Ты должен пройти через ад, чтобы почувствовать себя живым

В Ермоловке аврал. Пять дней до сдачи «Невыносимо долгих объятий» Вырыпаева. Как худрук вообще решился вписать «это» в репертуар своего театра, остается загадкой абсолютно для всех. Как Иван Александрович дал свое авторское согласие на эту авантюру – отдельная неразгаданная тайна Вселенной. Но вот весь мат зацензурен – «Ничего не поделаешь, Иван Саныч! Законодательство!» – говорит Олег Евгеньевич, разводя руками. «Блядское законодательство», - отвечает драматург. Актеры подобраны и вымуштрованы – остаются только бесконечные прогоны. И все бы шло замечательно, и Меньшиков бы даже тяжело вздыхал в два раза меньше месячной нормы, если бы не свалившееся на голову – в прямом и переносном смысле – сотрясение мозга Сергея Кемпо, которого вымуштровали как раз-таки на роль Криштофа. Роль немаленькая (даже после цензуры) и особенно трудная: персонаж – раздолбай, курящий травку, а посыл несет вселенский, так что и подача нужна по уровню легкости – что-то среднее между пером и ящиком осмия. С момента утверждения в репертуаре «Объятий» в театре перестали удивляться хоть чему-нибудь. Даже неожиданный визит самого Господа Бога с просьбой переписать его персонажа в пьесе не произвел бы должного впечатления. Но у дверей гримерки Петрова, только что громко хлопнувшей за вошедшим в нее худруком, собралась добрая половина труппы, желая услышать хоть кусочек предстоящего диалога. Ажиотаж был вызван фактом бойкота, объявленного Олегом Евгеньевичем выше упомянутому артисту вот уже как три недели назад. За последние двадцать с хвостиком дней Меньшиков ни словом не обмолвился с Сашей, будучи глубоко разочарованным в его поведении: на одной из репетиций эго Петрова решило потягаться с самолюбием мастера, и на очередную поправку со стороны худрука Александр буквально плюнул кислотное: «Да мне в аду было бы проще сыграть, чем в этом сонном царстве. Вы там хотя бы уставали достаточно, чтобы от моей игры что-то оставалось». Бывало, чтоб ослушивались. Бывало, чтоб матом посылали, да не так уместно, как это делает Иван Александрович. Бывали, в конце концов, и тихие протесты. Но такого хамства, да еще и от Петрова, Олег Евгеньевич терпеть не собирался. В помещении тогда секунд на пятнадцать повисла, вернее сказать, развесилась абсолютная тишина. Казалось, что звуковые волны просто-напросто перестали долетать до репетиционного зала. Еще секунды на три все замерли в предвидении сирен, аварийного красного освещения, артиллерийских обстрелов и объявления чрезвычайного положения – по меньшей мере эти всадники были бы достойным началом скандала, ожидаемого со стороны Меньшикова. Но случилось нечто куда худшее: худрук молча повернулся в сторону другой мизансцены, после чего продолжил комментировать происходящее. К Петрову он ни разу за этот вечер больше не обратился. Чрезвычайное положение наступило без объявления. А Петрова гордость на абордаж взяла, и извиняться он ни за какие коврижки не хотел. Так и ходили до следующей репетиции: -Здрасьте, Олег Евгеньевич. «Молчанье было ей ответом». Петрова эта ситуация сначала забавляла: ну как же, такой прецедент в истории и сразу с ним! Значит, было что-то в нем такого эдакого для худрука, раз так задело. О том, что он и впрямь перебежал на крыльях ветра все границы дозволенного, Саша как-то не задумался. А было бы в пору, потому что дни шли, а на Западном фронте все было без перемен: Меньшиков молчал, а Петров не извинялся. На следующей же репетиции Олег Евгеньевич начал вновь делать замечания персонажу Александра. Однако же исключительно персонажу. -Гамлету стоит меньше жестикулировать здесь. -В этой сцене всем не хватило горести во взгляде, особенно Гамлету. -Кристина, держись ровнее, а Гамлет пусть больше отчаяния добавляет. Уже начавший самую малость беспокоиться Саша вдруг расслабился. Его снова диктаторски исправляют, но зато с ним говорят! Вышел с репетиции Петров, улыбаясь во все тридцать два. Догоняя Меньшикова в