Держись за меня, если будешь падать

Nobody can save me now Imagine Dragons — Battle Cry

      У Родики Годфри холодные руки, цепкий взгляд и совершенно каменное сердце. Не первый год ходили слухи, что ее мать продала душу своей старшенькой дочери самому Дьяволу, и с тех пор жила безбедно, ни в чем себе не отказывая. Разумеется, дело было в доставшейся в наследство компании мистера Годфри, а не в темной магии, но все-таки семья производила удивительно бесчеловечное впечатление. Люди не могут смотреть так, как будто каждого видят насквозь. Питер заметил ее впервые в школьном коридоре, в обтягивающих джинсах и кожаной куртке, с пропахшими сигаретным дымом волосами. Табак и алкоголь — этим несло так, что проходящий мимо цыган почувствовал запах самым простым человеческим обонянием, волк бы не сдержал фырканья, попытался бы высморкать жгущую ноздри едкость. Он невольно рассматривал ее, самым краешком глаза, не привлекая внимания. Незаметно, как полагал сам. Макияж как будто портил всю красоту, делал вульгарнее и проще, особенно кривой слой помады. Родика держала под руку младшую сестру, выше ее на добрые две головы, немую великаншу, к которой Руманчек проникся странным сочувствием. Таким сложно ужиться бок-о-бок с простыми людьми. Родика, несомненно, была упырем. Против данности природы не поспоришь. Вероятно, сама наследница Годфри не догадывалась о тайне своего происхождения, и Питер грустно улыбнулся, качнув головой.       Не ему положено открывать чужие секреты.       Годфри резко обернулась. Нет-нет, она сделала это вычурно, изящно и правильно, но все равно как-то неожиданно, и Питер не успел притвориться, что изучает стенку. Он новенький, и в первый же день засмотрелся на какую-то популярную девчонку всея школы, хотя сам успел стать предметом насмешек и шепотков. Дешевый американский фильм для подростков, прямо сюжет для комедии.       — Нужно что-нибудь? — задавать учтивый вопрос с откровенным вызовом надо уметь, это годами оттачиваемый навык. Родика выглядела уставшей и хмурой, но в различимых под слоем крема синяках под глазами было нечто очаровательное. Хрупкое. Ее усталость заметил бы кто угодно, но о таком принято беспокоиться близким подругам, а не всяким приезжим парням.       — Нет, задумался, — Руманчек развернулся на пятках, ускоряя шаг. Уроки кончились, нужно идти прочь, домой, послав к чертям всю местную нечисть, к которой он сам имел косвенное отношение. Он приехал не за приключениями, ему нужно думать только о сохранности собственной шкуры и благе матери и сестры, ничего лишнего. Доживи до совершеннолетия и беги, трать последующие годы в свое удовольствие. Слоняйся по свету, и делай то, что тебе подсказывает твоя кровь, что лучше всего умели делать твои предки. Беги, чтоб тебя, беги. И не обращай внимания, — пожалуйста, нет, только не это, — с каким вниманием Годфри смотрела тебе в спину.       Родика фыркнула, улыбнувшись одним уголком губ. Шелли не клацнула привычно по клавишам, завороженная чем-то новым, вспыхнувшим на лице своего единственного близкого и так хорошо знакомого человека. Она прекрасно знала то или иное его выражение, поэтому спокойно, понурив голову, шла следом. Парень с первой секунды смог заинтересовать сестру, о да, без сомнений.Чужеродный в стенах здания, узком коридоре. В нем было «что-то». Уже сидя за рулем машины, Родика бросила взгляд в зеркало заднего вида и недовольно цокнула языком. Шелли умела думать громко.       — Шелл, если не прекратишь так улыбаться, расскажу матери, что тебе приглянулся бесхозный цыганенок, — вперед, вперед, поскорее гнать домой. Нет, Годфри не привыкли, не умели убегать с предполагавшегося поля боя, но у них были катастрофических масштабов проблемы с искренностью. Родика, к примеру, скорее откусила бы себе язык и прожевала бы его, не поморщившись, нежели признала, что на самом деле цыган приглянулся ей самой. Крепко, слишком крепко для первого знакомства. Оливии знать об этом вовсе не обязательно. В конце концов, это не первая ложь между ними.       