Тайна исповеди

Бьянка прижимается щекой к резной решётке и молится всем богам на свете, чтобы святая сестра по ту сторону не зажгла лампадку и не посмотрела на неверные тени, отбрасываемые на медовое дерево. Если бог есть, здесь он слышит свою дочь как никогда хорошо. Тех малых крох веры в трепещущем сердце де Сарде хватает, чтобы заливаться лихорадочным румянцем от осознания, с какими именно словами мешает она немую молитву. Чьё имя поминает со сладостью на губах. К чьим рукам припала бы поцелуем, как к отполированному перстню телемки, чей тёмный горбоносый профиль слабо очерчен в тенях исповедальни. — Владели ли тобой мысли тёмные, недозволенные? — густым, тёплым голосом вопрошает женщина, и Бьянка закусывает нижнюю губу, глуша тихий стон. — Нет, сестра, не владели. — Помышляла ли ты о пороке сладострастия, дитя? Расскажи мне, не трави души, — мягко настаивает, но если бы знала, если бы она только знала… Волосы Бьянки пахнут горьким орехом и отголосками ладана, Константин вытягивает тонкие шпильки свободной рукой и опускает их на жёсткую скамью. Одну за другой, медленно, размеренно, не допуская ни единого звона металла о лакированное дерево. Тёмные кудри рассыпаются по плечам возлюбленной кузины, и он с почти священным трепетом отводит пряди от шеи, прежде чем прижаться губами к выступающему позвонку в низком вырезе платья. Словно спрашивая — помышляла ли, ммм? — Помышляла, сестра, — горячо выдыхает Бьянка, растеряно улыбаясь во тьму, и лишь скользит тонкими пальцами по деревянной стенке, разделяющей их и телемку, рефлекторно сжимая бёдра. Просветлённый, прости их, ибо не ведают, что творят. — Делала ли ты то, о чём помышляла? — де Сарде готова поклясться, что женщина в этот момент как никогда раньше ведома своим богом, а потому ответные слова стынут на губах, сорвавшись вздохом, и тёплые пальцы Константина стирают из памяти всю любовно взращенную способность лгать. Потому что как сказать «нет, сестра, не делала», когда ворох шёлковых юбок обвивает пояс, когда тонкие чулки, лишённые подвязок, порвались, неосторожно снимаемые дрожащими руками. Как произнести заведомую ложь, чувствуя горячечные, влажные поцелуи на обнажённой шее, ослабленную шнуровку корсета, медовое дерево под собственными, лихорадочно скользящими пальцами? Можно ли лгать пред ликом божьим? — Делала, сестра, — рваный выдох смешивается с нервным щелчком чёток в руках телемки, и Бьянка готова поклясться, что гранатовые бусины застыли меж затянутых в белую ткань пальцами. Узкая кисть тянется к лампадке, и де Сарде почти жалобно просит: — Не надо, сестра, стыд владеет сердцем моим, оставьте… И женщина, чуть помедлив, кладёт спички обратно. — Покайся, и тебе простится. И Бьянка де Сарде начинает говорить. Жадно, захлёбываясь словами, чувствуя горячие ладони кузена на собственных бёдрах, короткие пряди волос у изгиба шеи, сжимая пальцы на переплетении узких дощечек… Она никогда не назовёт имён, но в этой исповеди — честной, истовой! — есть что-то болезненно сладкое. Когда Бьянка умолкает, уткнувшись покрытым испариной лбом в решётку, телемка долго молчит. Так долго, что на мгновение кажется, что ещё секунда — и она резко встанет, покинет свой альков, подойдёт ко второй половине исповедальни, сожмёт сухую ладонь с отполированным перстнем на винном бархате портьеры и… — Он прощает тебе, дитя. Иди с миром. Константин беззвучно смеётся, прижимая к себе кузину. Они почти попались. Но почти — не считается.