коридоре, Саша улыбку сделал все же менее восторженной – скорее приглушенно-радостной – и без вступления, надеясь на то, что все вернулось на круги своя, сообщил: -Я сегодня очень старался, Олег Евгеньевич. И тут внутри все упало, улыбка потухла, да и весь Саша принял вид человека, облитого с головы до пят ледяной водой: худрук ни миллиметрового оборота головы не совершил в сторону Петрова и просто свернул в нужный момент в свой кабинет, хлопая Саше дверью чуть ли не по носу. Перспектива никогда не услышать своего имени, сказанного голосом Меньшикова, вдруг омерзительно уколола своей катастрофичностью и тошнотворной ванильностью одновременно. «Такой прецедент и сразу с ним» - уже не казалось меткой избранности, а отдавалось в голове паникой. Никто не знает, выруливали ли люди из подобной ситуации и как это вообще сделать. Олег Евгеньевич, может, и не подарок с его категоричностью и порой слишком частыми вожжами под мантией, но это не делало его менее важным человеком в карьере и жизни Петрова. Меньшиков позвал его в театр, создал вокруг Саши целый маленький мир Гамлета, поддерживал всячески и даже стишочки его бездарные почитывал иногда. «Сугубо под настроение увеселительное», - повторял Олег Евгеньевич с незлобной ухмылочкой на лице. А то, что худрук иногда и музой ему служил, Саша, конечно же, утаивал. Тут уж и от самого себя утаить не лишним было бы. И вот все эти Сады Семирамиды враз повыжухли и рухнули, а Петров так и остался стоять перед захлопнутой дверью. Пора бы постучаться, войти – нет, заползти – и извиниться. Пора наступила уже давно, а у Петрова все бабье лето. Саша решил не стучаться вовсе, а то отказ в разговоре получил бы еще перед порогом. Воздух в кабинете худрука был будто принесен с вершины Эвереста – очень разрежен. Настолько, что вдыхалось в два раза быстрее нормы, а в ушах звенел Царь-колокол. Скрип двери, неловкое шарканье по паркету, короткое прокашливание и виноватое шмыганье носом – все это будто не существовало в мире Меньшикова, взгляда он от бумаг не отрывал, звуков не издавал и вообще не двигался. -Олег Евгеньевич, Вы же понимаете, что так нельзя. Простите меня, пожалуйста, я это вовсе не со зла или неуважения к Вам ляпнул, Вы же мою голову дурную знаете. Не зря Гамлетом сделали, - в последней фразе сквозь глухие от вины нотки проскальзывает улыбка. Саша очень надеется, что Олег Евгеньевич хоть на секунду забудет о столь ненавистных ему обычно отчетах, улыбнется в ответ и что все снова пойдет своим обыденным чередом. Лучше бы Саша оглох, тогда этой тишине было бы хоть какое-то оправдание. -А вот я понимаю уже, что так нельзя. Что нельзя быть таким идиотом, как я, и учить то ли курицу, то ли яйцо, что там первым было. Да, того, кто первым был – это правильно сказал. Леонид Ефимович, конечно, многое мне дал, но до Вас я и о половине своих желаний и возможностей не догадывался. Вот история не знает сослагательного наклонения, а я Вам все равно так скажу: если бы не Ермоловский, то никогда бы и никакой. И если бы не Вы, Олег Евгеньевич, то никто бы мне так не помог. Ни свет в себе включить вовремя, ни тормозить на нужной скорости. Мне еще долго придется вырабатывать себе царя в голове. И молчать нужно научиться, я это знаю. А без Вас я бы и этого не понял. Вы ведь, Олег Евгеньевич… Если бы Меньшиков, даже не поднимая головы, сказал сейчас своим самым ледяным тоном: «Зря воздух не сотрясай и иди работай», Петров бы был рад больше, чем этому чертову молчанию. -Простите, Олег Евгеньевич. Дверь снова скрипнула, даря хоть какой-то звук. Последующие девятнадцать дней тянулись ужасно долго. Еще никогда работа в театре Ермоловой не была такой обременительной. Факт того, что все носились с премьерой Вырыпаева, нисколько не скрашивал сашины будни: это лишь усиливало впечатление, что Вселенная расслоилась на две и что Олег Евгеньевич и он сам остались по одному в каждой. Петров чувствовал себя осиротевшим. Так что и радовался он, словно ребенок, которого пришли забрать из