Memento mori

      Наверное, из всей своей жизни Акутагаве стоило сделать только одно заключение – ему чертовски не везет на психопатов с суицидальными наклонностями. И ведь сейчас Рюноске едва ли может вспомнить, как так вышло. Но теперь все чаще ловит себя на мысли, как были они похожи. Наверное, пока Кира мельтешила перед глазами, вид её сам по себе отвлекал от подобных мыслей. Черноволосая, даже ниже Чуи, злая и уставшая, Монтари вечно пряталась в свой плащ, огрызаясь из-за чёлки, словно бешенное животное, утробно рычащее через прутья клетки. Невзрачная, почти хрупкая на вид - она и в подметки не годилась Дазаю, если уж ставить их в один ряд для сравнения…       Одаренный отлично помнит ее кожу. Белая и тонкая, она была похожа на тряпку, которую с особым остервенением рвали сразу несколько бродячих собак. Ни единого живого места. Наверное, тогда впервые пробегаясь глазами по веренице шрамов, он рискнул сравнить наёмницу и учителя.       «Неужели под его бинтами тоже самое?..»       Только в это черноволосый едва ли поверит. Осаму говорил, что боль не любит, а она… Нет, это не было мазохизмом, но раз за разом она отмахивалась, когда белоснежная ткань, окрасившись багряным, липла к телу. Нет времени. Нет сил. Нет желания.       Его учитель искал причину для жизни и приходил к тому, что не может её найти. Его… Даже сейчас слово встает поперек горла, не позволяя назвать ее девушкой… Его Кира, да. Именно так. Просто его Кира. Она задыхалась в этих причинах. Они оплетали, тонкой проволокой врезаясь в кожу, застилали глаза плотным туманом и лезли в горло грязной тряпкой, перекрывая дыхание, вызывая рвотные позывы. Взгляд Дазая отражал вселенскую скуку. Взгляд Монтари напоминал тлеющие угли в давно погасшем костре.       Прикосновения… Их было слишком мало. Сейчас, когда повлиять на это уже невозможно, он отчаянно жалеет об этом. Наверное, Кира просто не понимала их необходимости, а его гордость мешала даже косвенно, иносказательно просить о лишнем переплетении пальцев, чего уж говорить об объятьях? Но то, что было, надолго останется в памяти. Обычно - почти всегда - за ее руками следовал холод. Пробирающий до костей, заставляющий мурашки мелкими стайками разбегаться по коже. Больное сердце - плохое кровообращение. И все-таки… Пальцы скользят по щеке, пока перед глазами встает её разъяренное, мягче и сказать нельзя, разгорающееся в ярости лицо. Пощечина была обжигающей…       - И ты, блять, серьезно?! – Рюноске не знает, откуда она узнала, и даже не сразу понимает, почему, оклемавшись после проклятой свары с тигром на Моби Дике, его встречают размашистой, совершенно не щадящей пощечиной. Она не дает опомниться, только набирая голосом децибелы и, привстав на цыпочки, впивается в нашейный платок, заставляя наклониться и заглянуть ей в глаза. – Мне кажется, ты хотел ему что-то доказать?! Ну молодец! Могу поздравить, - она переходит на шипение, не обращая внимание на ленты Расемона, оплетающие и почти до хруста сжимающие тонкое запястье. Голос становится похож на утробное рычание. – Ты выставил себя не просто идиотом, нет… Жалким щенком, которому можно кинуть любую засcанную палку, и он с восторженным блеском в глазах в любое болото за ней кинется, лишь бы хозяину угодить, – к концу этой речи злость уже утихает, меняясь колким презрением, и Монтари таки ослабляет хватку, уже вяло, разве что не с отвращением толкая его в грудь. Способность отпускает ее руку, и оба знают, что скоро на запястье расцветут синяки. Теперь Кира стоит спиной. Переплетя пальцы и запрокидывая голову, отчеканивая слова на манер лекции в ВУЗе. – Твоя физическая сила не стоит и цента без должной окантовки. Какая разница, как сильно ты будешь бить по двери, если ручка все это время будет находиться под носом? – ей удается скрыть раздражение, и каждый шаг сопутствует паузе в полунапутственной речи. – Мы не в детском саду, Рюноске, и тебе не шесть, и не двенадцать лет, чтобы устраивать подобные сцены. Дисциплина. Ебучая дисциплина, Акутагава! – крик прорывается буквально на одну реплику, но она переводит дыхание, и все становится на круги своя, возвращаясь к заданному ритму. – Видимо, Осаму наивно решил, что твоей маленькой головке хватит мозгов самой догадаться, что получая, блять, приказ сидеть и не рыпаться, потому что мы, сука нахуй, сейчас в союзе, нужно не драть когти, угрожая ради своих бездарных амбиций разъебашить к хуям весь город, и с учителем, и с мафией включительно, а просто сесть и ни черта не делать, потому как приказ в своей сути немного, совсем чуть-чуть отличается от просьбы твоей подружки, с которой вы по вечерам пятницы делаете друг другу маникюр и обмениваетесь платьицами. Это обязательная поебень, принцесса моя. Так что вот сейчас сосредоточься и попытайся уяснить суть, хорошо? – Монтари внезапно как-то смягчается, подойдя к нему и немного наклоняя голову на бок. – Может, для заветного признания надо начать чаще работать этим? – подушечки пальцев медленно разглаживают напряженную морщинку на лбу, остужая голову в прямом и переносном смыслах. – А не пытаться долбиться способностью в двери того, кто создан, чтобы их разрушать?       