L'appel du vide

Среди страстей нет страсти более дьявольской и более нетерпеливой, чем та, которую испытывает человек, когда, содрогаясь над пропастью, он хочет броситься вниз ©

Первый раз Чонгук слышит его в шесть лет. Воет вьюга, угрожающе сотрясая голые когти деревьев. Холодит тело. Холодит кровь. С погодой творится что-то немыслимое, взбешенный ветер хлестает мальчишку по щекам, метель кидает острые льдинки в лицо и оно горит от боли. От жара. От обморожения. Снежинок, как таковых не существует, только замерзшие иглы из льда неустанно сыпятся с неба, с голых веток, живут своей застывшей сущностью. Властвуют фоном. Доминирует под сердцем. Сугробы полны этой застывшей от холода воды. Обозлившаяся зима превращает дороги в каток. Рассыпает гололед, скрывая инеем опасность. Она же отбирает у Чонгука родителей. Тихий голосок в голове мальчишки шепчет, что горящая впереди машина могла бы стать и его могилой тоже. Что мелкие осколки в ранах примерзли намертво, что они теперь часть его самого. Сил мало, их почти нет, он еле как поднимается на ноги и шагает навстречу огню. На лице ссадины, на лице белизна подобная фону, в глазах следы ее жестокости растерты по радужке и правая рука кровоточит от застрявшего в ней большого осколка. На испорченном капоте среди тысячи блестящих частиц, оставшихся от лобового стекла, валяется мамина рука. Вся в линиях крови, холодная, она уже вряд ли погладит Чонгука. Она уже вряд ли прижмет его к себе. Тихий шепот тянет его к ней в последний раз. Говорит взять ее за руку. Говорит прижать к себе. Говорит что-то еще. Тихо-тихо. Губы дрожат, ноги заплетаются, мальчик тянется вперед и падает безвольной куклой на жесткий сугроб. Слышится взрыв, громкий, он оглушает Чонгука, части его былой жизни разлетаются по округе, рассыпаются инородным по режущей глаз белизне. Перед глазами плывет, тело больше не хочет бороться, веки тяжелеют, снег окрашивается в невыносимо красный. Жестокая зима воет над ухом стаей вечно голодных волков, она отнимает у него семью. Так легко и бездушно. Она скорее всего заметет и его самого, похоронив рядом с ними. Глаза вылавливают блеск ее игл в свете сгорающих жизней, разум погружается в тьму. Шепот молчит. Голосок тоже смолкает. Вот бы проснуться уже поскорей. * * * Юнги, ни на секунду не сомневаясь, называет это: — L’appel du vide, — французский его голосом звучит как ругательство и раздражает слух сидящего рядом Хосока, тот пинает его ногой под столом, улыбается Чонгуку напротив и поясняет на понятном ему языке: — Иначе «Зов пустоты». Ощущение бездны. Проще говоря, это такой секундный порыв к самоуничтожению. Гук помешивает крепкий чай с изображением супергероя на чашке. Надо бы поменять ее уже, да все забывается. Хосок пихает Юнги плечом, все тому не сидится спокойно. Мин делает вид, что ему все равно, но на самом деле, можно заметить как он улыбается уголками губ, подложив руку под щеку. Чонгук подмечает эту улыбку. Хосок напоминает Мину, чтобы не забыл сменить летние шины на зимние и заехал в магазин за чаем. За окном падает медленный снег. Чонгуку бы его возненавидеть, есть за что, вроде как, но нет, ему нравится зима. Нравится гулять под медленно падающими хлопьями, под светом горящих фонарей в окружении блестящих полотен вокруг. Нравится наблюдать за запыхавшимися за игрой в снежки детьми во дворе. Именно зимой, он встречает Хосока и Юнги, обретает потерянное тепло. Зимой они забирают его из детского дома. Зимой он теряет одну семью и находит новую. Тихий голосок в их первую встречу говорит ему прыгнуть под машину. Спонтанный «совет». Нет особой причины для этого. Как нет особой причины, его не послушать. Пару часов назад ему приходит в голову сбежать из детского дома, затем он бродит по улицам. Рассматривает торговые ряды, стенды магазинов которые давно не видел и становится немного голодно. Немного не по себе. Немного пусто. А дальше куда непонятно. Возвращаться особого смысла тоже нет. Не то, чтобы он был очень расстроен, подавлен и прочее. Нет. Потеря семьи уже давно не ощущается остро, Чонгук в детдоме слыхал истории намного страшнее своей. Там ни у кого нет родителей и со временем даже кажется, что это нормально, что и не было их. Тот вечер ему только приснился, а длинный шрам на правой руке, кто знает, может где-то упал. Он бездумно выходит к дороге и поднимает голову на проезжую часть. Машины разной марки и цветов проезжают на скорости, нет знаков ограничения, нет светофоров или зебры вокруг. Тихий голосок зовет, так четко и соблазнительно, и мальчик думает: А почему бы и нет? Слышится скрежет шин, или это треск льда, тонкой коркой покрывающий асфальт. Воздух настолько холодный, что вдыхаешь и болят легкие. Нос замерз, не чувствуется. Стуков сердца не слышно. Чонгуку не страшно, нет ни малейшего испуга, как-то неважно всё. Глаза закрываются, отпечатав на сетчатке окружающую белизну. Взлетевших с проводов ворон и окна высоких домов, на некоторых из которых налеплены бумажные снежинки. Когда-то во сне он тоже их вырезал, когда-то, кто-то ему помогал, кто-то звал покушать и наливал горячий шоколад в кружку с зайчиком. Когда-то у него была своя кружка. Наверное это было воистину потрясающее время. Хороший сон. Боли нет, но может так и должно быть. Звуки на секунду исчезают, словно поглощенная губкой вода. Его задевает это точно, но совсем не так как он думал. Голосок молчит, а на смену холоду вдруг приходит теплота. Мягкая, ненавязчивая, она окутывает его отдаленно знакомо. Чонгук не сразу решается поднять веки, неохотно раскрывает их, лишь потому что слышит всхлип совсем близко и чей-то хриплый голос угрожающий в трубку немного поодаль. На длинном черном проводе, у которого нет ни начала, ни конца, сидит одинокий ворон, будто пририсованный туда специально, он так и не улетает. Небо бескрайнее, не голубое, не яркое. Растушеванное бледными полутонами. Чьи-то слезы падают ему куда-то за шею, этот же кто-то осторожно придерживает его, словно боиться мальчишка рассыпется. Чонгук переводит на него глаза далеко не сразу. В первую минуту, кажется, что все вокруг мираж, включая его самого. Холод щиплет за щеки и доказывает обратное. У рыдающего парня слегка вьющиеся светло-каштановые пушистые волосы и удивительно доброе лицо. Все в слезах, оно глядит на него, словно не веря, что мальчик очнулся. Поджимает губы с подобием облегченной улыбки по уголкам. Гук чувствует, что должен что-то сказать. Этот мужчина явно расстроен из-за него. Из-за него у этого человека возможно теперь проблемы, он скорее всего опоздал по делам, а Чон все не спешит извиняться. Позади обеспокоенного шатена, появляется еще одно лицо, чуть более бледное, с сурово сдвинутыми бровями. Копной черных волос, цветом вороньего крыла и сжатыми тонкими губами. Чонгук понимает, что теперь проблемы похоже будут уже у него. — Слава богу ты жив, сильно болит? Скорая скоро приедет. Только этого не хватало. Чонгук пытается приподняться, но его останавливают, мягко нажав на плечо: — У тебя может быть что-то сломано, тебе нельзя двигаться, — говорит все тот же шатен, придерживая его немного, в попытке уберечь от холода исходящего от замерзшего асфальта. К