детдома, когда увидел худрука, заходящего к нему в гримерку после почти месячного бойкота. Но улыбке на этот раз не дал ни шанса, а то снова корни жухлых Садов выкорчевывать придется в дурном случае. Правильно сделал: голос у Олега Евгеньевича почти ощутимо отдавал металлом и льдом. -Ты хотел ад? Ну получай. Через пять дней у тебя премьера: Криштофа играть будешь в «Объятиях». Текст возьмешь у Толстогановой. Репетиции каждый день по три раза в сутки, начиная с прямо сейчас. В Театре Ермоловой перестали чему-либо удивляться. Но тому, что Меньшиков роль отдал именно Петрову и именно сейчас, удивились до неприличия. От дверей отшатнулись врассыпную, но у Олега Евгеньевича и так эта немая сцена перед глазами стояла. -Ну и что мы заняли места в партере? Спектакль будет через пять дней, а не здесь и сейчас. А здесь и сейчас у нас прогон. Рита, возьми текст для Петрова. Саша чуть не подпрыгнул, услышав свою фамилию. Лед тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся! Состояние Александра с этого вечера снова стало походить на синусоиду: его то в радость, то в горе бросало в зависимости от того, как к нему обращался Меньшиков во время репетиций и обращался ли вообще. Котел с серой, в который худрук посадил Петрова, начал бурлить и закипать неожиданно быстро. Один прогон растягивался минимум часа на три, на дню репетиций было столько же, а интенсивность их и вовсе создавала впечатление, что ничего больше в жизни не происходило, кроме разговора О и С Вселенной через четверых отчаявшихся персонажей. «Объятия» действительно было невыносимо долгими. Как и текст, «отзубовочное» знание которого Олег Евгеньевич потребовал от Петрова уже к третьей репетиции первого дня его пребывания в новой роли. Дело-то, казалось бы, плевое: заучиваешь основное, а «служебные части речи» и отклоняться могут, не первый раз. Но свое обещание ада Меньшиков добросовестно исполнял, и каждая неточность со стороны Петрова приводила к повторному прогону сцены. Фраза «для того, чтобы быть живым, нужно пройти через ад», повторяемая в пьесе, как мантра, стала для Саши личным мотиватором и девизом всей рабочей недели. К последнему дню в глазах скапливается весь песок Сахары, перед глазами пляшут пятна от света софитов, а за глаза Саше хватит этого урока и на всю жизнь. Текст выучен, да вот только от жутчайшего недосыпа язык костенел не вовремя, зато сцену с курением травки даже играть не приходится как следует: Петров и без великих актерских способностей - будто под кайфом. Сил нет решительно ни на что, даже на выруливание внутри характера своего персонажа, поэтому каждая поправка худрука, доносящаяся до сознания, словно через ватную стену, не просто не встречает сопротивления, а походит на манну небесную и исполняется автоматически. Сашу не снимают с роли, хотя он до последнего думал, что у Меньшикова в рукаве есть еще какой-то козырь в виде другой кандидатуры – более устойчивой и знающей роль - , а этот спектакль внутри спектакля поставлен специально для него, Петрова. Но не как Гамлет, а как истинный ад. Однако отступать Саша не хочет и не может: он ведь сам зарекся, что это как раз его история. Чертово эго. На последней репетиции Петров все же засыпает во время сцены с травкой, стоит ему закрыть глаза, и падает на сцену полумертвой тушей. И тут же подскакивает, будто его с головой окунули в его личный серный чан, потому что на весь зал раздается зычное: -ПЕТРОВ! А дальше и вовсе приговор на все девять кругов и ниже: -Уж действительно лучше, где Вас нет, Александр Андреевич. Генпрогон заканчивается как-то скомканно, и все разбредаются по домам. Завтра премьера. Завтра через ад пройдут все. Холодной водой закаляются, а можно ли закалиться кипящей серой? Олег Евгеньевич считает, что можно. Поэтому продолжил молчать, когда выкипел гнев. Продолжил молчать, когда зажило самолюбие. Продолжил молчать, когда выпарилась обида. И теперь продолжает молчать, когда простил Петрова совсем, услышав хруст его эго, которое он переступил, придя