***
На его майке спереди красуется кровавый узор. Какузу усилием воли не дает своему давлению подняться. Это не первый, не второй, даже не третий раз, когда он обнаруживает на своей одежде странные пятна. Когда у твоего напарника ужасающая сексуальная фиксация, завязанная на жестокости, и когда ты — так уж получилось — жестокий человек, такие вещи случаются. Он польщен, честно, но его гардероб от этого страдает. К счастью, большинство пятен достаточно легко отстирывается. Но не кровь. И не в таком количестве. И почему этот узор напоминает сердце? Узор очень вычурный, он соткан из тонких линий, причудливых завитушек и, как предполагает Какузу, чего-то вроде джашинистских заклинаний, — и все это складывается в фигуру в форме сердца. Рисунок ясный и четкий; Какузу мог бы даже прочитать часть текста заклинания, если бы этот древний язык был ему знаком. Все это крайне безвкусно, но он признает, что выполнено все складно. А еще это теперь самая яркая отличительная черта его последней чистой майки. Вдох-выдох, думает он. Сохранять спокойствие. Эта схема будет работать, пока ты будешь притворяться, что не замечаешь очевидного. Какузу возводит взгляд к потолку. Нет. Все это зашло слишком далеко. Огонь зажжен, и Хидан не может винить воду за то, что она закипела.***
Хидан возвращается в гостиницу поздно: солнце уже село, уличные фонари давно зажглись. Он выглядел бы угрожающе – черный плащ развевается вокруг него, заполняя собой всю узкую дорожку и перекрывая свет дальнего фонаря, — если бы Какузу уже не представлял во всех подробностях, в каком положении он скоро окажется. Какузу дает своему напарнику возможность повыделываться, пока тот не подходит к самому крыльцу гостиницы. — Старик, — небрежно приветствует его Хидан и скрещивает руки на груди, — ты стоишь на проходе, знаешь ли. Какузу не двигается; дверной проем маленький, и он заполняет его полностью. — Не хочешь объяснить мне, что произошло с моей последней чистой майкой? Хидан тяжело вздыхает. — Говорил же я дражайшему Лидеру, что тебе нужна сиделка. Ты, вероятно, надевал эту майку, твоя обувь лежит под… — а, она на тебе, неважно, — а твоя книга… — Хидан затыкается, когда обложка карманной конторской книги врезается ему в лоб. — Что ж… — Дело не в маразме, сопляк. Дело в тебе. — Какузу возвращает свою книгу в глубокий внутренний карман плаща и, протянув руку, хватает Хидана за воротник. — У нас назрел разговор. Заходи. Они бы точно привлекли всеобщее внимание, если бы было, чье: все остальные постояльцы уже в своих постелях — или же слишком пьяны, баюкают дешевое саке, опустив головы, и не беспокоятся о том, что зловещего вида амбал тащит кого-то через всю комнату. Никто не вмешивается, когда Какузу распахивает ногой дверь в их с Хиданом общий номер и грубо зашвыривает того внутрь. Опешивший Хидан спотыкается о свою собственную разбросанную у входа обувь и приземляется одним коленом на кровать. Таких кроватей в комнате две, их разделяет крохотная общая тумбочка — сейчас она служит импровизированным оружейным шкафом. (Четыре дня назад, когда они заселялись сюда, Хидан едва не устроил сцену. — Полное дерьмо, — обругал он кровати. — Каким же ебанутым надо быть, чтобы заставлять гостей ночевать на каком-то херовом пьедестале, а не на полу? — Скрепя сердце, Какузу тут же отстегнул хозяину дополнительные несколько рё: тот выглядел глубоко оскорбленным. Но уже на следующий день Хидан нырял с разгону ласточкой на покрывало, обнаружив в себе безграничную любовь к кроватям с ножками.) Дверь с грохотом захлопывается. Хидан выпрямляется и садится на дальней кровати — ее он несколько дней назад объявил своей, и теперь простыни на ней измяты и валяются в беспорядке. — Слушай, если ты хотел уложить меня в постель, мог бы просто попросить, — бормочет он. Тень Какузу надвигается на него, пока не покрывает его полностью. — Покажи мне, как, — говорит Какузу. Он бесцеремонно швыряет майку в лицо Хидану и смотрит, как тот вертится, пытаясь изящно схватить ускользающую ткань и сделать вид, что ему не прилетела только что пощечина отброшенным предметом одежды. Он умудряется