Чонгуку уже давно никто не прикасался с такой заботой. Как-то непривычно это всё. Странно, но не неприятно. — Парень, ты какого на дорогу выскочил? — в отличии от него, голос брюнета не сулит ничего хорошего. Голосок подсказал, — отвечает в уме. — Простите, — говорит вслух Чонгук, абсолютно не раскаиваясь в эти минуты, хотя должно бы быть стыдно, — я подскользнулся. По щеке шатена, бежит очередная влажная дорожка, похоже он из тех людей, что раз начав рыдать долго не могут успокоится. В глазах Чонгука не намек на какие-либо слезы, но сейчас потихоньку чувствуется боль в левой ноге и что-то подсказывает, что треснуло ребро. Дышать немного больно, и не только из-за холода. До неба нет смысла тянуться. Бледный парень тихо цокает, глядя на него, и слегка треплет сидящего на коленях шатена по волосам, чуть протянув руку вперед. Наверно, это жест поддержки. — Хосок, успокойся, он жив, и кажется не особо поранился. До свадьбы заживет, я прав, пацан? — последнее говорит уже глядя в большие черные глаза мальчика. Смотрящие как-то совсем безразлично на все произошедшее. Чонгук кивает, и ненароком думает, что если произошедшее дойдет до детского дома, после, его обязательно накажут. Что же, похоже поделом. — Что-то еще случилось? — парень с добрым лицом, явно не понимает, почему мальчишка, на вид которому лет десять, даже не плачет. Его тут чуть машина не сбила, а тот словно и не при делах. Смотрит равнодушно, почти не моргает даже, не кривится от боли. Во взгляде слишком пусто, не похоже на один только на шок. — По нему не видно что ли, — вмешивается брюнет, — лучше не пытайся, мальчишка вряд ли сейчас ответит как следует, — парень вытаскивает из нагрудного кармана пачку сигарет, разрывает пленку и хмурится, а ведь он собирался бросать. Бросишь тут, как же. Зажигалка находится не так быстро, руки немного подрагивают. Если бы он не успел вовремя вывернуть руль, мальчишка бы уже вероятнее всего был на том свете. Юнги сегодня явно поседел на пару лет. И если не выкурит пару сигарет, поседеет еще больше. — Все нормально, почти ничего не болит, — послушав их, все же отвечает Чонгук, голос у него тихий, странно спокойный, совсем не дрожит. Тело словно отдельно от разума и в последнем тоже тихо. Гук подозревает, это все временно, вот вернется обратно в детский дом, его ещё испугают как следует, чтобы не бегал больше. Проблем не приносил. Еще одна слезинка катится по щеке склонившегося над ним человека, Чонгук особо не задумывается, когда вдруг вытягивает пальцы и ловит каплю, скользнувшую с подбородка. На фоне, где-то отдаленно позади слышится вой подъезжающей скорой помощи, ее послушаешь так, может показаться он тут умирает уже. Ворона, все это время сидящая на проводах, наблюдающая за происходящим сверху, расправляет черные крылья и взлетает, исчезая с поля зрения. Оказывается не пририсованной туда вовсе специально, а живой. На кончиках пальцев блестящим кристалликом переливаются чужие слезы. Шатен смотрит на него расширив глаза, в них читается удивление и непонимание. Смятение и позабытая мягкость. Бледный парень за его спиной тихо сплевывает, материться сквозь зубы, поворачивая голову в сторону подъезжающей машины. На его лице проступает печаль. Странно это, что же она там делает? На следующий же день, они наведываются к нему в больницу, представляются Юнги и Хосоком. У Чонгука в голове, вроде как прояснилось, и он не знает зачем эти люди пришли. Может чтобы потребовать денег у родителей, за испорченный по его вине бампер? Но вот проблема. У него их нет. Ни денег, ни родителей. Детскому дому что-то предъявлять бесполезно. Тогда чего? Голосок шепчет, что окно в пару шагах от его кровати очень легко открывается, и за ним нет решеток узорчато переплетенных между собой. Они на пятом этаже, и может быть в этот раз все будет иначе. А может и нет, но тихий голосок подсказывает, какой никакой выход, хотя он вроде все же не тот, что «советовал» ему прыгнуть под машину. Отличается чем-то. — Мы принесли тебе фруктов, — говорит Хосок и улыбается ему, словно они давно знакомы. Стоит ли и Чонгуку улыбнуться в ответ непонятно. У него перевязана нога и треснуло одно ребро. Ничего страшного, скоро заживет. Бывало и похуже. — Чонгук, верно? — спрашивает Юнги, неожиданно оказавшийся ближе и слегка треплет его по голове. На вид и не скажешь, что этот человек из тактильных, но его немного фамильярное, если это можно так назвать, поведение, говорит об обратном. Хотя может это всего лишь привычка. Жест поддержки там, или ещё чего. Чонгук реагирует не сразу, не особо задумывается как быть, просто тянется к тумбочке за стаканом воды, и тем самым уходит от прикосновений. — У меня нет родителей, никто не сможет заплатить Вам за испорченный бампер, — считает, что не стоит ходить вокруг до около и говорит прямо, пусть еще и малец. Если эти люди думали что-то получить, увы, их ждет разочарование, стоит сразу поставить в известность раз им еще никто не сказал. Он не боится их гнева за свои слова. На возможную притворную жалость, если что, легко забить. Пускай делают, что хотят, лишь бы ушли поскорей, лишь бы этот шатен перестал смотреть на него так добро, своим взглядом напоминая кого-то из сна. Губы Хосока подрагивают, но он больше не плачет, держит себя в руках. Он взрослый мужчина, пусть и очень эмоционален временами, мягкосердечен, однако совсем не слабый человек. Чонгук же правда не ждет ничего хорошего. За окном, за которым нет прутьев, кружит снег сотканный из острых льдинок. Температура продолжает падать, вчера, он видел ребятишек поменьше себя за окном, но их похоже совсем не волновал окружающий холод, они продолжали пробовать лепить снеговика из крошащегося в варежках снега. Совсем не расстроились, даже когда тот так и не получился как следует. Казалось иглы совсем не причиняли им дискомфорта, они их и не замечали. Чонгук ненадолго удивляется, когда теплые руки аккуратно притягивают его к себе и обнимают, как кого-то родного. Чонгук думает услышат следом что-то слезливое, жалостливое, но Хосок еле справляясь с эмоциями, говорит только, — у нас тоже их нет. — Не слушай больше тот голосок, пацан, — добавляет Юнги, легонько постучав по виску пальцем, будто знает, будто тоже знаком с ним. Сейчас они сидят напротив него, улыбаются, хмурятся, ворчат друг на друга, пихаются ногами и плечами будто мальчишки, хотя такие взрослые мужчины. Взрослые в цифрах, в душе же, в домашнем кругу, все еще совсем мальчишки. Его самые дорогие люди. Чонгука они забирают из детского дома в ту же зиму. Юнги особо не разглагольствует, говорит — «Пацан, давай жить с нами». Хосок улыбается душевно, добавляет — «Чонгук, мы очень этого хотим» и протягивает ему руку. У Чонгука совсем небольшие сомнения, за спиной ничего за что можно было бы зацепится, отказаться причин на самом деле нет. И он соглашается, а снег за окном кажется немного другой. Кажется, словно тот тоже меняется. Юнги довольно быстро оформляет все документы, он человек настойчивый и не любит когда тянут, понимает, что и почему, толкает денег где надо, как же без этого и весь этот процесс в общем-то проходит не долго и достаточно гладко. Даже удивительно, как может