Немного эгоистично

Ванитас ходит по острию косы госпожи смерти, шепчет чужие имена вампиров и кидает спасательный круг куда-то в черноту, вытаскивая заблудшие души. Ванитас будто бы угрожает спасением, притягивая проклятых ближе и ближе к себе, проникновенно смотрит в глаза, не скрывая безумие; её глаза отдают светом Голубой Луны, той самой, из страшных сказок, которые на ночь читают маленьким юным вампирам с большими красными глазами. Ванитас не просто человек, не подопытный под «Номером 69», не спаситель, которого все ждали — она эгоистичная женщина с глубоким чёрным желанием мести. Вампир Голубой Луны — отрава для всего вампирского сообщества, поэтому когда появляется кто-то, кто ненавидит его ещё больше, нося в себе его имя… это просто смешно! И Ванитас смеётся, громко и задорно; так, как совсем не положено леди. Манеры у неё преотвратнейшее, а слово «стыд» неведомо вовсе — и Ноя всё это сбивает с толку. Ему нужно чуть больше времени, чтобы понять её, раскусить, познать: она ему не нравится, но она интересна; до ужаса, до манящего запаха сладкой крови, до шрамов на коже под многочисленными слоями одежды, до безразличия к своей жизни, до ореола безумия с отчаянием, нависших над её головой. Ванитас улыбается, нахальничает, врёт, изворачивается, унижается, шантажирует — о боги, в этой женщине нет ничего святого! И спит она ночи через три, и презирает двери, и проводит свободное время где-то высоко, не боясь упасть и расшибиться насмерть — она лишь скривится над выраженной заботы и специально пройдётся вдоль бортика крыши, едва-едва опуская стопу в миллиметрах от пропасти. А ещё она посмеётся над выражением лица Ноя, когда тот в раздражении самолично оттащит её на твердую землю; сгребёт в охапку и ровно поставит, придерживая за плечи — дурная беспокойная пустоголовая женщина, скажет он, стукнув по лбу, а Ванитас фыркнет. Ванитас лёгко спит с ним, мужчиной, в одной комнате; и ночная рубашка у неё короткая, до середины бедра, хоть и просторная; и ноги у неё тонкие, длинные-длинные, бело-бледные и с десятком нехирургических шрамов. Воротник она всегда ослабляет, выказывая небрежность разом всему обществу, а острые ключицы выпирающие, манящие, тоже покрыты блеклыми уродливыми рубцами. Похоже на следы когтей, вампирских длинных прочных когтей; хочется спросить, Ной даже почти открывает рот с заготовленным вопросом, но память услужливо подкидывает её реакцию на недо-просьбу поделиться кровью — слова застревают в горле; Ванитас не по-женски хмурится и говорит ему перестать рожи корчить, у них сегодня дел много. И взгляд живой, не тот пустой, когда чёрный зрачок перманентно сливается с голубой-голубой радужкой. Ванитас спасает чужие имена, не имея собственного; носит чужие мемуары, геометрально противоположно выполняя их прямое назначения; меняет образы поведения, как по щелчку пальцев. Для неё лгать более, чем нормально, и Ной уже не уверен, где правда, а где вымысел — эта женщина лишь злобно оскалится над его наивностью, возможно, проведёт пальцем в чёрной перчатке и скажет что-то жутко оскорбительное. Иногда её хочется совсем не по-джентельменски ударить кулаком в лицо; прямо со всей вампирской силой; может, выбить зуб или сломать нос — а потом сразу же троекратно пожалеть об этом, хотя, он уверен, она будет дико хохотать. Ванитас не терпит внезапных чужих прикосновений и проявлений доброты. От мужчин. Ной замечает это в последний момент и видит на чужом лице почти что испуг, почти что отвращение — шрамы жгут кожу, разрывая плоть, напоминания о себе; чужое наследие не даётся без жертв. Рука с гадкой с меткой, распространившейся подобно заразе, пульсирует и хочется её оттяпать без задней мысли и сожалений. Слышится незабытый голос Вампира Голубой Луны, который говорит потерпеть, что больно не будет, что быть выпитым досуха не страшно. Этот же голос говорит, что кровь у неё необычайная, невероятная, особенная; этот же голос смеётся искажённо и болезненно, ковыряя прокусы языком и невольно царапая нежную кожу на ключицах. Ей никогда не больно, ей никогда не страшно, ей не хочется кричать от ужаса и боли — она убеждала себя в этом так часто, что почти поверила. Ванитас это видит, ему от этого весело до предела: маленькая врушка, — говорят ей в ухо, и дыхание у Ванитаса неправильно тёплое, хотя должно быть ледяным, подстать её личным ощущениям и ускользающему от потери крови сознания. Ванитас умеет смеяться, ровно как Ванитас. Он сделал из неё себя, невольно, не специально; он позволил ей выкрасть его мемуары и творить один ей виданный беспредел; он знает, что его девочка ненавидит всех, и помогает исключительно из ненависти и личных целей. Однажды они соберутся вновь, она будет всё также ненавидеть его, а он дописывать вторую книгу и, устав от её речей, вонзит клыки во второе запястье, ей на зло. Без двух рук она бы точно не смогла прожить, несмотря на упрямство. Ванитас ненавидит спать, потому что слышит там чужой смех, похожий на собственный.