сделать это, не свалившись с кровати, и комкает ткань в ладонях на своих коленях. — Что «показать тебе, как»? Как сшить майку? Подумываешь сменить профессию в таком возрасте? — Это блеф, но он звучит совсем как привычное Хиданово фиглярство, из которого вообще, кажется, состоит вся Хиданова жизнь. Он вцепляется в этот блеф так же, как в любой другой, — аж костяшки белеют от натуги. — Покажи мне, — Какузу повторяет, сдерживаясь, — как именно ты портишь мои вещи. — На комнату обрушивается звенящая тишина. — И прекрати играть со мной. Я прекрасно знаю, что именно из-за тебя периодически исчезают мои пожитки. Так что покажи мне и молись своему божку, чтобы я не убил тебя после этого. За закрытой дверью слышатся голоса. Это наемные работники; их жизни и личности, сколько бы они ни значили для них самих, не имеют глобального смысла. Они — воплощенная мимолетность бытия. И в те несколько часов, которые Какузу и Хидан выкроили, чтобы передохнуть в этой гостинице, оба они и сами преходящи; они переходят от миссии к миссии, их жизни — круги на воде. Они живут в промежутках между событиями; ничего не должно измениться сейчас. Но все меняется: Хидан стягивает один рукав своего плаща, дает другому соскользнуть до локтя и осторожно дотрагивается до шеи. — Ты правда хочешь знать? — спрашивает он. — Ты правда хочешь это увидеть? Не думаю, что тебе понравится. Хидан тянется за своим раздвижным штырем, привалившись к узкому пространству стены между двумя кроватями. Его рука скользит к застегнутым пуговицам плаща и вынимает их из петель одну за другой. Ткань ложится позади него свободным полукругом, один рукав и жесткий воротник опускаются ему на колени. — Вообще-то я прям обещаю, что тебе это нихрена не понравится. Дай-ка мне эту хрень. Трепещущий свет масляной лампы играет на коже Хидана, выхватывает тонкие белые волоски, когда его грудь двигается от дыхания, и накладывает яркие отблески на его плечи. Какузу, не теряя бдительности и не сводя глаз с Хидана, наклоняется и берет в руки штырь. — Не испорти простыни, — бормочет он. Их руки соприкасаются и задерживаются одна в другой, когда штырь переходит к своему владельцу. Затем Какузу наконец садится на вторую кровать. — С каких пор тебе не похуй, что я делаю с гостиничной мебелью? — Улыбка играет на губах Хидана; он прокручивает штырь на ладони и любуется тем, как свет блестит на его полированных краях. — Признай, Какузу. Тебе интересно — до смерти интересно, да? — и ты боишься, что ситуация выйдет из-под твоего контроля, ведь только я знаю, что происходит. Правильно? Говоря это, Хидан проводит острием штыря по своей груди, оставляя розовый неровный след. Его расслабленное запястье движется медленно и уверенно, вырисовывая мягкие изгибы, которые оканчиваются мельчайшими завитками. Движения выглядят отработанными; в одном из них — свободной замкнутой спирали — Какузу видит отражение кровавого узора на своей майке. Притворяясь, что эти художества ему не интересны, Какузу откидывается назад, опирается на руку и закидывает одну ногу на другую. Он кривит губы: презрительную усмешку не будет видно за маской, но угрожающий прищур — вполне. — Ты переоцениваешь себя. Сильно. И заодно недооцениваешь меня. — Какузу на секунду умолкает, а затем наклоняется вперед и облокачивается на свое колено. — Мне… интересно посмотреть, к чему это приведет. Розовый узор уже заполняет грудь Хидана от плеча до плеча, обрисовывает основание шеи и заканчивается чуть выше сосков. Царапины наливаются кровью и ярко выделяются на его порозовевшей груди. — Че, правда? — отзывается Хидан. — Ну, тогда, может, у нас разговор и получится. Одним четким и быстрым движением он выцарапывает два глубоких завитка на каждом боку, очерчивая границы узора. Хидан работает быстрее, чем Какузу ожидал, но все же для того, чтобы узор проявился, нужно время. Какузу не может оторвать взгляд, даже чтобы проверить масляную лампу, и он смотрит, пока огонек не начинает мерцать так сильно, что Какузу больше не может различить злые краснеющие царапины. Тогда он доливает масла и возвращается в прежнюю позу, чтобы впервые