ускорить процесс, пара купюр. Тем более, не малую роль играет и то что Чонгук уже не маленький, таких вообще редко забирают, а тут он и сам согласен жить с ними без лишних истерик и слез. Чонгук видит, что происходит вокруг, многое подмечает, зарисовывает в голове. Его не волнует отношения между Хосоком и Юнги, взгляды и редкие объятия. Он ничего не имеет против их сцепленных рук. Гук не подвержен предрассудкам и навязываемыми некоторыми стереотипами. Они, его семья, он растет с уважением к этому понятию. Его братья, самые замечательные люди, а то что одного пола и вместе, ничего не меняет в его отношении. Чонгук не раз за все время, даже в мыслях, не испытывает отвращения или какой-либо неприязни к этому понятию в процессе взросления. Наоборот даже, ему приятно видеть этих людей вместе. Ему самому вдруг хочется улыбаться, когда улыбаются они, когда Хосок и Юнги иногда забываются и чуть дольше обычного смотрят друг на друга. Чонгуку хочется нарисовать их. Хочется запечатлеть эти прекрасные моменты не только на фотопленку, а карандашами на бумаге. Чонгук думает, что было бы неплохо, если в будущем, он тоже смог встретить человека, которого бы полюбил так же сильно, как его братья любят друг друга. Как любят его. — L’appel du vide, — повторяет Юнги, сидя на привычном месте у стены, Хосок закатывает глаза, повторяя, чтобы перестал уже говорить это на французском. Чонгук, тем временем добавляет еще одну ложку сахара в чай. Хосок переводит тему, вспомнив о планах, хлопает в ладоши, заставив Юнги поморщится, предлагает посмотреть фильм всем вместе, завтра у всех них выходной. Говорит, что сам сделает попкорн, Юнги по-доброму усмехается, обещает, что раз так, то завтра приготовит что-то особенное, протягивает руку через стол и по привычке легонько треплет Чонгука по голове, другой, сжимает ладонь Хосока под столом. Такая вот идиллия, Чонгуку она очень по душе. — Не слушай эту сирену Чонгук-и, шли ты ее нахер, — добавляет всё же Мин, говоря о голоске. Хосок хмуриться и кажется, больно наступает тому на ногу под столом, бровь Юнги как-бы там ни было, нервно вздрагивает, но комментарии он оставляет при себе, прошипев себе тихо под нос. Чонгук смеётся с них, чуть не подавившись, горьким чаем, он явно перелил заварки. L’appel du vide, а иначе «зов пустоты», повторяется в голове вычитанное подробнее, совсем недавно. Это инстинктивный порыв прыгнуть с большой высоты. Такой себе тихий голосок в голове, который говорит вам повернуть руль и попасть в аварию или спрыгнуть со скалы; резкое желание утопиться в близлежащем океане. Это что-то вроде песни Сирены, приводят примером, наряду с Юнги, и с шести лет время от времени Чонгук слышит зов того голоска в своей голове. Пару раз из которых чуть не попадается. * * * Вещей не так много, половину он оставляет у братьев. Снимать квартиру рядом с работой, кажется ему хорошим решением. Сосед через стену всего один, его возраста, уживутся как-нибудь. Чонгук заканчивает школу искусств, ходит на дополнительные курсы в дизайнерском направлении какое-то время, однако работу по душе находит в соседнем отделе с архитекторами. Его замечают нужные люди и нанимают в свой отдел, вырисовывать детали машин, самолетов, старинных строений. Сложные конструкции, иначе говоря, исходя из заказа. Щепетильность работы такова, что мало у кого хватает терпения на такую мелочную работу. Чонгук служит исключением, для него вырисовывать все эти мелкие детали и конструкции в удовольствие. Он обводит каждый шурупчик, каждый гвоздик на листе, не упускает из внимания ничего. Подчеркивает, выводит, набрасывает, где надо выделяя. Он также неплохо рисует портреты, пейзажи, но никогда не занимается этим на заказ, только для своих. Один такой, где он написал себя Хосока и Юнги, висит на стене у последних в спальне. Чонгук втаскивает сумку в просторный зеленоватый коридор, кидает равнодушный взгляд на обувь в углу и пристраивает свои кроссовки у стены. Его комната рядом с соседской, их разделяет стена, дальше вправо небольшая гостиная постельных тонов, слева кухня персикового оттенка, вплоть до самых занавесок, видимо и подобранных так специально. Встречать его никто не выходит, не здоровается и никак не ознаменует свое присутствие. Хотя его сосед, Чимин, явно дома, обувь то тут. Впрочем это и неважно, знакомы же, так для вида и ладно. В приятели или друзья никто не набивается, Чонгуку это подходит. Он кидает на соседскую дверь быстрый взгляд и скрывается в своей, ему еще раскладывать вещи. В час ночи за окном все еще идет снег, мелкий и противный, острый как иголки, он падает на землю и завтра по его вине кто-нибудь обязательно подскользнется. Может даже сам Чонгук. Ему не спиться, он лежит в темноте и глядит на окно, не закрытое шторой. На душе как-то странно тихо. Голосок молчит. По ту сторону стены слышится тихий скулеж, похоже кровать соседа стоит аналогично его, похоже Чимин плачет. Утром Чонгук привык вставать в семь, неважно нужно ему на работу или нет. Он ставит чайник кипятиться и высыпает печенье в миску. За окном все еще идет снег, все тот же острый как иглы. Противный до боли. Ему звонят и говорят, что может не торопиться, и так уж взял половину работы на дом. Свист отвлекает от всплывающих в голове воспоминаний, посиделок на кухне втроем, не хватает их улыбок рядом, пусть он уже вырос, и переехать как-бы нужно было уже давно. Он и так задержался. Со стороны коридора доносится еле различимое копошение. Чимин стоит у косяка и глядит на него своими уставшими глазами с красными корнями вен заполонивших белок. Пару капилляров того и гляди лопнут прямо на глазах. Чонгук первый отводит взгляд, ему, соседу сказать нечего. Жалеть или спрашивать чего он там рыдал вчера, Гук не собирается. Рыдал значит было отчего. Он не тот человек о котором Чонгук станет беспокоится, просто такой же квартиросъемщик со своими проблемами. Какой-то там человек живущий через стену. Приятельских посиделок с таким, как Чимин, у него не будет и это понятно еще с первого знакомства, когда Чонгук заходит глянуть комнату. Чон не выглядит враждебно, не выглядит злящимся, чем-то недовольным, но и дружить не собирается. Почему бы не попробовать? Спросите. Причины есть. Ну для начала хотя бы то, что раздражает когда плачут вот так ночами напролет, со скулежом и видом пожалейте меня бедненького появляются после. Не любит он, когда так открыто показывают свою слабость, даже не пытаясь ее чем-то прикрыть, скорее даже наоборот. Может посочувствуешь? Нет уж. Сердце не екает, глядя на соседа. Совсем. Голосок молчит. — Прости за видок, много работы навалилось, — говорит тот тихо, тем не менее, словно в оправдание. Чонгук обращает внимание на пальцы, которыми тот сминает длинные рукава серой кофты. Выглядит до того жалко. Чонгук отпивает чаю и чувствует, что переборщил с заварной. Мне все равно, — звучит в голове равнодушно. — Ничего страшного, — кидает он вслух. За окном на проводах у противоположного дома сидят пару ворон. Их тоже накрывает снегом, потому время от времени они смахивают его, раскрывая крылья, но никуда не улетает. Все сидят там чего-то. Как говорит Юнги однажды — эти птицы себе на уме. Вот