Всё и ничего

      Под конец вечера Женевьева уже не сомневалась, что ей придется извиняться перед госпожой де Моранж за поведение Константина: бедная женщина явно не ожидала, что новый наместник будет восторгаться Новой Сереной с таким жаром, словно впервые в жизни оказался в городе или видит столовое серебро на белой скатерти.       — А это вино! Этот хрусталь! Эта лестница! — Константин жестикулировал вилкой с дирижерским жаром, угрожая оставить ее в прическе госпожи де Моранж. — Все просто... ве-ли-ко-леп-но!       Женевьева ковырнула кусок рыбы на тарелке и только после этого поняла, что на нервах схватилась за вилку для мяса. Это чуть не стало последней каплей: несколько мгновений она размышляла, не стоит ли совершить переворот, заколов вилкой Константина, и объявить себя единственной владычицей Тир-Фради, прежде чем прежняя наместница решит, что под видом княжеских отпрысков к ней прислали двух дикарей, и взашей выгонит их из дворца.       Женевьева попыталась занять госпожу де Моранж собственным разговором, но заглушить поток болтовни Константина было не легче, чем заткнуть пальцем дыру в плотине. С корабля он видел горы — они были величественны! А эти леса так экзотичны! Дома в Новой Серене даже выше, чем в Старой! Он хочет чаще гулять по городу, любуясь здоровым и благополучным видом своих подданных! А эти островитяне дружелюбны, не правда ли? Несомненно, он, Константин д`Орсей, счастливейший из наместников!       Наконец госпожа де Моранж, улыбаясь уже довольно бледно, откланялась, пожелав им как следует отдохнуть после долгого утомительного плавания, — возможно, уповала на то, что после отдыха помраченный многомесячной качкой рассудок наместника восстановится.       Женевьева держала лицо до благословенного момента, когда можно было отпустить слуг, и уж тогда вцепилась ногтями в ухо Константина, немилосердно его выворачивая. Она надеялась, что делает ему очень больно.       — Зачем было это представление? Бедняжка наверняка уже отправляет срочные депеши в Хикмет и Сан-Матеус, что сына князя д`Орсея подменили на корабле цирковой обезьяной!       — Ай! — Константин рванулся из ее когтей. — Если я так плохо себя вел, лучше отшлепай меня, о строжайшая из кузин!       Наверное, ее лицо вспыхнуло так же ярко, как ухо, которое Константин потер, притворно кривясь, чтобы скрыть довольную ухмылку. Женевьева предпочитала держать это воспоминание в самом дальнем темном уголке памяти (по крайней мере, до тихих одиноких ночей): тот злосчастный раз, когда она в сердцах пригрозила отшлепать Константина, а он с самым непринужденным видом улегся на кушетку со спущенными штанами, — и все закончилось совсем не так, как предполагалось.       — Может быть, — шепнул Константин, раздувая дыханием прядку волос на ее виске, — я как раз надеялся, что тебе захочется меня наказать...       — Ох, прекрати! — Чувствуя, что сгорает в собственном огне, она уперлась в его грудь обеими руками. — Это был твой шанс вызвать симпатию госпожи де Моранж! Нельзя два раза произвести первое впечатление, Константин! Почему тебе так хочется выглядеть глупее, чем ты есть?       Константин разочарованно застонал и принялся расстегивать пуговицы камзола.       — О, она все равно так решит рано или поздно, — заявил он беспечно, сбрасывая роскошное облачение прямо на пол, — так почему бы не облегчить чужой труд? Точно так же, как я облегчаю труд своего камердинера, самостоятельно укладываясь в постель, когда рядом моя прелестная кузина. Ты ведь воспользуешься моим гостеприимством, дражайшая Женевьева, пока не будут окончательно готовы покои в твоей резиденции? Я уверен, их нужно отделать очень тщательно...       Не улыбайся он так дразняще, то выглядел бы телемским святым в мягком свете свечей: златовласый юный княжич в белоснежной рубашке, будто бы источающей собственное сияние. Женевьева только вздохнула. Казалось, она провела половину жизни, доказывая окружающим, что Константин — вовсе не глупая красивая болонка в человеческом обличье, а вторую половину — разбираясь со стараниями кузена доказать обратное. А ведь она думала, что на Тир-Фради действительно что-то изменится, без неодобрительного взгляда князя у Константина появится шанс проявить себя! Только вот нужно ли это ему?       Будто угадав мысли Женевьевы, Константин нежно коснулся ее подбородка.       — Мы обязательно поговорим о делах с утра, дорогая кузина. Но сейчас... посмотри, какая ночь! И какая кровать! Она даже не будет качаться, если мы сами ее не раскачаем! Как проведешь первую ночь на новом месте, таким и будет весь следующий год, ты это знаешь?       — Примета, которую ты сам только что придумал. Кроме того, может быть, на следующий год у меня совсем другие планы.       И все же она сдавалась. Наверное, в чем-то Константин был прав: они впервые ступили на берег после нескольких месяцев плаванья, и пусть даже Женевьева не страдала от морской болезни, голова все еще шла кругом. Она чувствовала себя слегка растерянной и в то же время взбудораженной, устала, но не хотела спать. Их жизнь изменилась целиком и полностью, они начинали ее на далекой удивительной земле, и кто мог знать, что здесь принесет им будущее?       Пользуясь ее задумчивостью, он вновь подобрался к ней, заключил в объятья и неторопливо целовал — сначала за ухом, потом спускаясь все ниже по шее.       — Ну же, эмиссар де Сарде… — пробормотал он, проведя языком по коже почти до самой ключицы. — Я ожидаю от вас большей решительности в отстаивании наших общих интересов...       Этого было достаточно, чтобы она вновь толкнула Константина в грудь, прямо на столь приглянувшуюся ему кровать.       — Для этого, ваша светлость, вам лучше прислушиваться к моим пожеланиям. И если у вас будут интересные предложения, я буду готова выслушать их позже. В моей комнате.       ...Дурной пример Константина оказался заразителен. Женевьева тоже облегчила труд камеристке, отпустив ее сразу после того, как было снято платье, и принялась расчесывать волосы, любуясь с балкона «такой ночью». Та и впрямь была прекрасна; Женевьеве немного не хватало ярких огней никогда не засыпавшей Серены, но зато в усыпанное звездами небо не поднимался дым от погребальных костров, а по улицам не двигались мрачные факельные шествия. Пламя билось только на вершине маяка, да в глубине острова в тусклом багровом свечении вырисовывался силуэт огнедышащей горы. Воздух пах морем и соснами, и совсем слабо — человеческим жильем, но у Женевьевы перехватило дыхание, как будто лишь сейчас она поняла, как далеко оказалась от дома. Эта мысль внезапно отозвалась тянущим сладким ощущением внизу живота, и Женевьева вновь подумала о Константине, наконец-то разделяя его чувства: в подобную ночь нельзя просто уснуть, ничем ее не отметив, словно оказаться на Тир-Фради — все равно что перейти по мосту с одного берега на другой.       Ей даже захотелось приготовить что-нибудь экстравагантное к приходу Константина, но едва ли она могла тягаться с ним по этой части — да что там, Женевьева чуть не расхохоталась, представив, как среди ночи требует от заспанных слуг наполнить ванну цветочными лепестками или застелить постель алыми шелковыми простынями. Уже утром вся Новая Серена будет судачить, что кузина слабоумного наместника — та еще бесстыжая шлюха, и за эту парочку Просветленный покарает колонию мором и гладом.       И все же промелькнувшая мысль о бесстыдстве заставила Женевьеву задуматься. Она вернулась в комнату и опустилась на колени перед сундуком, который даже не велела разбирать, уверенная, что вещи из него долго ей не понадобится. Это была часть ее приданого; Женевьева никогда не взяла бы его с собой, если бы не мать: княгиню де Сарде согревала мысль, что дочери однажды пригодятся вещи, любовно отобранные материнскими руками. Тут, среди прочего, был ларец с драгоценностями, которые Женевьева никогда не стала бы носить по собственной воле, дюжина пресловутых шелковых простыней — скользких и таких холодных, что лежать на них было все равно что на леднике, и два древних, неимоверно уродливых и столь же дорогих гобелена. А еше ночная сорочка — подарок, который Женевьева никак не ожидала получить от своей добропорядочной матушки.       «Мне кажется, она как нельзя лучше подойдет для твоей первой брачной ночи», — сказала княгиня с лукавой улыбкой, и это было первым потрясением. Второе случилось, когда Женевьева как следует рассмотрела протянутый ей ворох газовой ткани.       Крой сорочки был скромным: ниспадающие складки ткани прикрывали тело до самых пят, оставляя открытыми только кисти рук, а шелковая лента удерживала запахнутым ворот. Должно быть, в похожих рубахах отходили ко сну телемские кардиналы — да только вот едва ли они носили тончайший газ. Ткань не была совсем прозрачной, но, смотрясь сейчас в зеркало, Женевьева не без смущения признала, что ее смуглое тело просвечивает через белый газ довольно волнующе. Все угадывалось, но ничего нельзя было разглядеть наверняка.       Дорого бы она дала за то, чтобы узнать что-то о своем отце: дарила ли мать эту сорочку в надежде на то, что Женевьева получит восхитительную ночь любви, или хоть как-то возбудит чувственность равнодушного или сурового супруга?       