окинуть единым взглядом весь замысел; до этого, будто зачарованный, он следил только за кончиком штыря, не замечая, что происходило вокруг. Этот узор — огромная и сложная затея. Он раскинулся на большую часть груди и живота Хидана, хотя тот вариант, что отпечатался на его майке, не заполняет ее спереди целиком. Линии мягко подрагивают, когда мускулы Хидана сокращаются: он напрягает пресс — и по его животу проходит мелкая дрожь, он дышит — и его грудная клетка расширяется. Капля пота падает Хидану на живот и сбегает в углубление меж его бедер, следуя по выцарапанным на коже линиям, будто по руслу реки; Какузу наконец замечает, что Хидан весь взмок. Какузу медленно скользит взглядом по линиям к лицу Хидана и смотрит, как по его щекам расползается румянец, равняясь с цветом узоров на его груди. Какузу цепляется взглядом за капельку пота, одну среди многих, и смотрит, как она стекает вниз. Влажные светлые волосы прилипли к щеке Хидана. Их общее забытье длится много дольше, чем они представляют. — Ну и? — нарушает тишину Хидан. — Ты хочешь, чтобы я… — Хочу, — начинает Какузу и откашливается. — Я хочу увидеть весь процесс. Продолжай. Штырь уже в руке и готов к удару, но Хидан ждет, когда Какузу посмотрит ему прямо в глаза — и лишь тогда лезвие наконец взрезает кожу. Слабый дрожащий огонек лампы освещает лицо Хидана неровными всполохами, пока штырь обрабатывает его бок; тот раскрывается как спелый фрукт, штырь оставляет за собой ровную линию, которая через секунду уже наливается алым цветом. Эта рана недостаточно глубока, чтобы истечь кровью, но она ярко поблескивает в неверном свете. Под руками Хидана рождается все больше витиеватых линий. Дыхание Хидана бьется в его груди, угрожая нарушить узор, потревожив набухшие в царапинах капли крови — но Хидан прикусывает губу (Какузу смотрит, как его зубы тянут розовую плоть, и это зрелище завораживает не меньше, чем краснота его изрезанной кожи) и сдерживает дрожь в грудной клетке и руках. Рисунок вьется все ниже по холсту. Все, на что Какузу хватает, — это не дотрагиваться до кровоточащих линий. Какой-то голос в его мозгу, что-то, что молчало в нем долгие годы, умоляет его проверить, отпечатаются ли эти линии на его ладони; другой голос, помягче, строит догадки, какова на вкус рана, обрисовывающая горло Хидана. Какузу игнорирует неумолкающие мольбы в своей голове и шальные мысли и сосредотачивается на том, как штырь скользит по напряженному животу Хидана. Краем уха он слышит тихие хныкающие звуки, которые все это время издает Хидан. Он слушает, как они меняют тональность, когда штырь выписывает особенно длинную дугу, замечает, как оттенок этих стонов подходит цвету крови Хидана. По коже Хидана пробегает дрожь синхронно с пиками всхлипов; полупроглоченные судорожные вдохи и дрожащие выдохи следуют за самыми долгими порезами. Тело этого человека — прекрасное и хорошо отрепетированное театральное представление. Порезы становятся все глубже к низу, и новые царапины быстрее наливаются крупными каплями, чем их неглубокие предшественницы на груди Хидана. Когда он заканчивает и откладывает штырь, Какузу молча восхищается его мастерством; из-за твердости его руки и уверенности в обращении с кровью и ранами кажется, будто весь этот узор создан одним беспощадным взмахом руки, отпечатан единым мазком красных чернил. Хидан откидывается назад и опирается на ладони, выпрямляя живот, чтобы похвастаться узором. Его лицо все еще красное, но он выглядит гордым собой — настолько гордым, насколько он может, когда его нижнюю губу покрывают укусы, а в углублениях возле его ключиц скопились влажные потеки пота. — Ну что, это… то, что ты хотел, ага? — спрашивает Хидан и поднимает руку, чтобы осторожно проследить одну из линий. Указательный палец отрывается от кожи, и капля крови медленно растекается под ногтем. — Да, — соглашается Какузу. — Должен признать, я никогда не видел тебя с этой… скажем так, умелой стороны. Ты выглядишь почти компетентным. Хидан хмурится, и кажется, будто настроение безвозвратно испорчено, но в следующую секунду он отбрасывает волосы с лица и снова