уж точно. * * * Тэхен подкарауливает его после работы и хватает за рукав, стоит Чонгуку появится у дверей. У него покраснели щеки и волосы немного слиплись из-за подтаявшего в них снега. Шапку видимо забыл дома. — Я заходил к тебе пару раз, куда ты пропал? — попахивает претензией. Чонгук дергает рукой, не грубо, с немым намеком отпустить он никуда убегать не собирается. — Я никуда не пропадал, сказал же, что позвоню когда придет время, — Чонгук опять же не груб, говорит спокойно, — все в порядке, не надо ходить и проверять меня. — Но я твой лучший друг, думаешь я не беспокоюсь? — Было бы о чем, — Чонгук отводит взгляд. На третьем этаже противоположного дома, в одном из окон налеплены снежинки. Огромные, неаккуратные настолько, что Чонгуку почти больно. — Есть о чем, — низкий голос серьезен, глаз не отводит, но даже так, намерения послать Тэхена, с этим его беспричинным беспокойством у Чонгука нет. — Я больше не ощущаю ничего такого, — вздыхает он, — так что успокойся, я сам позвоню тебе позже. Тэхен видно, что не особо верит, но кивает. Что ему еще сказать? Чонгук неплохо выворачивается когда очень надо. Предлагает завести его по дороге домой. Нечего тому гулять по остановке в ожидании автобуса. Купить машину Тэхен так и не решился. Под их ногами хрустит снег, словно множество маленьких сухих веточек ломается под напором большей силы. На душе тишина. Сердца не слышно. Снег блестит под фонарями множеством игл, дотронься - поранишься. * * * Ему снится поле, усыпанное снегом, огромная кирпичная мельница впереди. Она не крутится, похоже заброшена. Чонгуку трудно идти, он словно передвигается по воде, дышать тоже не легко. Чуть в стороне огромное озеро, а может это даже море, парень не уверен. В нем что-то есть, что намного больше обычной рыбы, но это и не человек. Всплеск воды доносится что там, то здесь. Чонгук оглядывается, кажется в одном из окон мельницы кто-то мелькает. До ушей долетает песня, медленная, но затягивающая словно неторопливое течение, она заставляет его сменить курс и подойти поближе к обрыву, за которым раскинута водная гладь. Песня звучит словно внутри его черепа, падает почти до шепота, зовет его ещё ближе. Возникает резкое желание сорваться вниз и утопиться. Вот так, ни с того ни с сего. Чонгук раскрывает глаза и глядит на часы, включив экран телефона. Щурится от яркости. На часах почти два. За окном тишь да гладь. За стеной едва уловимый плач. Чонгук переворачивается на другой бок и старается заснуть снова. Жалкий человечек продолжает рыдать. * * * Похоже Тэхен не понимает слов — «Я позвоню тебе сам». Оставляет ему пару сообщений и звонит чуть ли не каждые пару часов на следующий день. Чонгук трубку не берет. Во-первых, он на работе и не любит отвлекаться. Во-вторых, Тэхену уже пора заканчивать вести себя как его нянька, он его конечно уважает, но всему же есть предел. Модели самолетов в разрезе Чонгуку нравится вырисовывать особенно. Все эти составляющие части, отдельные мелкие элементы, это поинтереснее чем собирать конструктор. Чонгук берет твердый карандаш и обводит шасси, карандашом помягче подчеркивает силовые установки, крылья, горизонтальное и вертикальное оперение, штрихует фюзеляж. Кабину управления, он знает вплоть до каждого винтика, выводит острым кончиком приборные панели, еще раз проходит взглядом по всем составляющим продольных и поперечных силовых элементов, из которых и собирается корпус самолета. Карандаши разной мягкости и твердости умело сидят в его руках, в его пальцах они превращаются в палочку дирижеров оркестра и создают идеальную симфонию. Голосок молчит. За стеклом метель гоняет ледяные иглы и бросает их в окна. Зима, иногда кажется бесконечной, будто и нет других времен года, будто они ему только приснились. Чимина тошнит уже который час и эти неприятные слуху звуки, Чонгука не то чтобы бесят. Раздражает вообще весь Чимин. Злит, что он слышит ту слабость нараспашку. Злит тонкость стен. Из чего они там, картона из набора для детских подделок? Он выходит из комнаты, проходит на кухню и ставит чайник на плиту. За окном крупными хлопьями идет снег. По телу крупной волной проходит дрожь. Чонгук слегка приоткрывает незапертую в туалет дверь и глядит на склонившегося над унитазом Чимина, похудевшего кажется еще на пару килограммов. Рукава его свободной кофты немного задраны, чтобы не мешались, на запястьях ожоги. Голосок в голове молчит. Хотя на секунду Чонгук ловит себя на мысли, что хочет схватить Чимина за волосы и ударить его головой об белоснежный край унитаза. Вот так вдруг, мысль и только. Он также тихо прикрывает за собой дверь и идет выключить засвистевшей чайник. Им никогда не найти общий язык. Чонгуку ничуть его не жалко. Гук ловит взглядом хлопья за стеклом. Зов оживает. Возникает желание распахнуть окно и выброситься вниз как когда-то давно под машину. Затем приходит образ улыбающихся друг другу братьев, что этот зов столько раз просили не слушать и Чонгук только слегка приоткрывает форточку. Чимина все еще выворачивает, и чем только давится тот непонятно, там за это время не только желчь бы вся вышла. Чонгук, будем честны, его ненавидит. * * * У него заказ на русский автомобиль, что большая редкость. Чон вырисовывает удлиненный кузов ЗИЛ-111, ретро-автомобиля СССР появившегося в 1959 году. В те времена он был чем-то вроде современного «лимузина» и разъезжали на таком только политические лидеры. Рамное шасси с независимой пружиной подвеской передних колес, автоматическая коробка передач, настоящее произведение искусства того времени. Прежде чем приступить к работе, Чонгук внимательно изучает информацию о каждой данной ему на вырисовку модели и словно переносился во времена их сборки и спроса. Данный автомобиль является изобилием декоративных элементов из натуральных материалов, что делает его солидным и дорогим. Рисовать это траспортное средство было одним удовольствием. Выводить скрытые за капотом жизненно важные частицы кончиком карандаша, словно прочувствовать целую эпоху. На часах почти пол третьего ночи, он сидит под белым светом настольной лампы, которую приобрел специально для работы ночью. За окном воет ветер и слышится карканье пары ворон неподалеку. Тем тоже видимо не спиться. Чонгук потирает глаза, понимая что пора заканчивать. За стеной кои-то веки тишина. Неужели надоело постоянно рыдать? Чон прислушивается. А нет, ошибся. Похоже парень просто пытается заглушить теперь свой скулеж в подушке, а мог бы уже давно раз и навсегда заглушить его в петле. Чон бы даже подбросил ему набросок, но карандаш на лишнее тратить не хочется. Во сне он вновь отклоняется от курса и застывает на краю. Это уже даже не море, Чонгук подозревает что это целый океан. Внизу обрыв и волны бьются об острые камни. За спиной доносится еле различимый свист, там из бездны его зовет пустота. Один шаг до конца. Один шаг до… — Чонгук, — его кто-то будит, это точно не Хосок и не Юнги, голос тише, он почти не знаком показалось бы даже. Перед ним лицо Чимина, светлые волосы на его голове в беспорядке и кофта привычно натянута до кончиков пальцев. Точно, он же уже не живет со своими братьями. Он здесь, на окраине обрывов, рядом с