И далеко не последняя.       Родика нарушила данное родительнице слово, притащившись ночью на место убийства. Питер сделал то же самое, только в несколько раз хуже: отпрыска именитой фамилии готовы отмазать от любого прегрешения, выстирать репутацию с отбеливателем и накрахмалить. Если он оступиться, то подставит Линду. Он чувствовал себя скверно, но не удивился вдруг оказавшейся рядом девушке, ее хриплому прокуренному голосу. Таким только и говорить ночью, шептать или проклятия, или страстную любовную чепуху. Они что-то обсуждали, быстро сцепившись языками, но вой сирены патрульной машины вынудил вздрогнуть. У Питера напряглись мышцы, готовые сорваться в бег, унести его глубоко в безопасный лес, но Годфри остановила взмахом руки. Она попросила его оставаться здесь, на месте, шаткой походкой направившись к полицейским. Гребаный же ты боже, у ее остроносых сапог что, каблуки? Она притащилась сюда в них, словно на какое-нибудь свидание?       Когда Родика обернулась, из ее носа текла алая струйка крови, скатываясь к подбородку. Толстая ровная линия, проведенная будто бы карандашом или маркером, слишком сильная для просто лопнувшего от волнения капилляра. «Как ты сделала это?» Но вместо ответа лишь непонимание, приподнятые вопросительно брови. Сделала что? Родика не понимала, что нужно Питеру, не понимала, что только что загипнотизировала копа, и не просто потому что была чертовски убедительной. В ней столько чудовищной, скрытой силы, что у Руманчека, будь он сейчас в шкуре, неминуемо прижались бы к голове уши и поджался хвост. Нельзя смотреть упырю в глаза. Он шагнул назад, еще, оставил ее в одиночестве.       Нет. Нет, все должно было складываться по-другому, но их бесконечно тянуло друг к другу, магнитами, случайностями, судьбой, общими снами. Это что-то да значило. Часы общения превращались в дни, превращались в мозаику дробящих душу на куски моментов. Родика хотела смотреть, хотела видеть, насколько истины слухи об оборотне. Ее не испугали опустевшие на мгновение глазницы, треснувшая линия рта, откуда прорезалась волчья пасть, не испугал град зубов, вместо которых прорезались клыки. Она стояла, как вкопанная, в лучах заходящего солнца, в полнолуние, она смотрела на него одного, игнорируя то, как оценивающе изучала ее в ту же самую секунду Линда. Любой имел право потерять самообладание от такого зрелища, но девчонка от него буквально трепетала. Темный, огромный волк, стряхивающий со своей шерсти остатки человеческой плоти. Волк, пожирающий ее, себя самого, словно это правило проводимого ритуала. У Родики быстро и больно билось о ребра сердце, и зверь прекрасно это слышал, чувствовал трепет во всем ее тощем теле. Ни следа ужаса.       Ненормальная. И Питер ненормальный тоже, так как хотел бы прямо сейчас уткнуться влажным носом в ее ладонь, лизнуть пальцы, почувствовав языком холодок колец. У Годфри поразительная особенность быть опасно красивыми для других, в особенности для мужчин, пора вывести это в аксиому.       Дни складывались в недели. Поиски варгульфа. Сказки? Старинные предания? Любой бы воспринял это так, а эта сумасшедшая во всю лезла помочь Питеру, словно… словно они были друзьями, и им полагалось следовать, одной за другим, одному за другой, только таким неразлучным образом. В школе хихикали у них за спинами, когда Годфри предлагала подвести Питера вместе со своим кузеном, Литом. У Руманчека появлялось все больше дурных привычек из-за этой компании, из-за новой подруги в частности. Проводить рядом с Родикой все свободные часы. Сидеть в ее машине, пока девушка в очередной раз превышала установленные нормативы допустимой скорости, зная, что всем в городке плевать. Прикуривать с ее блядски идеальных рук, губами находясь опасно близко, едва удерживаясь, чтобы не коснуться их случайно. Как бы того не хотелось, были границы. Питер это знал, как никто другой, в конце концов, он сам старательно их возвел.       