расслабляется. — Люблю скрывать свои таланты. Валять дурака выходит убедительно, только если быть в этом последовательным. — Кстати об этом. — Доисторическая кровать громко стонет, когда Какузу наклоняется вперед, чтобы поближе взглянуть на живот Хидана. — Ты не все мне показал, не так ли? — Ты ваще о чем, старик? Локоть Какузу удобно устраивается на колене, большой палец подпирает подбородок. — Не лги мне. Ты не останавливался на этом. — Свет играет на потной коже и на одежде. Снаружи самозабвенно квакает одинокая лягушка. — Невозможно не заметить, как сейчас топорщится твой плащ в определенных местах. Непонятно, виноватым себя чувствует Хидан или пойманным с поличным, когда он бросает быстрый взгляд вниз — туда, где расстегнутый плащ не слишком хорошо скрывает его бугрящийся под штанами член, который начал набухать в тот самый момент, когда на коже Хидана выступила первая капля крови. — Завидуешь, что у самого не встает, а? Сочувствую. — Хидан приподнимает ногу, и плащ соскальзывает с нее, открывая взору Какузу натянутые швы тонких штанов. — У меня есть дружбан в Югакуре, который продает всякие травки для такой херни. Может, я… — Довольно. Продолжай, пока я не разозлился. Какузу мельком отмечает, что удачно надел сегодня длинную рубаху за неимением угробленной майки. В этой одежде и в той позе, в которой он застыл, его собственное возбуждение почти невозможно заметить. Глаза Хидана захлопываются, когда он проводит ладонью по члену сквозь тонкую ткань штанов. — Ох, но что если я этого и добиваюсь? Ответа нет — Хидан и не ожидает его. Он поднимает ногу, обхватывает колено и разводит бедра. Блуждающая рука его движется медленно, почти рассеянно, вдоль внутренней стороны бедра, по скрытому одеждой члену и по собравшейся мелкими складками ткани у его мошонки. Время от времени Хидан туго натягивает ткань, демонстрируя скрытые под ней формы и контуры, и — пару раз — то, как член вздрагивает и двигается в такт его пульсу. Тяжелые вздохи и поскуливание сошли на нет; Хидан знает, что теперь именно он диктует правила — пусть даже только до того момента, когда ткань будет сорвана, — и он упивается своим триумфом до последней капли, постанывает в самом низком регистре, мягко хмыкает и дразнит словами. — Ты заметил, да? То, как я смотрю на тебя, — начинает он и слегка жмурится, когда его пальцы сжимаются вокруг основания члена. — Ты не один умеешь вести затяжную игру, Какузу. — Заткнись уже, — рычит с соседней кровати Какузу. Он сдвинулся вперед и сидит теперь почти на краю постели, все в той же сгорбленной позе и все так же пристально глядя на Хидана. Свободная рука Какузу — та, что не обхватывает колено, — развязывает узелки у затылка, и его маска наконец спадает, мягко слетая на пол. Швы на его лице туго натянуты. — Хм. Иногда я забываю о том, что ты вообще-то ниче такой. — Хидан переносит вес на другую руку и теребит завязки на своих штанах. — Ну что, не протянешь мне руку помощи, а? Или что-нибудь еще, раз уж твоя маска теперь… — Заткнись. Рука Какузу тянется к тумбочке за кунаем. Быстрым отточенным движением он разрезает узлы на штанах Хидана, освобождая шнуровку. Она быстро расходится, поймав обнаженный член Хидана меж переплетенных тесемок. Хидан кусает свои губы до крови, и вскоре кожа вокруг укусов наливается лиловым. Он тянет за концы тесемок, чтобы заставить свой член шевельнуться под шнуровкой его штанов. — Терпение — добродетель, старик. — Он пролезает пальцем под натянутой тесьмой и гладит член под головкой, а затем выгибается, чтобы протолкнуть его в переплетение шнуровки. — Просто наслаждайся представлением, ага? Он тянет время со всей возможной сладостью, дразнит тесемками свой член, поводит плечами для пущего эффекта и выстанывает так нарочито, что это ощущается почти как издевка. Какузу не может решить, он оскорблен дешевыми звуковыми эффектами или заворожен мягкими толчками и тем, как извивается истекающий кровью живот Хидана, пока он обнажает свой член все сильнее. Рука Какузу чешется потянуться и стиснуть яйца Хидана, пока тот дает представление. Другая рука при этом жаждет ударить Хидана по