извиниться. У парня даже хватило ума не отшучиваться и не заискивать. Да и звучал он во время своей исповеди не просто виновато, а уж как-то больно жалостливо, чересчур обреченно для нашкодившего хулигана. Меньшиков надеется, что Петров не видел, как на оборванной им же фразе «Вы ведь, Олег Евгеньевич…» худрук нервно зажмурился, боясь артиллерийского обстрела прямо здесь и сейчас. Один бог знает, что там себе мальчонка отцензурил в монологе, но целью Меньшикова было явно не разговорить Сашу в этом направлении. Уж больно одомашнившимся стал Петров в театре: ему только тапочки не приносили после показов Гамлета прямо к кулисам. Леонид Ефимович в амбициозности сашиной нездоровой разглядел целеустремленность, да только зерна от плевел не успел отделить – так и выпустил терновый куст с райскими яблоками. Вот Олег Евгеньевич и решил эту оплошность потихоньку исправлять и ко всяческим мерам для этого прибегал. А тут Петров сам ему повод дал пропустить себя через адову мясорубку. Шоковую терапию худрук театра Ермоловой очень уважал. Меньшиков понадеялся на выдержку и внутренний голос разума своего юного дарования. Надо отдать Саше должное – не подвел: корону снял, на землю спустился и начал впахивать. Как и любой нормальный худрук, Меньшиков ударную работу поощрял и уважал тех, кто от усталости «стонал, но держал». Зачастую мотивация была не так уж и важна: страх ли потерять прибыльное и престижное место, желание ли посверкать перьями поярче или утереть нос завистникам в который раз. В обозначенном случае Олег Евгеньевич ожидал от Петрова упертых попыток доказать всем – в первую очередь, самому «тирану-самодуру» - свою правоту. Поэтому на жестокости и не скупился. А уж если совсем честным быть с собой, то цель «проучить да на землю опустить» ушла на второй план после сашиных извинений. А дальше Меньшиков взял на себя роль «голоса Вселенной», шептавшей – вернее, красноречиво молчавшей – о том, что Петрову нужно пройти через ад, чтобы почувствовать себя живым. Маленькая необъятная банальность, вечно ускользающая от молодого актера. Многие вступают в контакт с жизнью только после того, как она вовсе не нежно и обходительно погладит их по голове кирпичом. Только вот никак не ожидал Олег Евгеньевич, что подобный шок Петрова доведет до предкоматозного состояния. Что его личным адом станет не страх потерять роль или чего доброго быть выброшенным из труппы вовсе. Кто же знал, что для Петрова не потерять контакт с одним человеком окажется куда важнее, чем найти какую-то особую связь с жизнью. И вот теперь Саша стирает себя в слишком мелкую пыль, а это точно не то, чего для него хочет Меньшиков. Пора бы выключить конфорку под серным котлом. Но это завтра: сегодня все уже разбрелись по домам, и худруку стоило последовать их примеру. В конце коридора желтит одинокая лампочка, все двери гримерных закрыты, и Олег Евгеньевич идет в сторону…ан нет, двери закрыты не все, да и свет горит не только на выходе. Меньшиков почти не удивляется, но и не оставляет без внимания тот факт, что Петров, по всей видимости, решил заночевать прямо на «рабочем месте». Скоро переплюнет японцев в трудолюбии – только бы вернуть все на свои места. Пока у некоторых открывается второе дыхание, у Олега Евгеньевича открывалась вторая жалость. Теперь его очередь с легким скрипом открывать дверь и нарушать тишину. Петров лежит на пуфике, придвинутом к кофейному столику в углу комнаты, накрывшись какой-то тряпкой из реквизита. Под голову положил свой рюкзак. На столике же лист к листу лежит распечатанная пьеса и стоит ноутбук с подключенными к нему наушниками. Лицо немного тревожно спящего Саши то и дело освещается вспышками света, и когда Олег Евгеньевич бесшумно обходит гримерку, заглядывая в экран, то видит все еще играющее интервью Вырыпаева. Меньшиков издает беззвучный смешок и покачивает головой. За последние три недели Петров редко слышал голос худрука, а уж таким мягким и спокойным не слышал вовсе, поэтому и не соскочил шокированно