Чимином, заснул прямо на кухне. Один шаг и конец. Один шаг, хотя под ногами вроде твердая почва. Парень глядит на него обеспокоенно, глаза красные, руки немного дрожат. Чонгук привык подмечать детали. Привык вырисовывать их на бумаге, где выделять, где заштриховывать. Можно подумать парнишка напротив наркоман, скинул еще килограмм не меньше. Выглядит по обыкновению жалко. Пожалеть самому, по-прежнему желания никакого. Телефон на столе моргает синим свечением, переходит в красный, говоря о пришедшем сообщении. Наверное, опять Тэхен со своей бессмысленной тревогой. Он глядит на Чимина, того сейчас можно сравнить со слабыми, сломленными детьми, которых постоянно избивают в детдоме более сильные. Вечно забитые, они даже передвигались только по теням на памяти самого Чонгука, хотя он мало что помнит с того времени, потому что счастливые годы с Хосоком и Юнги стерли все неприятное «до». Остались только где-то невидно в извилинах, такие похожие на паразитов, и выползали бывало как тараканы, стоило выключить свет. Не часто впрочем, так, иногда. В пару метрах от них в окно стучится метель, стучится жестокий холод, ему бы только заморозить все, чтобы застыло во времени. Замести за сугробом. Бездушная, она заглядывает в их окно и обманывает, обещая после покой. Чонгук кидает: — L’appel du vide — поднимает взгляд. На глазах Чимина снова слезы и руки до пальцев, скрытые в огромной кофте, прижаты ко рту. У него в голове зов пустоты, говорящий резко вывернуть руль вправо. У него скулеж пробивается сквозь сжатые зубы. У него, у него, у него, казалось бы одного такого несчастного. Разом «хлоп» и ничего. Чёрные, как ночь, глаза Чонгука смотрят на него без жалости. Голосок молчит. Он протягивает руку и ловит одну из слезинок, скользнувшую по костяшке небольших рук. Чимин отшатывается, затем и вовсе скрывается с глаз. Убегает, как тараканы попрятавшись кто куда, только бы подальше от людских глаз. Жалкий человечек подбитый голоском. Пальцы чуточку влажные, говорят, слезы соленые, словно море. Снег безвкусный, и по сути это тоже вода. Говорят, слезы от горя и слезы, что мы льем от нарезания лука, имеют разный химический состав. А еще говорят, что снег ничем не пахнет, иные утверждают что раз от него веет свежестью, то и можно считать его ароматом. Чонгук думает, что снег ещё пахнет мокрым железом. Он протирает пальцы об штаны и касается теплого края керамической чашки с изображением пустоты. Зима какая-то бесконечная. Другие времена года кем-то придуманы. * * * Чонгук садится прислонившись к стене и прикрывает глаза. На часах пол второго ночи. Чимин рыдает за стеной без остановок, кажется они сидят сейчас спина к спину, если бы не стена. Вокруг темнота, точнее мгла из-за слабого света падающего от окна. Блестки игл по ту сторону. Ее жестокость неукротима. Чонгуку самую малость холодновато и немного ноет старый шрам на руке. Откуда тот появился, сейчас, и не вспомнишь казалось бы. Тихий скулеж, похожий на заблудшего волка отбившегося от стаи, раздражает тишину. Чимин на секунду не больше замолкает, затем всхлипывает вновь. На душе тишина. Сердце не слышно. По краям кровати обрыв, благо падать до пола не долго. * * * Родные стены встречают его тишиной, будни, середина дня, тут нечему удивляться. Чонгук проходит прямо в знакомую спальню, ненадолго останавливается у порога, и смотри под ноги, там слегка подбит угол ламината у двери. Как-то Юнги уронил сервиз, который им подарили друзья, заверяя что донесет сам. Крик Хосока тогда был слышен на весь дом, подбежавший следом Чонгук еле его успокоил, хотя Хосок был решительно настроен набить Юнги морду. Так последний еще, как не в чем не бывало, кинул, что сервис все равно был уродский, чем разозлил Хосока ещё сильнее. Чонгук держал шатена как мог, правда, и незаметно улыбался Юнги. Гук тоже терпеть не мог тот ужасный набор. То было задень до Нового года. Еще одного счастливого в окружении семьи, с его самыми дорогими людьми. Чонгук улыбается воспоминаниям и проходит к кровати, нарисованный им семейный портрет висит чуть левее от тумбочки, на нежно мятной стене. Чонгук помнит с каким усердием вырисовывал улыбки братьев и даже над своей постарался как следует, хотя рисовать себя в принципе не любил. Он аккуратно снимает его со стены. Хосок помнится тогда быстро нашел ему подходящую рамку. Чонгук знает, они не будут возражать, если он ненадолго его заберет, поймут - скучает ведь, потому заворачивает портрет в свою же кофту и уносит в пакете. Вешает его прямо параллельно кровати. Братья любят этот портрет даже больше всех их общих фотографий, наверно, потому что нарисован он их любимым Чонгуком. Парень отходит на пару шагов и придирчиво оглядывает место, столь дорогой сердцу вещи. На персиковой скатерти, капли черного чая выглядят как оскорбление. Чонгук берет тряпку, но не стирает пятна. Форма капель, как края обрыва на котором он стоит неустойчиво, того и гляди, полетит вниз. Чимин заходит на кухню почти не слышно. Он чуточку смелее чем пару недель назад, хотя вид у того, все такой же жалкий. К тому же он весь какой-то несуразно маленький для взрослого парня. Худющий, на ногах то похоже еле держится. Того и гляди грохнется на пол. Чонгуку его все еще не капельки не жалко. Чимин что-то у него спрашивает, Гук видит как двигаются его пухлые покусанные губы. За окном ничего нет. Не проблеска, даже фонари и те затухли. Абсолютная, казалось бы, тишина. Все вымерло. Утонуло в жестокой белой изоляции. Нигде не болит, ничего не ноет. Не существует. Чонгук хватает Чимина за кофту и тянет того на себя. Так, как-будто бы это был и не он. Красные глаза со всеми этими вздутыми капиллярами, смотрят на него удивленно. Почти живо. Целовать его, все равно что поцеловать смерть. Голосок молчит. Мысли, кажется, тоже. Чонгук отстраняется и смотрит на него, такого жалкого человечка напротив. Также внимательно, совсем недавно, только совсем с другими чувствами и эмоциями, он смотрел на Хосока и Юнги и мечтал о подобной их любви. А сейчас напротив него стоит этот несуразный слабый Чимин, в одном вдохе от обрыва. В одном шаге от конца. Чонгук его ненавидит. Его собственные действия перечат этой простой истине. Кажется к горлу подкатывает несуществующая тошнота. На небольших запястьях ожоги. Кто знает до куда они доходят. Кто знает до чего тот собирается себя довести. Зато Чонгук знает причину по которой каждую ночь рыдает этот жалкий парень. Они стоят и молча смотрят друг на друга. Сейчас они как на выставке ледяных статуй. Чимин как замерзший силуэт, Чонгук как выбитая изо льда фигура. Рано или поздно если не растаят, так разрушатся. А снег продолжит идти как не в чем не бывало. Что ему до них. Все это напоминает еще один дурной сон, только вой не подзывает к обрыву. Только, что-то под толщей внутри, как острием коньков по корке льда. Нарезает по верху узоры, но разрезать на части не в силах. Свистит чайник, словно звоночек из параллельной вселенной, Чонгук сжимает пальцы, но уже не на чужой кофте. Голосок молчит. Окно в пару шагах. Желания ноль. В глазах напротив смятение, какими они были раньше Чонгуку никогда не узнать. Он уходит первым, Чимин так и стоит там. Ждет