Все рухнуло как-то стремительно.       В одно утро Родика проснулась, жадно хватая воздух ртом, пытаясь унять подкатившую к горлу тошноту. Безрезультатно, ком упрямо подпрыгнул обратно, и ей едва удалось подскочить, добежать до ванной комнаты, прежде чем вывернуться наизнанку. Желудочный сок мерзко обжог гортань, она ничего не ела со вчерашнего обеда и не имела понятия, чем могла отравить свой крепкий организм. Единственная мысль. Паническая, бьющаяся где-то в висках, но не переходящая на уровень осознания. Родика облокотилась спиной о кафель плитки, холодящий через ночную рубашку кожу, и откинула назад голову, ощутимо прикладываясь затылком. Всхлип. Она довольно часто плакала, слезы сами наворачивались, против воли, но впервые за всю жизнь ее так сильно трясло. Молодую девицу, крутящую мальчиками и мужчинами не первый год, мутит с раннего утра, и никаких медицинских показаний тому явно не прослеживалось. Приторно очевидный вывод, от которого разболелась голова, пересохло во рту. Но это невозможно. Даже когда ей доводилось трахать мужа одной из главных директрис корпорации, она предохранялась, она была осторожна, ей не сдались отпрыски, треклятые ублюдки, не сдались слухи и аборт, клеймо малолетней тупоголовой шлюшки, не имеющей раздвинуть без последствия ноги…       Тест. Чтобы купить эту ерунду, пришлось бы ехать в ближайший город, чтобы не попасться на глаза знакомым. В каждой аптеке, в каждом магазине, каждая собака в Хемлок Гроув знает семейство Годфри. Поэтому она просто украла нужную коробочку, проходя мимо стеллажа, сунула ее глубоко во внутренний карман пальто.       Она сделала его, когда разошлись слуги, когда мать и сестра крепко заснули в своих комнатах, и ни одна живая душа не могла бы уличить ее на месте преступления. Наверное, было бы легче быть обвиненной в убийстве. Легче убивать, чем быть матерью. В руках Родики Годфри, по-прежнему красивых, но дрожащих, сведенных судорогой, тест на беременность с положительным результатом и сердце, стучащее в барабанных перепонках. Ее знобило. Губы искусаны, рука сама потянулась к куртке, к драгоценной пачке сигарет, но тут же отдернулась, точно ее ошпарили кипятком. Не самая лучшая мысль, успокаиваться при помощи никотина или чего похуже, когда ты еще не решила, что делать со свалившимися на твою голову проблемами. Годфри не привыкла сталкиваться с таким, не привыкла бороться. Ей страшно. Ей так, блять, страшно, что никак не получалось взять себя в руки и перестать плакать, вздрагивать. Она не хотела идти к матери, только не к Оливии. У нее в голове словно отсутствовал выпавший кусок, без которого картина не складывалась полностью, что-то в прошлом дало сбой.       Что-то в беременности было не так. Она никак не могла вспомнить потенциального отца, а идти к матери на поклон с внезапной амнезией в качестве оправдания — и правда сомнительно.       — От Годфри одни проблемы, — мягко прокомментировал ее появление Питер, и, как всегда, оказался проницательно прав. Она и сама это знает. Родика примчалась к его трейлеру посреди ночи, выпрыгнула из машины прямо под ливень, в одной футболке, без куртки или пальто. Замерзшая, промокшая насквозь идиотка, обессиленно рухнувшая на его руки, стоило только открыть дверь. Раньше Питер был рад видеть ее без косметики, настоящей, это поддерживала даже Линда, вся такая про-феминистка. Но сейчас Годфри казалась бледнее простыней на своей кровати. Как будто все-таки переродилась упырем. Ее севший голос что-то безумно твердил, что-то среднее между проклятиями и признанием, а Руманчеку оставалось гладить спутанные, влажные волосы, усадив подругу на диван.       