Они друг друга ломали. Со звонким треском и раз за разом. Наступая на одни и те же грабли. Медленно разъедая и оставляя незаживающие ожоги. Ему бы лучше держаться кого-то, вроде Хигучи. Кого-то мягкого и послушного. Кого-то, после разговора с которым не будет ощущения, что все шестерёнки в твоей голове перемешали и сдали на металлолом, оставляя после себя саднящую пустоту, от которой дрожит что-то в горле и стекленеют пальцы. Ей бы лучше остаться с кем-то из своих учеников. Уже выдрессированных ходить перед ней по струнке. Уже смирившихся со всем тем, во что она превратила свое подсознание. В конце концов с теми, кто был хоть немного готов к тому, чем все это теперь закончилось.       Им обоим нужен был кто-то, кто мог заклеивать бреши в разлагающихся и тлеющих душах… А в итоге? В итоге они сидели на кухне глубокой ночью, после очередного скандала заклеивая пластырем то, что нанесли своими же руками. Рюноске всегда огрызался, когда черноволосая заставляя его сесть на стуле, сама с тихим матерным шипением садилась на колени на полу, с дотошностью перфекциониста, отвратительно неестественной для этой женщины, обрабатывая каждую проклятую ссадину. Монтари всегда смеялась, коротко и небрежно, когда тот накладывал бинты на рваную рану, оставленную собственной способностью.       Вообще-то, ее лучшего друга Акутагава не переносил на дух. Альбинос, почти полная ее противоположность, постоянно следовал за одаренной, сам-то имея за душой не более, чем пара пистолетов. Бесполезный. Рюноске почти заставил себя поверить, что злится именно на это, когда на очередном задании замечал, как многое она ему позволяет. Шутки, слишком личные и почти интимные, возможность просто взять за запястье и оттащить домой, отобрать бутылку, если та накидается сверх меры. Слишком многое, за что ему самому - в лучшем случае - попытались бы оставить пару кровоточащих полосок… От того еще сильнее было удивление.       Они были у неё дома. Жалкая квартирка, на которую больно смотреть. Несколько пулевых ранений и изорванные после неудачного падения бок и щека. Первые, почти неловкие попытки ухаживать, обработать раны. Вот только снова, в очередной раз все идет абсолютно не так, когда та, неприязненно морщась, исправляет каждое движение, не давая сосредоточиться, критикуя, словно он сдает экзамен по первой помощи, а не пытается ей помочь!       Поток желчи прерывает всего одно движение. Чужие руки ложатся на острые плечи.       - Господи… - альбинос закатывает глаза, выдыхая, и слабо усмехается, наклоняясь к ее уху. – Монтари, – голос оттеняют звуки насмешливой усталости. – Заткни свою пасть и просто позволь ему о себе позаботиться.       И он ушел, просто оставив их наедине. Так неожиданно встав на его, Рюноске, сторону.       Акутагава ненавидел говорить с ней о здоровье. Ни о ее, ни о своём собственном. Наверное, потому что это было отчаянно бесполезно. Когда он впервые увидел, как она сжимает зубы от боли, с трудом выдавливая из горла просьбу найти нитроглицерин, ему по большому счету все равно. От того так легко срывается с губ обещание не говорить её дружку об инциденте, какая разница, когда они не более, чем не постоянные напарники? Рюноске не знает, как в не таком и далеком будущем станет жалеть о сказанных словах…       Издалека это смотрелось почти гармонично, пусть достаточно редко, но Кира могла остаться после задания, перекинуться парой слов с коллегами из «ящериц», и в тот раз беседа шла особенно оживлённо. Бойкие выкрики, непривычно счастливый смех Монтари. Подходя ближе, эсперу с каждым шагом всё интереснее узнать причину и совсем не нравится то, что долетает до слуха.       - Цирроз!       Черноволосая кивает, посмеиваясь и удобнее устраивается на массивном деревянном ящике, притягивая колено ближе к себе и упираясь в него подбородком.       - Конечно. Но слишком просто и очевидно, старайтесь лучше, – хихикает, еще не заметив приближающейся темной фигуры.       - Рак легких!       От приступа смеха ее начинает откровенно трясти.       - Уже лучше, но нет, ни этот, ни любой другой. Дальше? – это напоминает изувеченную пародию на игру в «бинго», где целью становится назвать все заболевания, что есть у этой сумасшедшей. Он не знает, как иначе назвать человека, которому, кажется, не просто наплевать, а даже смешно от того, что по её медицинской карте можно писать диссертацию или выпустить краткий медицинский справочник.       Что-то от каждого угаданного диагноза царапает внутри, отдаваясь острой слабой болью. Запоздало приходит мысль, что её дружок должен быть где-то поблизости, и успевшая было вскипеть и подняться злоба находит в альбиносе крайнего. Как тот вообще посмел подобное допустить?! Акутагава не уверен, думает он об игре в целом или обо всем том, что сделало её возможной. Тот, кто так вьется рядом с ней, строя из себя недобитого ангела-хранителя, не имеет права позволять подобному существовать! Серые глаза не сразу вылавливают Акиру в толпе, но находят, заставляя быстрым шагом направиться к нему…       - С какого черта?.. – бросает тихое, но бесконечно злое, обрываясь на полуслове, когда альбинос, чуть морщась, качает головой, подняв левую руку. Парень выглядит устало: вымученно усмехается, подняв взгляд на Рюноске.       - Не нужно... – он качает головой, прикладываясь к подозрительно знакомой фляжке. Монтари. Любимая вещица черноволосой, которую тот видел на совместных заданиях едва ли не чаще, чем способность этой женщины. Та же, которую она всучила ему под нос, когда ушел Дазай…       - Я надеюсь, ты это сейчас не серьезно… – голос продолжает исходить на ядовитые нотки, но собеседник остается предельно спокоен.       - Не тот случай. Уж поверь, мне самому не сильно это нравится, но её хоть к батарее в палате пристегивай: отпилит руку и поминай как звали, - красноглазый невесело смеется, вторя голосу подруги. – Гиблое дело…       И всё-таки он пытается поговорить с ней об этом. Пусть несколько позже и когда рядом не будет свидетелей, но ленты способности грубо прикладывают хрупкую тушку о жесткий бетон стены, заставляя неприятно удариться затылком, выбивая воздух из легких. Он кричит на неё. И ей это кажется милым, смешным и наивным в своей инфантильности. Ей кажется, что они все просто не умеют её слушать. Наверное поэтому Кира спокойно проглатывала обвинения в халатности и глупости, дожидаясь, когда же он закончит. Рюноске до сих пор не уверен, как он относится к этому жесту, когда её рука зарывается в его короткие волосы, мягко трепля по макушке, но он определенно уверен, что ей нравится. Слишком часто Монтари прибегает к этому в подобных ситуациях.       - За-абей, – она почти нараспев протягивает и немного криво улыбается. - Какая вообще разница, пока это не мешает работать?       Одаренный считает эти слова запрещенным, отвратительно низким приемом. Да, может они и вместе, но она ведь отлично знает: Акутагава не в состоянии сказать в лицо, что боится её потерять, что ему самому мучительно горько от её боли. Знает и использует это, чтобы закончить разговор. Неприятный, опавший внутри вязким, горчащим осадком. А потом становится только хуже.       То, что черноволосой не нравится его кашель, известно давно. Хотя - как забавно - услышав эти хрипы впервые, Кира и вовсе не замечает, не придает значения. Приступ вовсе не был легче обычного, Рюноске не пытался пытаться скрыть. Просто слишком сложным оказалось различить хоть что-то, пока его выворачивало от выпитого ранее на холодном кафеле её ванной. Единственный способ лечить душевные раны, что она смогла предложить. Да и «предложить» - слово неверное и неподходящее. Сунула фляжку под нос, да и только.       Он помнил, что она сказала дальше. Слова жестокие, правдивые женщина кинула пригоршней соли на пульсирующую рану, оставшуюся после того, как Осаму сгинул, вильнув хвостом на прощание. Только соль оказалась спиртом. От него не легче, но хотя бы была польза, пусть теперь Акутагава и ненавидит те слова. То, что легло в основу тогда еще не рожденного доверия, теперь осталось едким: «Если ты понимала тогда, почему допустила сейчас?!»       И все-таки кашель и правда ей не нравился. Одаренный давится язвительной улыбкой. Она ни разу про него не спросила. Зачем делать что-то прямо, когда получив доступ к квартире, можно по таблеткам в аптечке дойти до нужного вывода.       Иногда ему казалось, что все, что она делает, один издевательский ответ на все его вопросы о лечении. Монтари подняла все связи. С института, первой работы и работы текущей. Две клиники, вымученные шантажом врачи и почти бесконечная череда процедур, анализов и исследований. По итогу в бинго могли играть оба. Таблетки заменили шприцы, ведь: «Если хочешь посадить еще и печень, будь добр перед этим избавиться от меня, не хочу за этим наблюдать!» А потом холодные пальцы, жгут и иголка. Аптечный запах и ощущение, что под кожу медленно вгоняют битое стекло.       - Сейчас в горле першить начнет, – предупреждает, а организм словно слушается её команды. Акутагаве хочется назвать его предателем, но это глупо и, кажется, отдает чем-то вроде шизофрении. Так что остается только хмуро кивать, закусывая изнутри щеку, и пытаться не закашляться на месте. На его боль она отзывается на редкость тепло. Улыбается почти нежно, осторожно извлекая иголку и зажимая место инъекции. Он старается не думать, что происходит в ее голове, когда холодные, потрескавшиеся губы мимолетно касаются виска, потому что, пусть это и точно не злосчастная жалость, подсознание догадывается, что ему не понравится правда.       - Я тебе не ребенок! - дергает головой, прижимая руку ближе и огрызаясь скорее по инерции, чтобы не выходить за рамки привычного сценария.       - А то я не знаю, – небрежная усмешка через плечо, пока все, что лежит на столе, отправляется в аптечку до следующего раза. Прежде, чем выкинуть шприц, ехидный оскал и щелчок плоскогубцев перекусывающих металл, лишь бы не доставить радости случайному наркоману рабочим шприцом.       - Знаешь ли, складывается впечатление, – продолжать бесполезную перепалку вроде и не сильно хочется. И жест своего рода приязни не так и задевает самооценку, но шоу должно продолжаться, даже когда в зале нет никого, кроме самих актёров, а номер отточен до крайности, вовсе не нуждаясь в репетиции.       - Ну что ты, девочка моя, ты уже вполне себе зрелый... – обращение уже немного заходит за край, поддевает свежую корочку на едва зажившей ранке его самолюбия и срывает ее полностью, когда Кира заканчивает фразу. – Самостоятельный… Подросток с играющим в заднице максимализмом! – произносит нараспев, срываясь на громкий смех в конце, и он вскакивает с места, до боли впиваясь в тощее запястье, готовый начать скандалить. Монтари встает на цыпочки, а в глазах как в паре кровавых луж играют смешливые огоньки. – Которого, к тому же, чертовски просто отвлечь, – свободная рука ложится на предплечье больной руки, вызывая мурашки и уже совсем иное раздражение. Скорее даже легкую обиду, что он и правда слишком легко повелся на провокацию. Утешать и помогать Кира может и не умеет, но раз за разом приходит к желаемому результату: он же сумел ненадолго забыть о боли? Значит, все было сделано правильно.       Они не разговаривают почти до вечера. Только когда та в полусонном состоянии дописывает что-то, сложив бумаги на колене, делая уродливый подчерк еще более нечитаемым, Рюноске позволяет себе устроиться рядом, осторожно обняв этот мелкий комочек раздражения, теперь уже сам наслаждаясь непонимающим, озадаченным взглядом. Может её и сложнее разозлить напрямую: сама она и без него справляется с этим на отлично, а попытки припугнуть сводятся к разочарованию вперемешку с новой, никому не нужной дракой. Зато у него есть и свой козырь, который срабатывает почти безотказно. В этот раз поцелуй таки приходится в губы. И пусть все ещё короткий, оборванный и далекий от полноценного, но теперь у него самого есть повод язвительно улыбнуться, сильнее сжимая объятья и зарываясь носом в всклокоченные черные пряди чужих волос.       - Я тебя ненавижу… – доверительный шепот и тихий смешок в ответ. Холод ладоней обжигает даже через рубашку.       - А то я этого не знаю... – в тот момент ему кажется, что это лучше любого признания…       Рюноске привык к запаху спирта. И к нему, и к душной вони перегара под утро, когда и без того не слишком живое тело ухитрялось доковылять с дивана до кухни, чтобы влить в себя ту тошнотворную бурду, что одаренная ухитрялась обозвать «кофе». Ему она варила приличный, и по правде сказать, это раздражало только сильнее. Привык он и к тому, что она называет его идиотом и девчонкой. Обвиняет в эгоизме и инфантильности. Потом пьет кофе с его бывшим учителем и собственным бывшим учеником, а у него даже не хватает сил, чтобы на самом деле искренне разозлиться и назвать ее предателем. Наверное, потому что оскорбления обычно заканчиваются чем-то приятным, а из кофейни она неизменно возвращается к нему. Злая, уставшая, с вымученным оскалом вместо улыбки, но все-таки предпочтя его компанию долгожданному отдыху у себя дома.       Он понял раньше, чем успел увидеть, а после пожалел, что не дал себя остановить… Эта странное, глупое сообщение с просьбой отвести кресло в химчистку. Слишком сдержанный голос её дружка, без всяких объяснений требующий быстрее приехать к ним домой. Всё сложилось в единую картину, когда ещё из коридора он увидел мелкие капельки крови и худые ноги у кресла…