самодовольному лицу; этому порыву Какузу с удовольствием поддается. Он бьет по бледной щеке с плеча, быстро и хлестко, и показные стоны Хидана становятся более острыми, более искренними. Рот Хидана распахивается в удивлении, и Какузу просовывает пальцы меж его губ, зажав его подбородок большим пальцем и мизинцем. — Соси, раз уж собрался изображать дешевую шлюху, — говорит он низким голосом. Язык обвивается вокруг пальцев, а затем проникает между ними. Хидан пытается что-то сказать, но слова заглушаются рукой, держащей его лицо; слюна вытекает из его губ и скользит вниз по подбородку. Какузу отстраненно замечает, что тело Хидана сдвинулось, но он не понимает, что именно тот делает, пока Хидан не швыряет через всю комнату стянутые с себя штаны. Свободной рукой Какузу шлепает Хидана по бедру, заставляя его снова раздвинуть ноги. Бедра Хидана дергаются вверх, выставляя напоказ толстый член, слишком тяжелый, чтобы стоять вертикально, почти лежащий на изгибе его лобка, и круглые полные яйца, опушенные тонкими светлыми волосками. Хидан вздыхает, удерживая пальцы в своем рту, когда Какузу хватает его за мускулистое бедро. — Впечатляет, признаю, — рокочет Какузу. — Хотя это все богатство ни к чему, если не знать, как им пользоваться. Он легко шлепает Хидана по ноге, протягивает руку и дразняще тянет его за яйца. В бормотании Хидана становятся слышны отдельные слова, и Какузу неохотно уступает и достает пальцы, чтобы послушать его. — Я сказал, — повторяет Хидан, немного задыхаясь от того, что Какузу мнет ладонью его мошонку, — я покажу тебе, как я этим пользуюсь. Ты только на колени встань. Внезапно он кричит, вцепившись в руку, которая все еще удерживает его подбородок. Его мошонка наливается болезненной краснотой там, где рука Какузу с силой сжимает ее. Хидан дергается и несколько раз шлепает по руке у своего лица. Толстая вена у основания его члена тяжело пульсирует. Какузу убирает руку, вытирает слюну о ширинку своих штанов и протягивает Хидану кунай, позабытый им на кровати. — А теперь приступай к работе, — рычит он. — И лучше бы это представление оказалось хорошим. Тяжело дыша, Хидан массирует свои пострадавшие яйца, сжав рукоять куная в другой руке. — Во имя Джашина, — божится он, — ты тот еще умелец в ласках, а? — Массаж переходит в поглаживания открытой ладонью; его яйца соблазнительно подпрыгивают, когда он перекатывает их пальцами и прижимает к мышцам бедра. — Ладно, сегодня я сделаю, как ты хочешь. Но в следующий раз ты присоединишься. Один из пальцев, сжатых в кулак, отгибается и проводит вокруг правого соска, и через изгиб грудной клетки и по тонким кровавым линиям добирается до левого. — Видишь, типа того, — продолжает Хидан. — Вместо того, чтобы избивать меня. — Он сильно щиплет себя за сосок и выгибается, стискивая основание члена. — Ну или, знаешь... В дополнение. Пару секунд он ерзает на кровати в поисках удобной позы, задирает бедра еще выше и цепляется пяткой за край матраса. Линии кровавого узора смазываются, когда его живот скручивается. — Дай-ка я покажу тебе кое-что еще. Хидан наклоняется вперед, сильно прогнув грудную клетку, тянется и наконец проводит языком по головке собственного члена, оставляя на ней блестящий след от слюны. — М-м, — стонет он и выпрямляется, расправляя легкие. — Видишь? В следующий раз, старик. — Тебе не обязательно умолять, — отвечает Какузу; он уже не скрывает свою руку, которая поглаживает член через штаны. — Но ты собираешься заставить меня, ага? Я знаю твои методы. — Хидан снова наклоняется, сплевывает на свой член и вздрагивает, почувствовав, как слюна стекает по нижней стороне ствола. — Самовлюбленный старый мудак. Он прижимает острие куная к своему животу и смотрит, как натягивается кожа перед тем, как разойтись. Хидан скользит ладонью по члену, тонким слое размазывая слюну, и Какузу хватает себя, дразнит пульсирующими сжатиями, когда головка члена Хидана исчезает в кулаке. Влажные непристойные звуки заполняют комнату; Хидан лениво надрачивает, кончик головки виднеется время от времени сквозь его пальцы. Какузу облизывает губы, внезапно ощутив, как пересохло