Чужой пергамент

Это начинается внезапно, и Геллерт честно не знает, что с этим делать. Он находит в своих вещах книги, книги, длинные спутанные кудрявые волосы цвета спелого ореха и снова книги. Маггловскую классику на чертовом английском языке, какие-то книги по истории магии, сушеных пауков в банках, маггловский учебник по органической химии за 1965 год, жеванную валентинку и какие-то учебники за седьмой курс. И не только за седьмой. Трансфигурация, зельеварение, тошнотворнейшие описания похождений какого-то Локхарта. И совершенно убогую книжонку, якобы по защите от тёмных искусств. Забавнейшее чтиво, труды министерского чинуши Геллерт оценил по достоинству, о да. Прежде чем спалить в камине. Но на этом находки не прекращаются. Геллерт в бешенстве, Геллерт едва сдерживается — утром он за пазухой обнаружил целую стопку маггловских фотографий. Цветных, Мордред их раздери, фотографий на паспорт. И с них со всех смотрит одна и та же девица. Воронье гнездо, не волосы; буйные кудри рассыпаны по худым плечикам. И Гриндевальд уже ненавидит это ироничное выражение в медово-карих глазах. Он слишком хорошо знает, что всё это значит. Древняя магия пробудилась, чтобы глумливо ухмыльнуться ему в лицо. Преднареченная, истинный соулмейт, обещанная магией или как её там. Все эти обрывки пергамента, чужие эссе и сломанные расчески с клоками волос — собственность какой-то девицы, с которой его, Геллерта Гриндевальда, связала сама магия. Как ты, Мордред тебя дери, скатился, Геллерт! Магглорожденная девчонка, читающая Ницше, Гегеля и Историю Хогвартса. Синий чулок с львиного факультета — найденная под подушкой форменная серая безрукавка с символикой Гриффиндора не оставляла никаких сомнений. Пахнущий книгами, сиренью и зельями кусок теплой ткани. Гриндевальд очнулся только обнаружив, что прижимает чертову тряпку к лицу. А потом были сумбурные наброски, какие-то черновиковые заметки о незнакомой организации с совершенно чудовищным названием «Г.А.В.Н.Э.» Геллерт честно пытался хохотать тихо, читая эти мутные потоки сознания за завтраком. Вздорный гриффиндорский недоросль, катающий комочки из конфетных фантиков и ломающий об волосы зубья расчесок, мечтал освободить домовиков, дать больше прав магическим народам и сажать в Азкабан за слово «грязнокровка». И при этом продолжал ломать расчески и катать шарики из фантиков. Эти чертовы фантики были уже повсюду. Геллерт устал их сжигать и начал коллекционировать. Судя по дате изготовления на упаковке печенья, найденной утром за шиворотом, его личная лохматая головная боль обретается где-то в далеких девяностых. Будет обретаться. Так как пока ещё не родилась. Геллерт в ярости пытается спалить печенье — но Старшей Палочки нет. Есть аккуратно свернутое трехфутовое эссе по зельеварению за шестой курс. А палочки нет. Геллерт сжигает эссе беспалочковым адским пламенем вместе со своим убежищем. И после, преисполненный мрачной решимости, аппарирует к давнему должнику. У Геллерта теперь есть имя и фамилия несносной грязнокровки. И он намерен положить конец этому балагану. Раз и навсегда. *** В камере сыро и затхло. Нурменгард застыл во тьме темной, хищной громадой. Геллерт не спит. Не может спать. Он уже в который раз бездумно перебирает страницы довольно темного гримуара. И мага пробирают горечь и страх. Не надо, девочка. Только не крестражи. Что угодно, только не крестражи. Книга Риты Скитер с Альбусом на обложке валяется там, куда он её швырнул сгоряча. У дальней стены. У Геллерта нет ни сил ни желания тащиться за ней через всю камеру. Он ненавидит и книгу и автора до бессильной дрожи в стиснутых кулаках. Кто дал им право тревожить старую женщину? Кто дал им право трясти чужим грязным исподним? С клочка пергамента смотрит что-то совсем уже непотребное. Геллерт недоверчиво подносит к глазам клок пергамента, а по нему бежит косая, поспешная надпись: «Пожалуйста, не умирай. Я ищу тебя». Внутри пусто, внутри холодно. И Геллерт поспешно мнет записку, запрещая себе вникать в смысл чужих, украденных магией слов. Тревога и тепло. Пергамент дышит тревогой и теплом. И Геллерт раздраженно затыкает сам себя, запрещая себе даже где-то за гранью своего «я» мечтать, что записку написали для него. Не для него. Для юнца, для верного и храброго парня с искренними глазами, для пушечного мяса очередной войны. Не для него. Геллерт хрипло смеется над самим собой, звеня цепями. Это же надо было, допускать подобный вздор. Немыслимый вздор. Цепкие пальцы безумия тянутся из внешней тьмы, Геллерт. Не ты ли лично прикончил её прадеда, Геллерт? Не своими ли руками? Вспоминай, вспоминай, вспоминай. Он был хорошим солдатом и добрым католиком, этот мордредов Джон Грейнджер. Верный близким и храбрый до беспамятства маггл. У тебя его лицо, Гермиона. Его кудри. И его тяга к печатному слову. Гриндевальд зарылся лицом в чужую книгу и глухо взвыл от тоски, бессилия и этой непотребной слабости. Кажется, такое зовут раскаянием. Геллерт не знал. Не хотел знать. Он закрывал глаза и видел снова и снова у ног распростертое, сведенное болью тело, побелевшее лицо Джона Грейнджера, шепчущего свои маггловские молитвы, толчками бьющую из его рта алую кровь и лиловые венки своего заклятья, ползущие по обветренной коже маггла. Геллерт почти слышал, как тьма пожирает маггла изнутри. И это отзывалось тупой болью где-то в районе солнечного сплетения. Такое не прощают. Ветер выл снаружи раненым зверем и гнал на север ненастную рвань серых туч. — Бомбарда Максима! — проревел девичий голос снаружи. И часть стены просто снесло взрывом небывалой силы. Почти ослепшего от огня и оглохшего Гриндевальда кто-то неожиданно крепко подхватил с двух сторон и поволок наружу. Взвыли сирены, опасно затрещали контуры защитных чар. И он, не веря собственным глазам, медленно освободился от чужих рук. За ним всё-таки пришли. Его не забыли. Три фестрала на уровне того места, где было окно. Двое решительно настроенных парней и кто-то третий в тени. Геллерт задохнулся знакомым безумным восторгом, вцепившись в фестралью гриву, и сделал шаг к краю — ночное небо манило и обещало свободу. Знакомые тонкие руки осторожно поймали его запястье, сухо царапнул о кандалы кончик палочки — и цепи со звоном свалились на пол. Геллерт, ещё не до конца веря, вывел под лунный свет свою ночную гостью. Тихо смеясь, жадно вглядывался в знакомые черты, медово-карие глаза, мерцающие осенним золотом. И был заключен в порывистые и довольно-таки крепкие объятия. Копна непослушных каштановых кудрей была на ощупь мягкой и совершенно невесомой. — Прости, что так долго, — голос девушки дрогнул, — я боялась, что тебя уже нет.