Если Линда проснулась бы от шума, то истолковала бы ночные объяснения неверно. Ее сын не мог вот так прижимать к себе обычную девицу, это нечто за гранью дружбы между мальчиками и девочками. Питеру все равно. В голубых глазах столько внимания и готовности выслушать, что щемит сердце, он смотрел так преданно, будто готов вот-вот завилять несуществующим хвостом.       Мало связанный между собой лепет, из которого он выловил одно-единственное слово, глухо ударившее его по голове. Обухом. Кирпичом. Реальность ворвалась в комнату, ее принесла на своих сутулых плечах Родика. Несмотря на то, что здесь довольно тепло, никакого напоминания о ненастье за окном, их обоих трясло, теперь уже обоих. Ерунда.       — Что значит… беременна? Годфри, мать твою, это идиотская шутка, — в голосе Питера звучало предупреждение. Он помятый со сна, с раскалывающейся головой и уставший, ему не до тренировки чувства юмора.       — Ради шутки не блюют каждое ебаное утро и не подделывают ебанные тесты, — зашипела она, доставая что-то из сумочки, кидая пластмассовую колбу на плед. Две полоски. В глазах Родики — вселенское отчаяние и мольба, и вместе с тем непонимание, она не знает, что хочет услышать от лучшего, единственного, друга. У нее за спиной только мать-тиранша и ангелочек-сестра, с которыми о таком не посоветоваться. У нее только Питер Руманчек, которому она могла довериться. Ей некуда податься.       — И что ты хочешь делать с этим? С ним, с ребенком.       Прямолинейно, он сразу спросил в лоб, обнимая за плечи, смягчая удар собственных же слов чересчур нежным прикосновением. Ладонь легла аккурат между лопаток, в голове Родики прозвучал внутренний голос с интонацией матери: «Выпрямись, не сутулься». Цыган не собирался тратиться на какие-либо нравоучения. Она приехала к нему расставить все точки, и Питеру нужно помочь с выбором пунктуации. Проблема в том, что с правилами английского языка ладил он посредственно. Ей нужно решать самой, взрослой девочке, которая не способна оплатить билет на автобус. Какая-то невообразимо большая ответственность. Питер заглянул в ее глаза, нахмуренные брови, закушенная губа. Шестиклассница, впервые решающая задачку по тригонометрии, и это… мать? Вдруг Руманчеку пришла мысль, что он никогда не говорил о материнстве с Линдой, не подворачивался подходящий момент для темы.       Он понятия не имел, каково это, растить кого-то. Кроме кота.       — Я… — голос такой неестественно ломкий, от самоуверенной суки не осталось и следа, ни одной маски, которой можно было бы прикрыть свой страх. — Я могу ведь оставить его? Ну, то есть это же странно, я не помню, как могла забеременеть, не от святого же духа. Может в этом есть смысл?       — Дурочка, — дыхание оборотня, сидевшего близко-близко, задело щеку. Такое горячее, родное. Его руки прижали так крепко и аккуратно, и Питер понял, что ничего не вернется на круги своя. Он вляпался в неприятности с головой.       Беременная Родика Годфри — сенсация. Оливия умна до чертиков, но не в силах заткнуть рот каждому, кто смел его раскрыть для обсуждения горячей новости. Годфри насолили многим, одной третей города как минимум. Вечно пропадающая в барах дрянь дала повод этой толпе отыграться. Чего еще хотела получить в конечном итоге ее мать, если дочь пропадала ночами, а последнее время в открытую шлялась с облезлым цыганом? Неужто хороший мальчик не сдержал свой пыл в полнолуние, забыв про контрацепцию? И трахались ли они по-собачьи? Странно, но во всех разговорах имя Руманчека поносят меньше, чем ее саму. Она дрянь и подстилка, и хочется прямо сейчас бросить все и уехать прочь, обналичить счета и скрыться под другим именем, изменить внешность. Но пока все дороги ведут только к старому трейлеру Николая. Сюда не приходили люди. Здесь ее оставляли в покое, лишь Линда приветливо кивала, протягивая кружку горячего кофе.       