у него во рту. Он не хочет кончить раньше Хидана, потому что это значило бы показать плохую выдержку, — и он пытается отвлечься на что-нибудь другое. Другая рука Хидана водит кунаем, соединяя концы узора и выпуская на поверхность кожи все больше и больше крови. Кунай скачет туда-сюда, посылая мельчайшие кровавые брызги во все стороны. — Какузу, — стонет Хидан, возвращая его в реальность. — Эй, помоги мне. Ну же. — Он немного проворачивает кунай, и на бедре открывается длинный дрожащий порез. — Что угодно, старик. Умоляю тебя. — Ты очень неплохо справляешься сам, — отвечает Какузу. — Тебе не нужна помощь. Тем не менее он встает и снимает штаны, оставив на себе лишь фундоши, которые оттягивает его полностью вставший член. — Как старомодно, — замечает Хидан. Он подается вперед, пытаясь вжаться лицом в ткань, но Какузу хватает его за волосы и не дает ему двигаться. Розовый язык Хидана пробегает по искусанным губам. — Это убийцы стиля. Избавься от них. — Они не хуже, чем твой отказ вообще носить какое-либо белье. — Рука Какузу переползает на затылок Хидана, с силой тянет за волосы и задирает его голову. Он потирается бугрящимся под фундоши членом о подбородок Хидана и наклоняется за кунаем. — Как бы то ни было, я точно знаю, этот предмет моей одежды уже побывал у тебя во рту. Несколько долгих секунд Хидан увлеченно наблюдает, как Какузу пытается развязать фундоши одной рукой: другой он фиксирует голову Хидана. Ситуация усложняется тем, что в ладони он держит кунай; он не может развязать узлы, и поэтому он просовывает лезвие под ткань фундоши и разрезает их. Они падают и присоединяются к его отброшенной маске, лишь на секунду задержавшись меж его животом и членом. Хидан снова облизывает губы и тянет Какузу за руку, стремясь прижаться ртом к покачивающейся перед его лицом головке, но Какузу держит его крепко. Взамен Какузу хватается за основание своего члена, прижимая запястье к жестким волоскам и оставив кунай болтаться на пальце, и призывно шлепает головкой Хидана по щеке. — Готов похерить свое смазливое личико? Кунай, быстрый и блестящий в неверном свете, проскальзывает в рот Хидана. Он поворачивается набок, лезвия располагаются вертикально, насильно раскрывая челюсть и прокалывая острием язык. Плечи Хидана дрожат, он быстро дрочит, из его горла вырывается стон, по подбородку ручейком бежит слюна, перемешанная с кровью. — Я мог бы убить тебя прямо сейчас, — говорит Какузу. Он чувствует, как его контроль испаряется. Какузу так сильно хотел увидеть, как Хидан потеряет голову без помощи извне… Но не только Хидан все это время сдерживал себя. Это битва против его собственных желаний. Это лучший шанс — возможно, даже единственный — задать тон отношениям с Хиданом. — Я мог бы засунуть это лезвие тебе в глотку и разрезать тебя пополам. Дрожь проходит по спине Хидана. — Ты думал об этом, не так ли? О том, чтобы умереть от моей руки? — Какузу вытаскивает кунай изо рта Хидана и очерчивает острием его нижнюю губу. — Я никогда не встречал никого, что так дешево растрачивал бы свое бессмертие. Возмутительно. — Так и есть, ага, — стонет Хидан. — И за это ты ненавидишь меня, правда? Хочешь уничтожить меня? Знаешь… Какузу надрезает уголок рта Хидана, и изгиб раны похож на швы на его собственном лице. Хидан издает гортанный стон, который переходит в хныканье, и Какузу дергает Хидана за волосы, чтобы посмотреть, как по его лицу разливается кровь. — Блядь, — шипит Хидан. — Еще, еще. Какузу, — он ноет, почти всхлипывает, сжимая свой член. — Заткни меня. Нож делает такой же надрез на другой щеке, затем проводит наливающуюся кровью линию вдоль челюсти. Какузу разжимает хватку на светлых волосах, похлопывает рукой по свежим ранам и смотрит, как кровь, окрашивающая его ладони, остается багровыми отпечатками на щеках Хидана. Какузу кажется, что изуродованному лицу Хидана недостает красок, и поэтому он хватает того за горло и сильно сдавливает, пока под его пальцами не начинают проступать коричневые и фиолетовые отметины. Полузадушенные хрипы Хидана отражаются от стен. В какой-то момент Какузу захватывает отчаянное желание