la petite mort

      Их ночи длились тяжёлыми часами. В обнимку друг с другом, сцепившиеся пальцы — для Бориса это было нечто большее, чем близость. Тео говорил на скорбящем, несчастном, потерянном языке, известном лишь тем, до кого Борису, как ему самому казалось, было далеко, как до звёзд — их разделяло не только расстояние, но и время (“Может, Пиппа бы меня поняла?” — “Поттер, кто такая Пиппа? Эй! Слышишь меня вообще? Пиппа… Chto za imya takoe galimoe? Открой глаза, Поттер, ты, блин, бредишь!”).       Их ночи длились пьяными мгновениями, дурманными, ненастоящими. Короткие воспоминания о том, как они читали Мелвилла вслух: то смеялись над каждым предложением, то после каких-то фраз, замолкали, и Борис глядел в глаза Тео так пристально, потому что почти двести лет назад этот важный бородатый dedok писал именно про них (“Не знаю, в чем тут дело, но только нет другого такого места для дружеских откровений, как общая кровать”).       Это были их невадские ночи, когда они были глубоко одиноки вдвоём — двое потерянных мальчишек, не долетевших до Нетландии; застрявших на пустынных улицах; по нелепой ошибке судьбы попавших в душные школьные кабинеты, полные глупцов — им место не в тоскливо долгом академическом часу, а в бесконечности.       Они знали эту бесконечность — сучку-ночь, хранящую их дешёвую, пропитанную резким запахом водки молодость. С восходом лукавой луны глаза наполнялись чёрной глубиной и весёлостью звёзд. Потёмки пьянили.       У Тео половина ночей стиралась из памяти. Борис же хранил их (“...tsar’ Koshey nad zlatom chahnet...”), лелеял каждый кусочек — трезвый, пьяный, сумасшедший, печальный, дикий, умиротворённый — этой ночной мозайки ядовитого цвета. Ведь это же было настоящее богатство; ведь ночами в них всё оживало, пробуждалось от дневной дрёмы. Они выходили на охоту за новыми ощущениями, новыми мыслями. Чувства на максимуме: смех заливистей, а кожа горячее — нетрезвость гоняет по телу молодую кровь.       Они чувствовали это и в ту неспокойную ночь, — в их первую ночь, — когда Борис рассказывал одну из своих великих историй (“Напиши про себя книгу!” — “Ага, блин, дурак, и что из этого получится? Eto ya — Borechka?” — “Чего, блин?”). Они лежали на кровати Тео, и каждый из них грелся от бешеного жара, исходящего от другого.       Ночь низко висела над их игрушечным полупустым домом, заглядывала в окно, и Борис будто чувствовал чьё-то постороннее присутствие, словно сумрак тучным гостем лёг на кровать, между ними — тяжело дышал, наполняя маленькую комнату потной духотой, целовал густым мраком их тела. Борис всё пытался не думать об этом, но пальцы-предатели нервно перебирали складки простыни, а лёгкие требовали-требовали-требовали больше никотина, и он затягивался так, будто это была последняя в его жизни сигарета.       — Клянусь Богом, я случайно поджёг магазин, когда мне было восемь! Не веришь?! — он болтал, чтобы отвлечься. Болтал, чтобы отвлечь Поттера. Больше никого, это бред. Только они вдвоём — маленькое кровожадное племя, безумствующее в пустыне.       Тео рассмеялся на это, отбирая сигарету и затягиваясь, и выглядел он так, что Борису было стыдно (подумать только!) смотреть на него дольше секунды; бесконечно длинной секунды, в которой подмечалось всё, всё родное: отросшая чёлка, падающая на глаза, длинные ресницы, съехавшие на нос очки, наконец — искусанные губы.       — Ты не можешь так говорить.       — А? — Борис привычным жестом подставил к уху ладонь: повтори-ка. Запретной мечтою было, чтобы Тео придвинулся ближе и начал шептать ему что-то на ухо — эта мысль осела сладкой тяжестью в нижней части живота.       — Ты не можешь клясться Богом, ты в него не веришь.       Пьяный смех (он слился в один прерывистый, разрывающий полотно густой тьмы, звук) сотрясал их тела: длинные подростковые ноги, острые плечи, немытые головы — вот, чем они сейчас были, лишь поверхностными частями когда-то целого создания; уже даже не людьми, но каким-то новым видом, который никто никогда не исследует. (Борис хотел быть познанным лишь Поттером).       Борис, не рассчитав силу, хлопнул его по щеке (“Ауч!”). Ладонь держал так, чтобы озорной запьяневший взгляд Тео остановился на его лице. В глазах у того будто бы мелькнула осознанность, но мгновение спустя он лишь прищурился и пьяно рассмеялся. Чужую руку не оттолкнул, а повернул шею так, что создалось впечатление, будто он к ней любовно прильнул (пьяное “Здра-а-асьте”) — у Бориса сердце пропустило несколько ударов, а такое чувство было, будто в груди всё провалилось, словно лифт с его душой внутри стремительно рухнул вниз, и никто не спасётся. Или это мрак давил — вот-вот сломает рёбра, доберётся до внутренних органов и забросит их в свою хищную зубастую пасть. Страшная смерть.       — Не верю, — спокойно сказал Борис. — Ну, в тебя-то я точно верю. Но тобой клясться не буду. Ты слишком…       Замолк. “Что я говорю, что я говорю, что я говорю?”       Тео выглядел удивлённо, смотрел на него, не моргая. И этот пьяный искренний взгляд медленно, но верно разрушал всё внутри.       Большой палец (ладонь, наверное, вспотела от напряжения) против воли ласково скользнул по щеке.       — Я — что? — спросил Тео. В его голосе было что-то настолько чувственное, настолько настоящее, что сдерживать себя было просто невозможно.       Борис — как в напряжённой эротической сцене какого-то чёрно-белого фильма — встал на колени и навис над Поттером (он опустил взгляд на борисовы губы). Обнял его лицо своими большими ладонями — кожа прозрачная. Тео неуверенно положил руки ему на грудь, пальцы смяли чёрную ткань. Борис наклонился к нему ближе, прикрыв глаза (“Pravda, pravda?..”), и вот-вот…       — Блядь!       Поттер резко вскочил, по пути случайно ударив по голове Бориса локтём (звёздочки в глазах), быстро бросил что-то на пол.       Пока Тео продолжал материться у него за спиной, Борис сидел, уставивишись в стену, и всё думал: “Какого чёрта сейчас произошло?”       — Сигарету потуши! — нервная просьба.       Борис в полусне свесился с кровати. На темном полу одиноко дотлевал окурок (тонкая струйка дыма вилась в воздухе, как изгоняемая из умершего тела душа). Он хлопнул по нему ладонью пару раз, окурок потух, а ковролин не издал ни звука — можете спать спокойно.       Борис повернулся, “Дело сделано, шэф!” — почти сорвалось с языка. В тусклом свете луны Тео сидел к нему спиной, без футболки и чуть сгорбившись.       Борис смотрел на него: шея, прикрытая сзади засаленными русыми волосами; белая кожа, лишь по-волшебству не тронутая нещадным солнцем Вегаса; лопатки, выпирающие на спине, словно зовущие (“Прикоснись ко мне!”). Тело, знакомое, почти родное, манило. Ньютон ошибся на счёт закона всемирного тяготения — невероятного уровня сила влекла его не к земле, а к Тео.       Он поднял руку как во сне, тягучем мрачном сне, в котором нет будущего и нет последствий. Так что это казалось нормальной штукой — провести указательным пальцем вдоль позвоночника: от шеи и до самых джинс, непозволительно вызывающе висящих на исхудавших бёдрах (можно подсесть совсем близко, оттянуть ткань и глянуть вниз, чтобы увидеть резинку нижнего белья). По ощущениям — будто вёл по гладкой коже тупым ножом, но это обгрызенный острый ноготь оставлял на светлом полотне спины длинную белеющую неровную линию.       