чего? Кто знает. Может просто застыл, замерз как одна из ворон на проводах. За стеклом все застыло. На часах пол третьего ночи. Ноги спрятаны под пледом, цвета которого не определишь в полумраке. Они не мерзнут. Только ноют отчего-то старые раны, будто метеозависимый со своими предчувствиями о скорых изменениях в погоде. За окном пустота. Чонгук прислушивается, зова не слышно. Плач через стену все также жалок. В сердце тоже равнодушие с которым люди смотрят на белую стену. Глаза неосознанно находят рамку с семейным портретом, хотя ничего более там сейчас полутьме не разглядишь, но этого и не нужно. Он видит их постоянно. Улыбки братьев. У Хосока она похоже на весеннее солнце, у Юнги на прохладный ветерок в жаркий сезон. Его собственная, что же, дайте подумать, Хосок убеждал что похожа на кроличью, что милая до глубины души. Уголки губ непроизвольно ползут вверх, за стеной рыдают, пытаясь заглушить стоны в подушке. Чонгук закрывает глаза и откидывается затылком к той стене. Перед глазами поле, усыпанное белыми покрывалами, сотканными из миллионов иголок. Воздух спертый, его слишком много, лучше и не глотать. Ледяные иглы ломаются под его неторопливыми шагами. Трещат напополам. Холод бьет его по неприкрытым щекам, кусает за шею. Впереди кирпичная мельница, старый камень в укладке местами осыпается, раствор потрескан там и здесь. Двери, скорее всего до ужаса скрипят, как и старые ставни. Весла не рабочие, наверняка, погнили и держатся на честном слове. Где-то по левую руку океан, а может и море, соленое как слезы, что льют через стену. Жестокие как истина. Вкупе со снегом ведут в обрыв. Один шаг, может меньше. Тихая песня со всех сторон, безнадежно под черепом, разлетается перьями еще одной жестокой белизны. В окнах мельницы на втором этаже мелькает тень. Что-то внутри говорит, что Чонгук уже знает её. Что осталось пол шага не больше. На этот раз его заказом является Софийский собор, в реальности расположенный на вершине Константинополя, на полуострове. Вырисовывать купола, которые были шедевром архитектуры своего времени не так интересно, как обозначение винтиков, гаек аккумулятора под капотом железных коней старой сборки. Давить на карандаш не имеет смысла, выбранная твердость подчеркивает все как надо. Чонгук обводит отделанную мозайкой полы и стены храма, и вместе с этим приводит мысли в порядок. Раскладывает их в ряд, словно игрушечных солдатиков на полке. За окном в пару метрах зима и конца ей не видно. Голосок приумолк. Сердца не расслышать. Так и должно быть теперь. — Зов пустоты, — повторяет Юнги и треплет его по волосам, неважно что ему уже давно не десять, — не ведись на это. Чонгук улыбается рядом с ними так сильно, что даже не верится, кажется еще секунда и треснет лицо. Чонгук вдруг вдохновляется, глядя на их лежащие рядом руки, скрывается в комнате до поздней ночи и рисует. Обводит каждую венку, линию, царапинки от старых порезов, с особенной тщательностью подбирая карандаши где помягче, где тверже. Где пользуясь клячкой. Он рисует руки, что спасли его от обморожения. Фаланги пальцев, красивые линии на ладонях, вены, причудливо переплетенные, переброшенные через тонкие косточки суставов, в которых заключено тепло и спасение. Что помогли ему отыскать себя даже в искусстве, в любви к прорисовки деталей. Этих рук не хватает сейчас, пусть он давно не мальчишка, и съехать от них нужно было уже давно. Их не хватает, как не хватает солнца зимой. Чонгук слишком привык к их нахождению рядом. Заботе. Надо бы сходить домой. Индикатор на телефоне все еще мигает, то синим то красным, время от времени они совсем как запаздывающие огни скорой помощи вдалеке. Знакомая фигура под офисом, как неприкаянное приведение, нет смысла доставать дефибриллятор. Чимин стоит в дверях, как фантом еле различимый в снежной буре. На кухне ни намека на хаос, но образы Чонгуку приходят именно такие. Занесенные льдинками и не утихающей метелью на фоне. — Зачем ты это сделал? — вот так с порога, тихим голосом, почти шепотом. Пальцы до кончиков утонули в кофте, небрежно растушеванной на нем грязно фиолетовым мелком. Ни намека на чистоту и невинность. Ни на секунду не преобладает мысль о прощении. Зачем ты это сделал? Зачем тот чайник опять на плите? Зачем просто не остановиться? Потому что зима за окном. Потому что другие времена года только кем-то придуманы. Целовать смерть должно быть страшно. Должно быть мерзко от себя. Только сердца не слышна, в чуть приоткрытой форточке отдаленно свистит сквозняк. Нарисованные снежинки в чужих окнах утверждают, что они частицы снега. Чонгук привык вырисовывать детали, но в форме снега одни только иглы, непонятно почему люди придумали им такие разнообразные шаблоны. Иногда, Чонгук вдыхает чуть глубже и наполняет легкие запахом поржавевшего металла. Она, как фантомная память о давно утерянном, всплывает, в казалось бы позабытом, оставленном далеко позади. В смирении небольшой недочет. Чонгук сейчас, вроде и не дышит. Чимин бы хоть присел, так нет, стоит напротив, ожидает ответа. Чонгуку бы зиму ненавидеть, и причин для этого хватает. Чонгуку бы подкинуть Чимину пару набросков к кончине и больше не наблюдать этой жалкой слабости. Чонгук давно для себя все решил, детально прорисовал, заштриховал где надо, подчеркнул карандашом потверже, и ног под толщей снега практически не видать. Ему бы сказать Чимину, в глаза, то понятное, бесконечное как и зима: Я тебя ненавижу. — Просто порыв, — выдает он вслух. Инстинктивный порыв. Глаза напротив полны противоречий, красные венки оплетают белок почти привычными корнями истребляя обманчивую невинность. Он весь такой несуразный, маленький и безнадежно жалкий. Весь такой непонятный, и жестокий как иголки сугробов. Весь такой Чимин. Плачущий над тем, что не исправишь, за что уже никогда его не простишь. Его рук касаться не хочется, они не вдохновляют Чонгука рисовать, его шрамы и подавно как комья на голову. — Зов пустоты, — пухлые искусанные губы двигаются как-то ненатурально. Чонгук им не верит, — ты слышал его? Слышит прямо сейчас. Тихий голосок, звучит ясно как никто другой. Юнги говорит - не ведись, и треплет его по волосам, словно отец любимого сына. Хосок улыбается и крепко обнимает, словно старший брат, говорит — мы тоже. Говорит — мы тоже слышали, говорит — те дни давно позади. Не слушай Чонгук-и, не слушай этот зов. Чонгук не слушает. Долго не улавливает воя. Чонгук поднимается со стула и слышит хруст в одном из суставов, долго сидел на одном месте, не удивительно. Чимин не отшатывается, он меньше него по росту почти на голову. Худющий, жалкий, жестокий до скрежета зубов. До поломанных карандашей, разорванных полотен, разбитой лампочки. Чимин плачет за стеной, всего в шаге от пропасти. Всего в одном несчастном движении. — Без перевода, точнее, звучит как - L’appel du vide, — собственный голос ровный, уверенный, но Чонгук ему тоже не верит. Себе сейчас не верит. По щекам Чимина снова слезы, их океаном необъятным уже выплакано, они одна из причин, из-за которых не заканчивается зима, она не становится не теплее не мягче. Только ожесточеннее. Чонгук думает о том, как однажды тоже влюбится, чтобы также, как Хосок