сунуть свой член Хидану в глотку, схватить Хидана за волосы и прижать его лицо к своему животу. Но пока что нельзя. Нельзя. Еще рано, и Какузу отступает, сжав тянущуюся к Хидану руку вокруг куная. Его другая рука в который раз оказывается на члене и сжимает его основание в попытке успокоить отчаянную пульсацию. Хидан будто совсем не контролирует себя. Его рот приоткрыт, с раненого языка на подбородок капает кровь, глаза полуприкрыты, взгляд расфокусирован. Пока Какузу нависал над ним, он успел развести ноги еще шире и задрал колени, выставляя напоказ все еще краснеющие от шлепков яйца, — будто умоляя повторить. Узор на его теле уже почти не виден, на его груди — неаккуратное месиво из свежей крови и уже подсохшей. Неконтролируемый рык бурлит в груди Какузу. Он прижимает кулак к губам, чтобы сдержать рвущийся наружу звук, и поглаживает шов на щеке большим пальцем. — Удивительно, — говорит он сквозь сжатые зубы, — что у тебя все еще стоит после такой обильной кровопотери. — Я привык к этому, — Хидан скулит. Нет, стонет. Его голос дрожит так же сильно, как его бедра. — От этого все становится… Лучше. От этого голова кружится. — Кружится, хм, — Какузу возвращается мыслями к кунаю в своей руке. — Так ты любишь задыхаться? — Хидан кивает, но Какузу все равно медлит. А затем говорит: — Тогда позадыхайся для меня, — и вбивает острие куная в трахею Хидана, вдавливает его чуть выше кадыка и перекрывает дыхательные пути. Глаза Хидана плотно зажмуриваются, его ресницы подрагивают; судя по булькающим хрипам, вырывающимся из его глотки, он близок к концу. Кровь льет толчками синхронно с трепыханиями его изуродованных губ и собирается во впадине ключиц. Какузу наблюдает, как Хидан борется с наплывающим беспамятством. Наконец, убедившись, что Хидану не до него, Какузу задирает свою рубаху до груди и проводит по своему члену длинным и уверенным движением. Рука, комкающая ткань, прихватывает грудные мышцы, сжимая и массируя их, и Какузу чувствует, как чужие сердца бьются о его ребра все быстрее. Его яйца поджимаются, и во внезапном порыве Какузу сжимает рубаху зубами, освобождая руку. Большим пальцем он с силой раскрывает рот Хидана еще шире — это могло бы окончательно того придушить, если бы он еще мог дышать, — и жаждущий язык Хидана вываливается на подбородок. Густые брызги спермы украшают язык Хидана, его щеки и висок. Какузу сжимает зубы, глаза его закатываются сами собой. Он позволяет своему разуму затуманиться и думает о том, как было бы славно почувствовать горло Хидана, сжимающееся вокруг его члена, как хорошо было бы как-нибудь разложить Хидана на ближайшем столе. Сейчас же он позволяет себе лишь последнюю маленькую слабость: собирает большим пальцем брызги спермы и засовывает его Хидану в рот, стиснув зубы, когда нетерпеливый язык начинает их слизывать. Когда Какузу отстраняется, он видит, что живот Хидана уже украшен его собственной спермой, некоторые брызги долетели ему до подбородка. Кунай все еще сверкает в глотке Хидана, но его ресницы мягко трепещут, а взгляд блуждает по открытому телу Какузу, пока он слизывает сперму со своих щек. Хидан начинает опасно раскачиваться, будто вот-вот отключится, поэтому Какузу протягивает руку и вынимает кунай. Внутренние раны Хидана скоро закроются сами по себе, порезы на его торсе не слишком серьезные, а вот горло его требует внимания. Какузу склоняется над напарником, чтобы зашить рану, но Хидан, едва в сознании, хлопает по кровати рядом с собой и заваливается набок. — Сиди спокойно, — ворчит Какузу, но ему тоже очень хочется лечь. Он откидывается назад, и Хидан рядом с ним распластывается по кровати.***