Если бы не ум этой женщины, Родика бы предположила, что и она уверена в причастности сына к щекотливому положению наследницы Годфри.       Сегодня ее не было, уехала за покупками, оставив их вдвоем. Беременность и сопутствующая ей ерунда, сделавшая жизнь похожей на мистический детектив, сблизила подростков, хотя значительно затормозила расследование волка-убийцы. До этого поиски были совместными, но любой риск имел свою цену и пределы разумного. Инстинкты кричали Питеру оберегать и защищать нерожденного ребенка, а не кидать его вместе с матерью, у которой точно шило было в неподобающем месте, в гущу событий. Нельзя. Даже слежка этой проклятой ищейки, Клементины Шассо, перестала тревожить так сильно, как прежде, потому что буквально весь образ жизни горе мамаши подводил к опасности выкидыша с осложнениями.       Худшее, что мог сделать господь бог для младенца, выбрать ему в родители кого-нибудь из Годфри. Особенно молодых, неуравновешенных, нестабильных. У них это сидело в генах.       Друзья вдвоем уместились в гамаке на улице. Питер, конечно, был против, но Родике же плевать на опасность вывалиться из лоскута ткани и получить серьезный ушиб, в этом безрассудстве вся она. Несмотря на модельный рост, Годфри легко уместилась в узком пространстве, забравшись в него с босыми ногами, пристроив их практически на оборотне. Пятка покачивалась на его плече. Наглая мерзавка, которую в детстве не отчитывали, не объясняли, что выбор должен иметь последствия, необратимые деньгами вспять. Но от ее тепла рядом Питеру спокойнее. Тот уступил ей больше места, свесив одну ногу на землю, заодно добавив точку опоры, и потягивал пиво из стеклянной бутылки. Глаза девушки были закрыты, как будто бы она задремала, и Питер не удивился, будь оно так на самом деле. По ее рассказам, ночи последнее время выдавались одна сквернее другой, бессонница и усилившийся токсикоз, организм старался отвергнуть плод, как нечто чужеродное.       Питер рад тому, что с ним она может позволить себе немного отдохнуть.       — Знаешь, — тихо спросила она, веки слегка вздрогнули, но остались опущенными. Курение пришлось оставить в прошлом, бросить на грядущие восемь месяцев, и поэтому голос звучал мягче, женственней. Из него выветрилась грубая хрипотца. Увы, отсутствие дурных привычек не шло на пользу только ее характеру. — А ведь весь город уверен, что я от тебя залетела.       — И тебе не похуй? — улыбнулся Питер, беззаботно потягиваясь. Лучше бы люди обсуждали, как остановить зверя-мясника, продолжавшего свою охоту, нежели мусолили желтушную прессу. В маленьких городах всегда неправильно расставляли приоритеты.       — А тебе? — Родика распахнула глаза, смотрящий Руманчек видел, как сузились от солнечного света расширенные зрачки, делая собеседницу похожей на приметившего цель хищника. Он рассмеялся, легко, без иронии или насмешки над ней, ему правда весело от того, с какой серьезность задан этот вопрос. Аккуратно поднявшись на ноги, Питер протягивает ей руку, зная, что она обязательно запутается снова, если попытается встать самостоятельно.       — Пойдем, заварю нам чай, — Питер провел ее за собой, через три-четыре шага сообразив, что так и не отпустил теплую ладонь, и самое подходящее время разжать пальцы, о, если бы только она не держала его в ответ. Так они и заходят в дом, открывая и закрывая дверь одной свободной рукой. — Наверное, дело в том, что я наполовину цыган. О нас все время ходят слухи, не самые приятные, я к ним уже привык. Слушай. Не давай им сломать себя, ясно?       — Потому что я — Годфри? — скептично, устало говорит она, но слова чужие, не принадлежат ей самой. В устах звучит никто иная, как мать. В ее прозрачных глазах плескалось столько боли, что захотелось взвыть. Питер несправедливо ниже, но это не мешало коснуться подбородка, большим пальцем подтянуть выше угол губ, вынуждая улыбнуться.       — Потому что ты — это ты. Только и только поэтому.       Ему глубоко плевать на фамилии. Они стояли на кухне, вплотную друг к другу, в одиночестве, касаясь, и если это был не самый удачный момент для поцелуя, то вы мало смотрели фильмов и читали книг.       В них что-то сорвало, когда и Питер, и Родика одновременно подались навстречу, прижавшись губами к губам. Соприкосновение поднимает волну жгучего желания, мурашками от спины спустившуюся вниз. Невинность переросли оба, спустя секунду Годфри толкнулась в его рот языком, прижавшись всем телом, дрожа, каждым вдохом прося ответа. Еще. Сейчас же. Господи, какой парень, влюбленный по уши, здесь бы устоял? А не влюбиться, не отходя ни на шаг, как собачонка на привязи, сложно. Родика поступила мудро, не свойственно себе самой: цыган не успеет похитить твое сердце, если ты украдешь его раньше. Сама того не подозревая, она обошла ловушки, проклятье, которое не миновала матушку. Поцелуи жадные, спешные, в таких не получается нормально дышать, от чего дыхание сбивается в первые же секунды.       Комната Питера в дальней части трейлера, и в ней сущий бардак. Смятое одеяло съехало на пол, где валяются упаковки закусок и несколько банок пива, одежда свалена горой в углу. Здесь не ждали гостей, чужаков, через задернутые жалюзи едва пробивался свет. В воздухе блестят пылинки. Сюда приходили ровно для одного — отоспаться и снова уйти. Место почти достойно назваться уютным, существующее от и до для Питера. Оно точно подходит для спонтанного первого раза. На улице, в ближайшей опушке леса и минимум в пяти километрах по дороге ни единой живой души. Когда хочется сбежать от мира, нужно идти сюда.       Они оказались в горизонтальном положении так быстро, словно переместились в пространстве. Щелчок пальцев — и голени Годфри ударились о край кровати, подогнулись колени, роняя два тела на жесткий матрас. Оба не запомнили дорогу, хотя и шли, спотыкаясь и сталкиваясь со всеми подвернувшимися предметами, неуклюжие и увлеченные. Девушка даже снесла макушкой один из плафонов низко весящей на кухне люстры. Но ничего из этого не имело значения. Все оставленные следы вызовут вопросы только у нагрянувшей к вечеру Линды. Питер уложил девушку бережно, точно фарфоровую куклу, которую легко разбить, так, что по подушке разметались светлые волосы.На них блестел оставшийся гель для укладки, от нее слишком пахло чистотой. Даже в постели она оставалась аристократкой. Становилось душно, но так и положено. Поцелуи на шее, подставленной откровенно, провоцируя. В его спутнице ни капли застенчивости. Как будто это логическое завершение их «дружбы», к этому все должно было прийти с самого начала.       Рубашка слетела на пол. Вся верхняя одежда на размер больше, чем Годфри носила обычно, под ней скрывался едва округлившийся живот, простое уплотнение. Не верится, что в течение года эта часть девушки сформируется в самостоятельную жизнь. Вот в чем заключалась магия. Это восхищает также, как превращение молодого мужчины в волка.       Питер бережно целует, касается языком пупка, слишком чувствительного места, от чего и приятно, и щекотно одновременно. Этим он ужасно напоминал пса, ластился, целовался влажно и горячо, изучал каждый возможный уголок ее тела, пропитывая своим запахом насквозь. Табаком, потом, мускусом. Ее обычно небольшая грудь заметно отекла, Питер старался не сдавливать ее сильнее нужного, прикусывая и посасывая твердые горошинки сосков. Они обнажены, и колено уперлось между ног, там, где от всех манипуляций становилось все жарче и мокрее. Родика не умеет нежничать, она кусает плечи до алых следов, не засосов, а кровоподтеков.