с места, когда Олег Евгеньевич заговорил почти над ухом: принял все происходящее за сон. -Ты в театре и правда прописаться решил, Петров. -Работа – второй дом, Олег Евгеньевич, - какая приятная иллюзия нормальности происходящего, думалось сквозь дрему Саше. Хотя бы во сне можно снова в шутливо-непринужденной манере перекинуться парой фраз с наставником, приспустив железный занавес рабочей субординации. Ну а поскольку это все понарошку, то можно и перегнуть немного: -Накройте меня чем-нибудь теплым, пожалуйста, а то простужусь и не смогу завтра играть. Понимая, что парень не здесь и не совсем с ним, Меньшиков не удивляется такой легкости общения. Можно и подыграть: худрук ему и так нервы растрепал в последнее время. -Может, тебе еще сказку прочитать и на ночь поцеловать, а, Саш? Петров все так же неподвижно лежал, только легкая улыбка появляется на лице – больно нравится сон. Олег Евгеньевич обреченно вздыхает и продолжает уже без насмешки, ну разве что с небольшой щепоточкой: -Скучаешь, небось, по родителям. Дома и поддержат, и побалуют, а тут – только злобный худрук-тиран да бочка несправедливости. И мама на ночь не поцелует, вот оно как. Саша даже нахмурился. -Вы, Олег Евгеньевич, полную околе…неправильные какие-то вещи говорите, - исправляется вовремя Петров, боясь, что и во сне на него могут разозлиться. – Во-первых, дома меня никто никогда не целовал, родители всегда были скупы на чувства. Тут Саша замолчал, и Меньшиков уж думает, что тот окончательно отдался Морфею, но оказалось, что парень просто раздумывал, стоит ли говорить дальше. Похоже, решил, что во сне стоит и дальше. -Я вообще думал, что чувствовать толком не умею. Поэтому был уверен, что играть смогу хорошо, - Несколько сложно разобрать слова из-за полуспящего состояния и соответствующей дикции, поэтому Олег Евгеньевич удивляется тому, что Петров в принципе может связно говорить на подобные темы. - И Леонид Ефимыч мне это спускал зачем-то. А потом к Вам попал и понял, что был бревно бревном. Сухим, полым и деревянным. -Глубокая метафора, Саш. -А как же. Вы научили. Олег Евгеньевич, Вы мне поснитесь еще немного, мне Вам кое-что сказать надо, пока Вы снова не замолчали. Я тут, когда над Криштофом работал, много чего понял. Что бревном был, что, к Вам попав, корни пустил, да только еще не расцвел. Я ж только в Ермоловке чувствовать начал, что делаю и как делаю. Только под Вашим началом рефлексировать над собой учусь понемногу, - Меньшиков уже не был уверен, что парень действительно в полудреме: уж больно развернутым было это монологизированное высказывание, но глаза закрыты, а дикция все еще оставляет желать лучшего. Или играть научился вдруг так убедительно? Ну что ж, послушать в любом случае хотелось. – И через что только не прохожу – адом назвать мелочно. Зато живой, зато чувства есть. Работа с Вами мне все детские и юношеские обиды компенсирует. Мне, конечно, сказок и поцелуев на ночь не хватает из детства, но Ваша поддержка – в какой бы форме она ни была – очень помогает. Вы ведь, Олег Евгеньевич… Ой, да что это я. Вы же в прошлый раз не стали меня слушать, Вам это все даром не сдалось. Саша звучит очень устало и нисколько не обиженно – скорее обреченно. Олег Евгеньевич подходит еще ближе к пуфику. Окидывает взглядом Петрова, пытаясь понять, спит он все-таки или нет. Вспоминает все прошедшие три недели, выстроенный собственными руками ад и почти не сожалеет о содеянном. Саша начал думать душой, Саша нашел ее в себе. Уж очень болезненно ему это, правда, далось. Может, стоило быть немного деликатнее? Ну ничего, Меньшиков готов дать сатисфакцию. «Не хватает, говоришь», - думает про себя Олег Евгеньевич, наклоняется к Петрову и целует в макушку. Саша чувствует. И понимает. Распахивает глаза, и Олег Евгеньевич видит в них что-то новое, что все это время пылилось «до востребования». Нет, не стоило быть деликатнее. «Бревно» закалилось кипящей серой и расцвело. -Вы ведь, Олег Евгеньевич, сделали меня живым. Завтра премьера.