Уже середина ночи, и Какузу слишком поздно осознает, что уснул рядом с Хиданом. Он совсем не против теплого тела под боком — есть что-то приятное в переплетении рук и полуночных сонных поглаживаниях — но он прекрасно знает, что Хидан обычно вытворяет с простынями и подушками. Конечно же, одеяло лежит кучей на полу. Самого Какузу едва прикрывает тонкая простыня, постеленная поперек кровати и наполовину свисающая на пол. На своей груди Какузу видит шелушащееся пятно засохшей крови, и он пытается сесть, чтобы стряхнуть осыпающиеся чешуйки. Сильные руки обвиваются вокруг его талии, удерживая и обжигая его кожу теплом. Хидан прижимается лицом к его шее и — замечает Какузу со вздохом — пускает слюни ему на плечо. Какузу тянется к боку Хидана и мягко трясет его. Хидан просыпается с тихим и слабым стоном, будто его дыхательные пути еще не восстановились. Его рука переползает на живот Какузу и внезапно с силой шлепает по нему; Какузу закашливается и впечатывает плечо Хидану в подбородок — и тот окончательно просыпается. — Бля, за что? — бормочет Хидан. — Мне было удобно. — … пускать на меня слюни, — завершает Какузу. — И ты выпнул с кровати все постельное белье. — Оно это заслужило. Оно косо на меня смотрело. Какузу вздыхает и, наконец высвободившись, садится, чтобы смахнуть осыпающуюся хлопьями кровь с груди. Он тянется вниз за краем простыни и встряхивает ее, чтобы перестелить; краем глаза он ловит проблеск распростертого тела Хидана, манящего, теплого и очень, очень голого, купающегося в лунном свете… Ему стоило бы отвернуться. — Утром, — говорит он, — нам нужно будет выселиться и двигаться дальше. В этой части страны нет ничего примечательного. Хидан вжимается лицом в подушку и поворачивается на бок, чтобы уступить немного места опускающейся на постель простыне. — Ты мог бы сказать мне об этом вчера. Ты что, задержал нас здесь только для того, чтобы кончить мне на лицо? — Как грубо. — Какузу резко встряхивает одеяло над кроватью; оно приземляется немного неровно, но Какузу лень его поправлять. — Не хочу слышать ничего подобного. — Пошел ты. Давай в кровать.***
Минус одна майка, одна рубаха, фундоши и кунай — тот ночью упал куда-то за кровать, и теперь его невозможно найти. От плаща, если под него ничего не надеть, чешется потом все тело, и Какузу не понимает, как Хидан может добровольно соглашаться на такое. Хидан выглядит помятым и довольным собой, будто он наконец выиграл в долгом споре. Он постоянно отирается возле Какузу, пока они собирают вещи. У Какузу бывали утра и получше. Хозяин гостиницы пытается вернуть ему сдачу — несколько лишних рё, — но Какузу непреклонен. Он не удосуживается упомянуть о крови на простынях, о разорванной одежде, которую они спрятали под одеялами: он ведь не собирается возмещать убытки в полной мере. Лучше расстаться с хозяином гостиницы на дружеской ноте; пусть он заметит нанесенный его номеру урон позже. — Нам нужно разжиться жратвой в дорогу, — замечает Хидан, когда они выходят на крыльцо. Какузу зыркает на него, похлопывая себя по карманам и проверяя мелочевку: конторскую книгу, сюрикены, бумажник. — Может, булками с мясом. Черт, я бы даже согласился на курятину. — Хидан, честное слово… — но угроза остается недосказанной. — Мы найдем дешевые бенто. Но я не хочу больше делать остановок до вечера. На них надеты плащи, а за спиной у Хидана висит его коса — они выглядят слишком опасными, чтобы лоточник, продающий бенто, спорил с ними. Он просит половину цены за одну коробку, дает две и выглядит очень несчастным, когда Какузу просит еще за те же деньги Жена лоточника, выглянувшая из окна, материт его вполголоса, когда Хидан выбирает себе четыре коробки бенто, в которых больше всего мяса. За городскими воротами плотные заросли деревьев отбрасывают тень на дорогу, маленькие солнечные зайчики играют на металлических деталях и коже. Хидан обгоняет Какузу и бежит вперед, к вершине холма. В какой-то момент ветер откидывает волосы с шеи Хидана, и Какузу понимает, что не чувствует к нему ненависти. Он умен, этот мальчишка. Он понял, как подмазаться к Какузу, и тот ничего даже не заподозрил. Какузу задумывается, хорошо это или плохо, но тут Хидан оглядывается и зовет его, и мысль улетучивается из его головы. — Поторопись, старик, — кричит он, — а то я оставлю тебя позади. — Это я тебя позади оставлю, — отвечает Какузу. Хидан ждет его на вершине холма, стягивая плащ со своего плеча. Все вокруг будто замирает на время — двигаются только ветер и птицы. Хидан толкает плечом Какузу. — Ты правда думаешь, что у меня смазливое личико? — Заткнись.