Дома, на прикроватной тумбочке, осталась ее бритва, и это, наверное, к лучшему, Руманчеку лучше не знать, сколько тараканов в ее голове. Одно дело резаться во время мастурбации или платя за секс. Здесь между ними нечто иное. Она боится все испортить.       Они практически не разговаривают, слов не существует. Понимать можно и без них, верно? Руманчек осознает, что он в постели с беременной, но это ни капли не смущает, не вызывает отвращения. Лишь вынуждает быть более чутким и аккуратным, игнорировать, как яростно лезет целоваться сама Родика, как простит большего. Она действительно груба, как мальчишка-подросток, впервые добравшийся до красавицы из своих влажных снов, стройные ноги обхватывают за пояс, притягивая к себе. В ее укусах и властно зарывшихся в длинные волосы цыгана руках напоминание, что она наполовину упырь. Пусть и сама того не осознает за собой, но Родика пытается всячески добраться до его крови, ей недостаточно сукровицы, слизанной с треснувших в поцелуе губ.       Это безумно. Самый ахуительный секс в жизни Питера.       Когда он толкнулся внутрь, от сжимающейся узости перед глазами полетели искры, поплыло все. Годфри чокнутая, потому что не дала ему отвлечься на поиск презерватива, сама направила член внутрь себя. Потому что она не дает им привыкнуть, шепчет безапелляционное «давай», и подмахивает бедрами, насаживаясь до самого основания, до влажного, пошлого шлепка. Ему пришлось до синяков удерживать ее бедра, напоминая, что он, блять, не хочет стать причиной внутриутробных травм, из-за того что Годфри решила вести себя, как течная сука. Она отдается, но первостепенно собственное удовольствие, Питер наслаждается как будто бы за компанию. В нем нет различий между зверем и человеком, обычно — нет, но та дикая, необузданная натура требует доводить свою избранницу до истомы, привязать к себе, та частичка изнывает от ревности к каждому и каждой. Он пытался оставить Годфри в прошлом, но она как гребаный бумеранг, возвращается с целью пробить твою черепную коробку.       — Питер… — царапины по спине, предплечьям, к некоторым из которых Годфри затем прижималась, извиняясь, лаская и зализывая отметки. Руки постоянно меняли свое положение, то сжимались для объятий, то прижимались к собственному лицу, чтобы закусить покрасневшие костяшки.       Каждый толчок входил таким размеренным и чувственным, что Родике хотелось метаться из стороны в сторону. Он медлил специально, наслаждаясь, лишь под конец сбившись в прерывистый, немного грубоватый ритм. Питер кончил первым, дрогнув всем телом, выскользнув и тут же опускаясь вниз. Годфри приподнялась на локтях, запыхавшаяся, хотела было что-то сказать, но ушей оборотня достиг только вскрик. Может, его волчье обличие и похвасталось бы более длинным и шершавым языком, но он тоже был весьма неплох. Когда дразнящее давление на клитор усилилось, он вовсе кажется самым лучшим. Со вспыхнувшим на щеках стыдом девушка вспомнила, как однажды отважилась на подобное с бывшей подругой, когда у той начались месячные…       Теперь этот опыт казался глупым и смешным. Она словно жаждала не удовлетворения, а чего-то другого, грязная и вся неправильная, покой от вечных терзаний она чувствовала только с ним. Руманчек справлялся лучше, и, насадившись на его изящные без перстней пальцы, ей едва удалось не захлебнуться собственным стоном. Цыган подтянул валявшееся одеяло, накрывая их обоих.       