***
— Чем ты думала? Аврора отворачивается от гневного брата с недовольной гримасой. Зачем так на нее кричать? Как будто сам он никогда не делал глупостей. Хотя это Тристан, он поступает глупо только ради нее. Она бы хотела ощутить вину, но ее нет. И брат сразу же раскусит ложь. Врать Тристану достоверно она так и не научилась. Она выбирает из большой шкатулки украшение для волос — золото и сапфиры, ограненные в форме капель. Почти такое же, в каком он увидел ее в первый раз. Как давно это было… И как больно ждать новой встречи. Тристан просит не спешить, умоляет подумать… Но Аврора знает, что он тоже тоскует по ней. Ведь их встреча — это судьба, предназначение свыше. — Чем ты думала, когда отдавала приказ напасть на Ребекку? — он встряхивает безмятежную сестру за плечи. — Тем более так бездарно. — Нужно действовать, а ты только строишь планы, — откликается Аврора, мягко высвобождаясь из рук брата и поднося украшение к лицу. — Я больше никому и никогда не позволю разлучить нас. Даже если мне придется пойти по трупам его родных. Сотни незавершенных планов брата, к которым она относится с насмешкой. Потому что эти интриги никогда ни к чему толковому не приводят. Аврора за века порознь устала ждать. Вернуть то, что по праву ее, можно лишь действуя. Она уверена, что стоит Нику ее увидеть, как разлука забудется. И он не сможет отпустить ее руки, как было тогда в замке отца. Брат вместе со своими подручными везде видит препятствия. Даже там, где их нет… Никлаус не сможет причинить ей боли. Поэтому она и Тристан в безопасности. Их разлука — всего лишь следствие козней его семьи. — Как твой шпион? Ребекка всегда была падка на красивые мордашки, — обволакивающий смех отдает безумием и презрением к обратившей Аврору в бессмертную. — Думаю, она уже по уши влюблена в него. Тристан, — внезапно она становится серьезной, даже откладывает украшения, которые бездумно перебирала, — ты уверен, что твоя марионетка будет молчать? — У меня его брат Рори, — де Мартель целует сестру в щеку, — и он знает, что ждет Деймона, стоит ему сделать неверный шаг.***
Елена откидывает голову назад, любуясь такими близкими сейчас звездами. Ее Первородный… Проклятие, Элайджа, просто Элайджа вытащил ее на крышу башни, в которой она жила. Оказывается, наверху была небольшая ровная площадка, с которой открывался захватывающий вид. Елена завернута в плед, а ноги укутаны в меха. Иногда от такой знакомой заботы мужчины, которого она столь сильно любила, горчит в горле от непролитых слез. И все же Елена не хочет вновь поддаться и обмануться. Она делает еще один глоток вина с пряностями и смотрит на знакомые с детства созвездия, впрочем, по истечению веков имеющие другие названия. — Ты улыбаешься, — Элайджа говорит тихо, стараясь не разрушить волшебство момента. — Могу покричать или поплакать, — предлагает она, — тебе даже просить не нужно. Элайджа, я просто наслаждаюсь кратким мгновением почти свободы, — Елена поднимает скованные руки, которые на ночном холоде быстро идут мурашками, — прежде чем ты вновь вернешь меня в клетку. — Елена, не нужно… — Что не нужно? — дерзко склоняет головку она, — называть вещи своими именами? В неволи не бывает взаимности, как и любви… по крайне мере для меня, Майколсон. Определенно, вино, с виду совсем легкое, все же ударило ей в голову. Раз она так откровенно и дерзко говорит с ним. Но сто тысяч чертей, Елена устала притворяться смиренной пленницей, да и вообще на душе тошно… И почему мужчины такие козлы? Сначала убил и разбил сердце, теперь сидит тут рядом такой красивый, мужественный, как ни в чем не бывало. Словно прошлое можно так просто вычеркнуть. Только она вовсе не хочет забывать. Потому что память хоть и рвет ее на тысячи кусков болью, но не позволяет вновь превратиться в дуру. Которая поверит красивым словам, сильным рукам и любящему взгляду. Чтобы затем быть отброшенной вновь, как бесполезная ветошь. — Я бы отпустил тебя, — Первородный отворачивается, чтобы она не видела его боли, его слабости перед ней. — Но в этом случае никогда больше тебя не увижу. Ведь так, Елена? — Все равно вечно ты не сможешь держать меня в зачарованных оковах, Элайджа, — грустная улыбка, Елена отпивает вина, — я теперь дриада, и моя жизнь неразрывно связана с природой, как и вечность. Рано или поздно отрыв от того, что дает мне силу, убьет меня. Даже дриада, чье дыхание это отзвук беспрерывного круга жизни, имеет слабости. Лесная дева тоже может угаснуть, уснуть сном, от которого не пробудится. Слиться окончательно с тем, чьим воплощением была. Заклятье, лежавшее на кандалах, не дает Елене использовать свои силы, но и оно же день за днем истощает ее суть. Без связи со всем, что живет и растет, она будет медленно, но верно умирать. — Я найду выход, — упрямо возражает Первородный, уверенный в своем могуществе. — Конечно, тот, что не предполагает моей свободы, — ровно добавляет Елена, смахивая