А знаешь какая у тебя сейчас мысль самая поганая?

      Он не хочет вспоминать того разговора. Не хочет строить между этими двумя все новые параллели.

Конечно, знаю. И тогда знал. Не надо. Я не хочу этого слышать!

      Холодно… Так холодно… Рюноске застывает в дверном проеме, уже не слыша, как Акира просит не пускать его дальше. Провалившись в леденящее осознание, как в прорубь….

Неужели я не стоил того, чтобы остаться? Чего ему не хватило? Можно же было... Можно было хотя бы ради меня! Или я недостаточно сделал для этого..?

      Тогда эти слова затронули что-то в душе, а теперь набатом звучат в черепной коробке.

Видимо, опять недостаточно… У меня хоть шанс-то на это был?! Хватит! Хватит меня игнорировать!

      Хрупкая черно-белая фигурка лежит, распластавшись на кресле, едва ли с него не спадая.

Все едино. А в сухом остатке у тебя только дрянной эгоизм да самокопание, ведь.. А если бы я иначе?..

      Она вспорола себе горло. Черная лента развязанного галстука – подарок Мори в первый рабочий день - и кровавые разводы, пропитавшие ржавчиной некогда белую ткань. Рюноске на секунду показалось, что это он на ее месте, иначе почему так сложно вдохнуть, а вместо слов вырывается лишь слабое, журчащее хрипение…

Меньше пила? Больше старался? Стал бы тогда? Стоил бы?..

      Один… Два… Три…

Что мне нужно было сделать? Сломать в себе, перестроить, сжечь и выстругать заново, чтобы избежать этого исхода?

      Акутагава уже подрывается в сторону тела, и ленты вьются, зараженные эмоциями хозяина, но на плечи опускаются чужие ладони. У Дазая сердце отлично функционирует, а Рюноске совсем от теплых рук отвык…

Не суть…

И правда… Какая теперь уже разница?..

      Когда она узнала его прозвище, сказала, что он скорее просто брошенный щенок, и сейчас Рюноске как никогда подходил под это определение. И, может, Кира и не любила его кашель, но сейчас он стал для мальчишки фактически спасением. Дрожа всем телом, до боли в пальцах впиваясь в жилетку бывшего учителя, он не думал о том, насколько жалким сейчас может показаться, даже не понимал, почему где-то в глубине души столь давно желанные объятья теперь стали лишь частью разрывающей голову какофонии.       Перед испачканным кровью креслом не было места презрению и надменности. Перед его содержимым не уместен был лишний холод, и пусть это было не признание, но забота, пусть и немного отстраненная, та, на которую мог быть способен бывший мафиози.       И все-таки Акутагаве отвратительно не везло на психопатов-суицидников. Один застегнул на его горле ошейник, на долгие годы перекрывая доступ к кислороду. Вторая, подобрав с улицы, открыла газ в новом доме и щелкнула зажигалкой.