Родика удобнее разместилась под его боком, лежала, пристроив свою голову на широком плече, полностью обнаженная и ничуть не стыдясь своей наготы. Каждый ее изгиб, так или иначе, можно было назвать произведением искусства. Кончики ноготков вычерчивали на груди замысловатые узоры, начав с широкого круга, напоминавшего об уроборосе, и переходя в банальные для мрачных старшеклассниц черепки и кресты. Идиллия. Слишком хорошо, чтобы так длилось всю жизнь, поэтому обоим предстояло успеть надышаться счастьем.       — Мне почему-то казалось сначала, что это все моя мать. Что она как-то с этим связана, — вдруг сказала она, неожиданно скорее для себя, и Питер молча позволил ей продолжить. Он перебирал волосы, распутывая свалявшиеся от фиксирующего средства колтуны, но Родика перехватила одну его руку, переложив ее на свой живот. Ладонь интуитивно сделала круговое движение по часовой стрелке, успокаивая и дитя, и мать. — Мне приснилось, что оно сожрет меня. Так что, Питер, люби меня, пока я еще жива.       Питер поцеловал ее снова, оборвав на половине предложения. Как будто он, черт возьми, ни о чем не догадывался сам. Как будто такие вещи могут быть случайностями. В сказки он перестал верить с тех пор, как прахом рассыпалась состарившаяся в банке фея.       Все кошмары имеют свойство сбываться.       У Родики Годфри оказалось все-таки живое, но слишком слабое сердце. Интуиция предсказывала верно, она умерла вовремя родов, и подскочивший в приемном отделении Питер почувствовал, что немного, и у него поседеют виски. Сидящий на соседнем диване Лит недоуменно встрепенулся, мол, разве что-то случилось? Испуг Руманчека был необоснованным, из операционной не было никаких вестей, а здешние врачи хвастались высокой квалификацией. Все должно пройти нормально. Очередные роды, очередная разрешившаяся в срок беременность. Но оборотень чувствовал. Выстроенная между двумя сверхъестественными существами связь работала замечательно, пока внезапно не оборвалась. Прямо в эту минуту. Родика умерла, и Питер только удивленно хлопал своими остекленевшими глазами, глядя на громкоговоритель под потолком. Никак не удавалось сфокусироваться на говорящей коробке. Искаженный динамиками голос какого-то юного врача, от которого душа срывается и ухает в пятки.       Все так, как должно быть. Всем Годфри полагалось быть мертвецами, даже тем, кого так беспрекословно и отчаянно любят.       Питер держал на руках малышку Надю, девочку, имя для которой месяц назад подобрала сама Родика, крохотное создание мирно посапывало, завернутое в десятки слоев. Кокон-бутон из тканей перевязывала и фиксировала атласная черная лента, гротескный, но настоятельный выбор, ему не принадлежавший. По мнению оборотня, розовый или желтый цвет подошел бы ребенку куда лучше, но почему бы не пойти на уступки, если потом можно выбирать сами. Траурная ленточка ни на что не влияла. Руманчек думал о недавней ссоре с Линдой, которая умоляла его бежать после давшейся с трудом, с потерями победы на варгульфом, но он не мог. Шелли пропала. Кристина, планировавшая выгрызть чрево «грязной шалавы, которую ты трахаешь на глазах всего Хемлок Гроув», стала достаточным стрессом, чтобы отправить Родику в родильное отделение. Вместо того, чтобы ехать рядом с матерью и курить в открытое окно машины, он сидел с названной дочерью перед дверями морга, куда только что вошла довольная Оливия, смерившая презрительным взглядом жавшегося цыгана. Поздно тот сообразил, что ее отвращение вызвали, скорее всего, следы от слез на щеках и не по-мужски заплаканные глаза.       В какой-то мере, рождение упыря, будучи в человеческом теле, можно считать самоубийством. Восстань, павший от длани своей? Все знали, чем это закончится, сны и предсказания Дестини не лгут. Упыри становятся константой в отношении меняющегося мира, и им предстояло привыкнуть к этому.       Через десять-пятнадцать минут не-живая Родика Годфри должна выйти к нему, и Питер Руманчек впервые за всю свою жизнь хочет, но не может позволить себе убежать.