга и ощущать ту связь, что была давным-давно. Не смотря на то, что Савада имеет итальянские корни, да и уже многие годы проживает на территории Италии — традиции были важны. Важны даже не столько ему, сколько родителям Сасагавы и ей самой.       В храме Намимори сегодня было особенно многолюдно. Посреди зала в черно-золотом гробу, лежало тело прекрасной Киоко, красоту которой поддерживала лишь иллюзия: легкий макияж, красивое кимоно и убранные в роскошную прическу рыжеватые волосы, убранные заколкой в виде пиона. Ни к чему всем видеть тот ужас, с которой с ней произошел и то, что стало с ней после недели, проведенной в сырой земле. В храме тишина и только священник читает молитвы, призывая всех воскурить трижды ладан за время всей процессии. И лишь по завершению, малая часть людей отправляется на кремацию. Исключительно самые близкие. Традиции традициями, но нечего толпится в здании и смотреть, как сгорает все, что долгие годы согревало сердце Савады. Сасагава Киоко была похоронена на кладбище Намимори, в семейной могиле, где на надгробии красным были написаны имена ее родителей, но имя девушки появилось раньше и осталось выбитым в камне.

***

— Рёхей-сан! — маленький Кэзу бегает вокруг хранителя солнца, что экстремально не понимает, как читать эту дурацкую карту и чешет перебинтованными пальцами затылок, чуть нервно посмеиваясь. Кэзуки, одиннадцатый Вонгола, отправился, как когда-то давно в Венгрию, вместе со своим дядей и хранителем тумана. — Ты слишком глупый, чтобы читать в целом, — насмешливо фыркнул иллюзионист, отбирая карту и просто ее выбрасывая. Лицо Рёхея было бесценно в этот момент, а Рокудо и доволен своей выходкой. Совершенно ничего не меняется: солнце светит, птички поют и смех маленького Вонголы, что бегает по полю, усеянному цветами за бабочкой. — Ты еще не понял? — Мукуро оборачивается к Сасагаве, легко улыбаясь, — Мы уже пришли. Прошло шесть лет, но Рокудо еще держит эту иллюзию, в память о том дне: здесь все также растут белые цветы, укрывая все своим ароматом. Рёхей падает на землю, прямо на это белое покрывало со сладким ароматом и прикрывает глаза. Воспоминания о том дне постепенно стираются из памяти, но все еще горько. И иллюзионист усаживается на колени, возле головы хранителя солнца, пальцами, теперь уже без перчаток, обхватывая чужие скулы, с мягкой, доброй улыбкой поглядывая на это хмурое выражение лица. — Ты все сделал правильно. Склоняясь, иллюзионист прижимается губами ко лбу солнца, получая в ответ краткое касание пальцев к собственной щеке. Светит солнце, по поляне бегает маленький Кэзу, все так, как и должно быть. Правда, Киоко?