и Юнги. Может тоже возьмет ребенка из детского дома на воспитание, может заведет своих и будет таскать их к братьям с собой. Чонгук думает, что зима не так уж и плоха, они научили его любить её и голосок пропадает окончательно. На телефоне Гука три пропущенных, пару сообщений мигает красным и синим, напоминая о поздно доехавшей скорой. На капоте в одном из снов женская рука, яркими язычками горящее в железе тело и покореженный металл. Красный снег и ужасная слабость. Жестокость зимы всей силой налегающая на еще неокрепшие плечи. В другом кошмаре на листе он вырисовывает мельницу, за окном в паре метрах воет метель. К уху плотно прижат телефон, в глазах излишне резкими по цвету фломастерами застывший ужас, по щекам потрясение, без спроса скользит и падает прямо на тщательно прорисованные кирпичики, портит ее вздувающимися каплями. Зима насмешливо стучится в окно, кто-то в мыслях спрашивает его — Разве можно любить её? Разве можно простить её? Сердце в коме, наверно поэтому, его совсем не слышно. Возможно, в прошлой жизни, в одной из параллельностей, снов, Чимин мог бы стать человеком, с которым Чонгуку захотелось бы познакомится. Кем-то, кого позже хотелось бы познакомить с братьями, взять за руку и с обещанием надежности сжать в своей, как Юнги, уверено сжимал в ладонях руку Хосока, а тот его. Снег снова и снова падает иглами, калечит на льду людей и безвозмездно раздаривает обморожение. Тэхен говорит ему как-то, что прощение добродетель, Чонгук думает, что может и правда так. Тэхен просит его остановиться, говорит, что этим ничего уже не исправишь. Говорит, пожалуйста, не слушай тот зов. Тэхен добрый и слишком хороший в его глазах, он на них похож. Тэхен, возможно говорит верно, наверно, не зря беспокоиться. Пишет, предчувствует что-то. Тэхену не подходит эта зима, ему лучше последовать за птицами и уехать куда-то на юг. Чонгук уходит первый, оставляя вечно ноющего Чимина одного. Взбирается на кровать, затылком прислоняясь к стене и смотрит на семейный портрет, висящий на противоположной стороне. Даже шага и того не осталось, с обрыва об скалы вниз. Темнота незаметно оплетает каждый угол, заполняет тени беспросветным и вытягивает их по всей площади. Чонгук обводит взглядом любимые улыбки, в глазах самую малость пощипывает. Но слез так и нет с того дня. Больше нет. Наверно, он придает и их доверие в том числе. На часах уже полночь. Сейчас бы позвонить им, да только трубку уже никто не возьмет. Соседская дверь оказывается не заперта, Чонгук слегка опускает ручку и та открывается. Словно сосед только и ждал, пока к нему заглянут. А может и правда дожидался, кто его знает. Чимин сидит там, как Гук и думал у стены, параллельно его. В глазах снова блестят слезы, по щекам бегут ручьи. На часах пол четвертого. И как только не надоедает? Чонгук не спрашивает разрешение подойти. Не спрашивает ничего, будто и не на чужой территории, будто всегда так было, негласное разрешение. Заходи не хочу. Кровать чуть меньше его собственной, все те же четыре угла. Четыре обрыва. В пару метрах за окном зима, скребется по стеклу, чтобы и о ней не забывали. Забудешь, как же. Ноги Чимина прижаты к груди, как-то по-детски и глупо, слева от кровати включен один полумертвый ночник с еле живым желтоватым свечением. Чонгук ничего особенного для себя в этой комнате не подмечает, и вообще, не смотрит почти. За окном иглы скопившись тоннами мелких комьев, летят из растертого черной пастелью неба. Открой окно и ворвутся внутрь, не оставив ничего. Заметут, уложив на пол замертво. Чонгук не ощущает к ней ровным счетом ничего, никакой неуверенности. Сейчас и здесь так тихо, не в комнате самой, не за окном конечно, а внутри. Понятно. Четко. Ясно. Сердце привычно в коме, молчит. Голосок, его пока тоже не слышно. Чонгук садится у одного из обрывов. Всё давно решено. Сомнениям тут не место. Да и разве есть они? Если? Нет, не должны быть. Их нет. Чимин даже не поднимает на него глаз, хотя слышит, как парень вошел. В голове голосок тихий тихий, за тонкой тканью кофты тело, что превращается в иссыхающий скелет, под рукавами не исправимая ошибка. В кошмарах один и тот же день, одно и тоже время года, одна и та же ночь. Неудачный день, паршивый если быть точным, тихий-тихий голосок как проклятие, непреодолимое желание вывернуть руль вправо. Вой, похожий на волчий, где-то совсем вдалеке, взрыв в зеркале заднего вида, будто разорвавшаяся бракованная петарда. Собственные руки в огне, в неудачном секундном порыве вытащить хотя бы одного минутами раньше. Те же дрожащие руки снова на руле, спертое дыхание, липкий ледяной страх до кончиков волос на голове. Он виноват. Он посмел сбежать. Жалкий трусливый человек. Что же, жаль, от себя не убежать. Чонгук не шевелится какое-то время. Как тогда. Тогда, он тоже застыл, или вернее сказать, даже умер. Жестокая зима не имеет границ, она снова показывает свое истинное лицо. В мусорном ведре смятая в листе мельница. Ему говорят, подъехать опознать. Какой-то незнакомый безразличный голос из другой бессердечной вселенной, сообщает, что его братья погибли, врезались в столб. Говорит, что вьюга, гололед на дорогах, наверное, ребят занесло. Все слова незнакомца словно через вакуум. Через секунду звонок от Тэхена, поломанный от рыданий, низкий голос, умоляющий не идти. Тот сам сходит в морг, сам опознает, как никак, они были ему близкими друзьями. Чонгук не верит ни слову, не понимает ничего абсолютно. Словно говорят на иностранном языке, а он никогда его не учил. За окном нескончаемый снег сотканный из игл, перед глазами две койки, накрытые омерзительно белыми простынями. Какой-то мужик говорит, что под ними Юнги и Хосок. Его любимые братья. Это, как так вообще? Рука тянутся к краю, её, его рука, он не знает чья. Он не знает где он. Не знает, почему простыня эта белая как снег, жесткая ткань с одного края вымокла в красном. Почему? Почему снег под его ногами снова утопает в крови, растворяется в тошнотворном запахе железа. Рука ослабевает, так и не стянув проклятую белизну. Пол до жути холодный, глаза в паре шагов до жути равнодушные, запах душит смертью. Его братья пахли только теплотой. Это не реальность. Дома тишина, соболезнования стекают потоками, словно оползни, Чонгук в них утопает как в болоте. На столе работа, которой нет дела до горя, хотя начальник готов дать ему отпуск, сам звонит, почти просит отдохнуть. На белом листе ничего, в мусорном баке смятая мельница, каждый кирпичик в ней прорисован до идеальности. В спальне братьев их семейное фото. А у Чонгука нет чувства, что их больше нет, больше похоже, что те просто задерживаются на работе. Что они в отпуске, где-то там в Канаде. Хосок ведь все уши Юнги о ней прожужжал. И Чонгук тогда под раздачу попадал, хотя и не собирался ехать с ними, мешать, как бы те не заверяли обратное. Какой-то там настоящий клиновый сироп, о котором Хосок неустанно трещал, Чонгука не завлекает, Юнги же как-то не особо сопротивляется. Хосок всё горит как гирлянда на Рождество. Это же было всего пару дней назад. Или чуть больше? Самообман? Нет? Чонгук для себя решает именно так - они все лишь в отъезде, вернуться. Обязательно, скоро. Не нужно