слезинку, которую уносит налетевший ветер. — Ты худший из упрямцев, Элайджа Майколсон. — Я люблю тебя, — признание с твердых губ слетает легко и застывает между ними предопределенностью. — Ты не знаешь, что это такое, — бросает обвинение дриада, вставая и собираясь уйти к себе. Потому что его слова все-таки коснулись ее сердца. И Елена злится на саму себя. Как же можно второй раз на те же грабли? Ведь он клялся тебе в любви. И ты мечтала о мире, который вы построите лишь для двоих. О семье и детях. Тысячу лет назад это было… Клятвы оказались пустыми, как и мертвыми признания. Тогда он был смертным мужчиной, а теперь чудовищем, у которого руки не по локоть, а больше в крови. Елена обвиняет себя, словно судья: ты хранительница жизни, неужели забыла, чем заканчиваются объятия вампира? Она спускается по лестнице, испытывая облегчение от того, что Элайджа не пошел за ней. Елена отсылает служанок, которые наводили порядок в ее комнате. Стража, приставленная Первородным, верно расценив ее настроение, убирается сама. Она закрывает дверь и опускается на пол почти без сил. Слезинки одна за другой орошают ее побледневшее лицо. Поделом ей. Больше никаких прогулок с этим под звездами. Пленницы не кокетничают со своими тюремщиками и не скучают по ним. Элайджа больше ничего от нее не добьется — точка. Она вовсе не догадывается о том, что там, в круглом сторожевом зале за дверью, Первородный слышит, как она плачет, и каждая слезинка раскаленным до бела свинцом падает ему на сердце. Элайджа предполагал, что будет легче справиться с ее неприязнью, отстраненностью, страхом. Он больше всего на свете желал сделать Елену счастливой, но дать того, чего она по-настоящему желает, не в силах. Потому что свобода — это мир, где не будет места ему. А это больше, чем Элайджа может вынести. Снова потерять ее. Всю вечность он находился на тонкой грани от безумия, которое вело к самоуничтожению. Его смело можно было назвать самым большим неудачником на свете: та, что предназначена ему судьбой, ненавидит его и мечтает сбежать хоть на край света. И вину, которая пропастью легла между ними, Элайджа не в силах искупить. В старой легенде края пустынь и кочевников на верблюдах говорится, что когда на земле умирает любовь в сердцах, то Всемогущий гасит одну из звезд на небосводе. Кажется, он своим поступком тысячелетие назад потушил сразу тысячу… В сказках и старых преданиях куда больше ужаса и правды, чем может показаться на первый взгляд. Узы Предназначенных не обрываются даже со смертью одного из них. Иначе бы Елена давным-давно освободилась от него. Элайджа сожалеет бесконечно о том, что сделал с ней. Так, как будто сожаление когда-то что-то меняло? Беспросветная наивность и вера в лучшее не для бессмертных. Он уходит не оборачиваясь, стоит дать ей время и отдых. А затем он попытается снова. Потому, что бы ни говорила Елена, в ее сердце все еще есть чувства к нему. Элайджа почти спокоен, если считать покоем ледяную ярость. Видит небо, у него был сегодня не лучший день, а еще нужно сообщить Ребекке что ее использовали — снова… Боль младшей сестры как своя. И даже Ник, почти всегда бесчувственный, не хотел бы ранить Бекку намеренно. Наверное, потому что она единственная среди них сохранила еще некую невинность и способность верить в людей или в лучшее, не суть важно. То, что сестре будет больно, не добавляло Элайдже благодушия… Напротив, он мечтал оторвать заигравшемуся Тристану де Мартелю голову и сжечь его. Амбиций этой семейке было не занимать, но только безумцы идут против своих же Создателей. А что бы он ни думал о Тристане, тот безумцем не был, тут скорее его сестрица… Которую в прошлом с таким трудом удалось оторвать от Никлауса. Это значит, что де Мартель что-то задумал. Элайджа не страдал одним пороком — он не недооценивал врагов семьи. Столетия кровавых войн научили Первородного тому, что и червяк может отрастить зубы и укусить исподтишка. Тристану никогда не достанет отваги, чтобы выступить против Майколсонов в открытую, но о тайных играх никто не говорил. Он не без оснований считал, что избавить брата от Авроры Мартель было лучшим, что он мог сделать для Клауса. В конце концов, психованная девица была кем угодно, но не той, которую Элайджа хотел видеть рядом с братом. Ника и так почти невозможно удержать и контролировать. Люсьен может что-то знать. Это же он сох по этой ненормальной до того, как увидел Фрею. Только расспрашивать его нужно без сестры, которой это точно не понравится. Не стоит огорчать ее без особой на то причины. Кол сидел в оружейной, на удивление трезвый и без шлюх. — Не замечал раньше у тебя привычки возиться стрелковым оружием, ты же предпочитаешь меч и копье? — Мы с Давиной собираемся на охоту, — младший Первородный показал маленький, весь изукрашенный изящной резьбой арбалет, который настраивал так, чтобы слабые руки девушки могли перезарядить. — Так что это не для меня.