Взволнованная, как девственница, Женевьева присела за туалетный столик и вновь принялась расчесывать волосы, но в этой сорочке она чувствовала себя хуже, чем голой. Ткань скользила по телу, словно руки любовника, оглаживая груди, задевая соски, касаясь холмика между ног, и Женевьева быстро поняла, что если Константин не появится прямо сейчас, она получит свое удовольствие без него, не оставив ему ни капли.       Она вздохнула с облегчением, услышав, как открывается дверь, и даже забыла отчитать кузена за то, что он, по своему обыкновению, и не подумал постучать, и поднялась ему навстречу.       Константин замер в дверях, и Женевьеве приятно было прочесть восхищение, почти благоговение, на его лице. Впрочем, это выражение быстро сменилось обычной самоуверенной улыбкой. Константин шагнул в комнату, на ходу развязывая пояс атласного халата, и Женевьева ничуть не удивилась, обнаружив, что под ним не оказалось даже ночной рубахи. Халат соскользнул на пол, и Константин выступил из него, словно избавляясь от бесполезной старой шкуры.       В двадцать шесть лет его тело оставалось таким же юношески гибким и худощавым, как и в девятнадцать; он ухаживал за ним тщательнее любой куртизанки и, как подозревала Женевьева, втайне гордился тем, что еще не начал матереть. Обычно она упрекала Константина за суетность и тщеславие, но сейчас только наслаждалась его видом ожившей статуи, гладкой и безупречной.       — Вижу, эмиссар, по рассмотрению вы нашли мои аргументы очень убедительными? — поинтересовался он, прослеживая пальцами очертания сначала плеч, потом рук, потом бедер столь невесомо, что едва касался даже ткани, но по телу Женевьевы все равно прошла дрожь, соски поднялись, отчетливей проступая под тканью, и Константин усмехнулся, довольный, словно победа уже осталась за ним.       Но разве это было неправдой?       — Только сегодня, ваша светлость. Только сегодня.       Непросто было угадать, чего ему захочется в следующий момент: порой Константин пытался поразить ее утонченной искушенностью в искусстве любви, наверняка усвоенной у тех же куртизанок, на которых растрачивал отцовские деньги, иногда был безыскусен и тороплив, как мальчишка, порой жаждал нежности и почти целомудренных объятий. Сейчас он просто стоял, продолжая легонько поглаживать ее бедра.       — Знаешь, о чем я подумал, когда увидел тебя? — сказал он наконец. — Что представляю, как обладал бы тобой возле водопада. Ты стояла бы среди белоснежной пены, нагая, словно языческая богиня, и я...       Значит, сегодня настроение было поэтическим.       — Взял бы меня на мокрых холодных камнях, наверняка cреди насекомых, кружащих над нами, и диких зверей, наблюдающих из кустов. Откуда у тебя такие фантазии?       Он с шаловливой улыбкой пожал плечами, прежде чем опустился перед ней на колени. Женевьева ощутила через ткань его влажное дыхание.       — Может... — шепнул Константин, прижимаясь к лобку носом и скользя все ниже, — потому что я сейчас стою у водопада?       Он не мог бы заставить ее замолчать более убедительно.       Далеко не всегда их ночные встречи оставляли Женевьеву полностью удовлетворенной: обычно ей требовалось больше времени, чем Константину, и, если она не притягивала его руку к нужному месту, нередко он уже задремывал рядом, насытившийся и довольный, пока она завершала дело собственными пальцами. Но сегодня Константин был мучительно нетороплив — или, может быть, она, возбужденная новизной обстановки и дразнящими прикосновениями ткани к телу, разгорелась быстрее обыкновенного. Константин долго не позволял ей сбросить сорочку, поглаживая, облизывая и покусывая нежные места прямо через газ, и даже когда развязал и вытянул шелковую ленту у ворота, далеко не сразу скользнул ладонью по обнажившейся груди. Женевьева отомстила ему, обвив ленточку вокруг твердого члена и тоже лишь мимолетно скользнув подушечкой пальца по головке. Они оба изнемогали и бросали друг другу вызов одновременно, пока сорочка превращалась в пропитанное потом и телесными соками тряпье, а когда наконец оно было сорвано, и Константин навис над Женевьевой, та чуть не задохнулась от удовольствия, просто глядя в его красивое лицо с плотно сжатыми губами — лицо не избалованного сластолюбивого мальчишки, а мужчины.       Скорее всего, утром она посмеялась бы над тем, как причудливо туманят сознание чувственные грезы, но сейчас Женевьева верила, что сбудется придуманная Константином примета, и они возьмут от жизни на Тир-Фради все, что возможно. Она будет счастливой. Она победит малихор. Она почувствует себя богиней.