скорбить о тех, кто уехал на время. Они вернуться, как и всегда. Мин потреплет его по-отцовски по волосам, Хосок обнимет крепко. Чонгук возвращается к работе и игнорирует жалостливые взгляды, которым его провожают знакомые. Все эти дохрена понимающие люди. Которые на самом деле, ничего не понимают, и не видят. Только поверхность замерзшего озера, не её глубину. Звонок от неизвестного номера, больше походит на спусковой крючок. На бумаге перетертая от злости деталь. Какой-то излишне тихий голос, шепчет, что тот некто виноват, что если бы не он, его братья не врезались в столб. Если бы только тот парень не вывернул руль, этого всего не случилось. Чонгук не слышит слез в голосе незнакомца, хотя он пропитан им насквозь, зато слышит, как хрустит под ногами снег. Жестокий до безумия. В трубке тишина. Никому ненужная исповедь. Время на бумаге подтверждающей конец записано четко. На листе Чонгука прорисованные до идеальности колонны и ставни, двигатели и спусковые, газ и тормоза. У Чонгука в голове четкая установка, оживший голосок в трех метрах от двери и отсутствие сомнений. На стене, в родной спальне, любимые улыбки. Чонгук находит его сам, также как находит объявление о комнате, и можно подумать судьба. Через стену с тем, кого до глубины души ненавидишь. Чимин тогда, явно отчаявшийся, звонит исповедоваться по найденному номеру, может даже не ожидая, что кто-то там эту трубку поднимет. Допускает этим еще одну огромную ошибку. Он Чонгука в лицо не знает. Да и откуда. Что он там вообще знает, кроме круглосуточного самобечевания, бессознательного желания самого себя извести, наказать за содеянное. За зов пустоты. Чонгук в полуметре. Все верно, это именно месть. Именно с такими мыслями он переступает порог этой жалкой квартиры. Наблюдает этого ничтожного человека. Чонгук ненавидит его всей душой, ненавидит зиму, которую думал можно простить. Ненавидит ворон, сидящих на проводах, в их глазах бесконечная тьма выведенная жирным черным углём. Четыре угла и со всех, куда не подойди обрыв. Догадывался ли Чимин, что он по его душу? Догадался ли, что та песня Сирены и был его конец? Парень наконец приподнимает голову, и смотрит на фигуру Чонгука, на взгляд направленный в окно. Кто скажите, те бессердечные, что утверждают, в снегу сокрыта чистота? Чимин подползает поближе, в голове голосок. Такой тихий и четкий. Секундное отступление. Слабость поддастся и вывернуть руль. Заснеженный холодный январь и автомобиль на встречной, реагирует быстро, лишь бы не врезаться в Чимина с этим его зовом пустоты в голове. В поддавшегося песне Чимина, так похожего в тот момент на одного знакомого мальчика, выпрыгнувшего на дорогу. Чимин и вовсе сползает на пол и садится у его колен. Такой жалкий, маленький Чимин. В комнате противная желтизна расплывается по стенам и по его светлым волосам. Чонгук переводит на них взгляд и на миг, его конечность становится рукой Юнги, она бережно опускается на чужую макушку и слегка треплет её, как когда-то самого Чонгука. Где-то у двери встает Хосок и улыбается, глядя на них. У него улыбка весеннего солнца, больше не встречающаяся в этих краях. Чимин даже не вздрагивает от его прикосновении, словно заснувший, давно покорный, смирившийся. Чонгук в отличие от него, смирение, заменяет иллюзией. Заменяет обрывом. Он тоже сползает на пол и садится плечом к плечу. Вокруг растертые стены больные желтухой, у плеча растертый человечек, испорченный небрежным движением, в окно неустанно заглядывает жестокая зима и скалит зубы, бросая в стекла иглы. — Откуда ты узнал, что это зов пустоты? Кто тебе рассказал? Чонгук на секунду прикрывает глаза, выдыхает неслышно, открывает их снова и притягивает безвольное худое тело к себе, сжимает крепко, как когда-то в объятиях его сжимал Хосок. Плечо тут же намокает от чужих слез, брызнувших из глаз, короткие пальцы не тянуться сжать в ответ. Они слабые. Слишком слабые. Такие же, как и его воля. Этот жалкий маленький человек в объятиях Чонгука, давно забит им же самим. Чонгук не слышит его запаха, не чувствует его дыхания. Чонгук изначально приходит сюда, чтобы наблюдать, как этот, и без того уже сломленный человечек, медленно догорает на его глазах. Он ставит чайник на кухне и добавляет в воду медленно убивающий яд, сам пьет из кипяченного заранее. Чонгук все детально прорисовывает в своей голове, достает, что нужно без проблем. Не боится, терять больше нечего. Дорог не видно, все занесено. Он всё решил. Не предусмотривает только одного, отчего мерзко дрожат пальцы и паскудно щиплет в глазах, растягивая окно в пару метрах словно резиновое, делая зиму иллюзорной психоделической, воссозданной во имя, как казалось, четкой цели. Чонгук прислушивается, где-то за спиной, волны бьются об скалы. Где-то там впереди, мельница из нарисованных им самим же кирпичей, и в одном из окон стоят его любимые люди, в другом окне снежинки, вырезанные им же в детстве и нежные женские пальцы гладят края тех шаблонов. В руках Чимин, и от него не звука, сердца не слышно. Чонгук не предусмотрел, как оказалось, вообще ничего. С проводов противоположного дома срываются вороны, пропадая где-то в темноте блестящих игл. — L’appel du vide, — говорит Чонгук, — тихий голосок в голове, который говорит повернуть руль и попасть в аварию или спрыгнуть со скалы; резкое желание утопиться в близлежайщем океане. Это что-то вроде песни Сирены, ты и так знаешь, — губы дрожат, будто он вновь валяется на холоде, — Чимин, ты убил их. Он убил их. Повелся? Послушал. Одно движение, хлопок, и ничего. Чонгук впервые слышит ее в шесть лет, еще до взрыва машины, в том уютном салоне внутри. Мама и папа, тихо переговариваются между собой, пейзаж вокруг пролетает искаженными силуэтами. Отец заверяет, что скоро доедут. Кидает, что будь он проклят этот чертов гололед. Будь он неладен, этот гребаный снег. Говорит, что-то ещё о занесенных дорогах и ругает кого-то. Чонгук просит остановить, мама, кажется, просит потерпеть немного. Скоро приедут. Терпится тяжко, в голове, вдруг возникает голосок. Тихий, он знает что сказать и как. Он есть - шепот смерти. Стоит выбор - вестись на него или нет. Выбор? Точно твой? Точно... Чонгук поддается желанию, мгновенью, жалкой слабости. Дергается вперед, минуя два передних сиденья и хватается за руль. Просто движение, один бестолковый миг. Ловит краем глаза смятение на лицах родителей. Ловит потрясение, крик, и сильные руки отца, не успевающего сориентироваться, да и понять, что произошло, наверно, тоже. Чонгук вылетает из окна в сугроб, удивительно живущий, так любимый жестокой зимой. Не осознающий и сам, что же произошло. Чонгук дергается и отпускает, уснувшее тело Чимина. Опускает его, как пушистые комья, опускаются на землю. Прощенье, есть добродетель? Что же, простите, Чонгук не святой. Чонгук настолько слабый, что оказывается неспособным, даже, как следует выплакаться. Весь он проваливается под глубокий сугроб. Тихий голосок в голове, говорит четко. Песня Сирены расплывается, окутывая все закаулки сознания. Иррациональная мысль. Секундная слабость разрушенных жизней. Резкое желание, открыть окно в паре шагов и кануть в обрыве.

… бездна тоже смотрит на тебя