Тео повёл плечами.       — Эй!       Рассмеялся так, будто они ребячились — бессмысленно, случайно. Его хмельная радость смешалась с ночной неясностью, проникла в уши, нос, рот, осела чем-то грязным внутри. Это ударило в голову, это ударило во всё тело. Борис почти чувствовал как расширились собственные зрачки. От этого немного хриплого голоса, от движений, от смешливого взгляда вполоборота.       — Я обжёгся, — сказал Тео.       Голос у Бориса был хриплым — голос слабого, надламливающегося самообладания:       — Дай посмотрю.       Тео развернулся к нему, сел, скрестив ноги. Маленькое красное пятнышко — жестокий табачный поцелуй — можно было разглядеть даже в полутьме.       — Ещё и футболку прожёг, — сказал Тео, бросив взгляд в сторону.       Это была футболка Бориса — ненужная тряпка чёрного цвета, траур по их детству, погибающему с каждым глотком водки, с каждой выкуренной сигаретой. Трауром было покрыто всё — всё в ночной темноте, всё в бездонной, могильной черноте глаз Бориса. Он чувствовал тьму внутри себя. Тьма толкнула его вперёд.       Борис обвил длинные бледные руки вокруг туловища Тео, вцепился пальцами в его кожу, почти царапая, повалил его на спину. Прильнул губами к маленькому ожогу, со всей нежностью, которая нашлась во всём его нескладном подростковом теле.       Поттер под ним крупно вздрогнул, испуганно выдохнул, вцепился в простынь — белое полотно трезвости.       Они замерли в этой странной, новой для них позе. Ночь застыла в изгибах их тел. В небольшом зазоре между ними ночь подсмотрела, как Борис чуть поднял голову, чтобы мазануть по ране языком. Ночь подслушала слабый стон Тео, откинувшего голову на подушку:       — Борис…       Иногда одного имени достаточно, чтобы полностью сойти с ума.       Быстро-быстро, пока момент ещё не упущен, Борис целовал его белую грудь, вздымавшуюся в рваном дыхании, водил руками по всему телу: от щёк — к шее, от шеи — к рёбрам, от рёбер — к бёдрам.       Борис думал, что ночь принадлежала им, но как бы не так — это он сам принадлежал ночи, хитрой, коварной ночи, владеющей разумом, сердцем, телом Бориса. Он был марионеткой в её руках. Но Тео — нет. Тео был смертельно свободен. А Борис хотел заковать его в цепи своих рук, хотел поставить на нём метки: моё, моё, моё! Он хотел произносить его имя так, как не произносил никто.       И, конечно, он хотел, чтобы и Тео отвечал ему тем же.       Но Тео раскинул руки в сторону и мял в пальцах простыни — ни царапин на спине, ни синяков на руках Бориса. Тео ничегошеньки не сказал, когда Борис спешно просунул руку в его джинсы и сжал член.       И, самое страшное, Тео лежал с закрытыми глазами, пока Борис всматривался в его веки: “Ты готов?”       Тео, наверное, был слеп. Тео, наверное, не хотел видеть его жалкого лица. “Это не любовь, Борис, это самая настоящая, беспросветная безответность!”       Или же Тео был не в себе и не понимал, что происходит.       — Поттер? — тихое, аккуратное.       Неясный стон, толчок бёдер в чужую руку.       С левого плеча прозвучал собственный обеспокоенный голос: "Он пьяный". С правого, с усмешкой на дьявольских губах уточнили: "И ничего не вспомнит".       Тьма победила — ничего нового.       Он спешно стянул с Тео штаны и нижнее бельё, пока cherti в голове, посланные Нюктой, Нотт, Nochyu владели его бессильным сознанием. Провёл пятерней от лобка Поттера по его горящей коже прямо к искусанным губам. На невероятно волнующий миг Тео, впуская чужие пальцы в свой рот, приоткрыл глаза — блудливый взгляд, — и посмотрел прямо на Бориса. Борис наклонился к нему, чтобы различить, разгадать его мысли, но он вновь спрятался за дрожащими веками.       “Chort bi tebya pobral,” — в мыслях, пока язык Тео скользил между его пальцами. В низу живота приятно ныло, Борис трогал себя через ткань джинсов и шумно дышал. Он не чувствовал этого в свой первый раз. Наверное, это его самое сильное ощущение — быть на пороге близости с тем, кого так сильно…       Тео с грязным неприличным звуком выпустил пальцы из своего рта. Слюна блеснула в ехидном лунном свете.       Борис приставил пальцы к его входу. Горячая кожа. Он ввёл один, медленно и аккуратно, на пробу. Тео поморщился, всхлипнул так, будто готов был заплакать, заломал руки, пальцы всё ещё не отрывались от простыни, а Борису бы так хотелось, чтобы они не отрывались от его плеч, пусть это было бы больно, пусть больнее смерти — плевать. Второй палец. Толчки выходили грубые, Тео стонал, запрокидывал голову, вытягивал свою белую шею. Борис не сдержался и потянулся к ней, укусил. Третий палец. Внутри невероятно горячо, ужасно туго, Борис не мог представить, как туда войдёт его член, как он будет двигаться.       Вытащил пальцы. Плюнул на ладонь и растёр слюну по всей длине. Мерзко. Ночь смеялась пыльным ветром.       Тео не открывал глаза и не шевелился, можно было даже подумать, что он заснул, лишь болезненно вздымающаяся грудь выдавала в нём бодрствование. Но ожидал ли он этого так же, как Борис, таилось ли внутри то же бешеное волнение? С закрытыми глазами, молчаливый, он был сфинксовой загадкой, и в Борисе не хватало силы, сообразительности прочитать его таким, закрытым.       Он вошёл в него. Тео вскрикнул, на мгновение перестал дышать, а потом наоборот — задышал слишком часто, с дыханием с губ слетал неясный болезненный полустон. Толкнулся. Было хорошо, было просто ohuitel’no, если честно. Не потому, что Поттер так сильно сжимал внутри себя его член, а потому, что это был именно он: его ноги по бокам, его напряжённое лицо напротив; потому, что они лежали на его кровати, в его доме. Всё это сносило крышу.       Борис попытался двигаться так, чтобы не кончить в самом начале — медленно, мучительно медленно. Немного вышел — на горячую влажную плоть осела лёгкая прохлада ночи — и снова вошёл, лёгкий толчок заставил Тео качнуться назад — самое сексуальное движение, что Борис когда-либо видел.       А потом Борис задел его простату, и Тео так изогнулся, будто на нереалистичной порно-картинке: грудь вверх, заломанные руки. Захотелось его поцеловать, сильно, жёстко, выловить с его губ протяжный стон, чтобы никто, кроме них, а особенно ебучая ночь, его не услышал — их маленький секретик, улыбка от переглядывания. Ещё хотелось коснуться лбом лба, чтобы быть безумно близкими, чтобы их мысли путались (“кто из нас это сейчас подумал?”). Но нельзя было — лишь крепче сжать бёдра и толкнуться туда ещё несколько раз, перед тем, как с коротким вскриком одновременно кончить. Вот и всё — все свободны.       В помятой одежде (пропитанная потом футболка, расстёгнутая ширинка джинсов), одурманенный, Борис встал с кровати.       За спиной — полусонный смех Тео.       — Я, наверное, сошёл с ума…       “Мы! Мы сошли!..” — отчаянный крик внутри головы, молчание в комнате.       Дыхание за спиной стало медленным и размеренным. А он всё так и стоял посреди комнаты и со стороны, наверное, выглядел жутко — растрёпанный, с диким взглядом.       В голове мысль о том, что французы назвали оргазм “маленькой смертью”. Чтож, самое страшное он пережил. Он теперь был почти неуязвим.       Бесовка-ночь взирала на него изнутри его собственной головы — “мой мальчик”. И спасительный рассвет ещё не скоро.