Птичий короб

В прихожей было пронзительно тихо. Даня все не мог привыкнуть к этой тишине - начинал вслушиваться в нее всякий раз, как открывал дверь, и внутренне обмирал, возвращая себя к осознанию, что не услышит в ней ни отзвука знакомого голоса, ни бормотания телевизора из гостиной, ни шороха открываемых ящиков в кухне - ни одного, даже призрачного следа чужого присутствия. Он посторонился, пропуская мимо себя Алину. Включив свет, она с явным облегчением избавилась от капюшона, кепки, массивных темных очков - сбросила так ей надоевшую, утомлявшую своей тяжестью броню. - Подожди, - увидев, что она делает шаг в сторону кухни, Даня поспешил остановить ее, - окна закрою. Она осталась дожидаться, пока он опустит жалюзи, запахнет, насколько это возможно, занавески. Они оказались будто в наглухо забитой коробке, куда не проникало снаружи ни единого луча света - а, значит, не могло просочиться и ни единого любопытствующего взгляда. Предсказать, откуда в очередной раз выползет вездесущий объектив камеры, телефона, планшета или даже видеорегистратора (да-да, бывало и это) было заведомо невозможно - они поджидали на каждом углу, следовали всюду, и даже оставаясь с собой наедине, в тренерской ли, в спальне или хоть в ванной, Даня не мог поклясться, что не следит за ним направляемое чьей-то рукой стекло, блестящее безразлично и цепко. Тем более, не могла этого сделать Алина, и им оставалось лишь радоваться, что им было куда прийти - в квартиру, ставшую им надёжным убежищем. Или до того же надёжной тюрьмой. - Будешь есть? Я... - распахнув холодильник, Даня осекся: на полках его поджидал одинокий кусок сыра, мятый помидор и банка с кетчупом, открытая, наверное, ещё в прошлом веке. - Так, понятно. Я сейчас что-нибудь закажу. Он отдал ей телефон, чтобы она выбрала себе, а потом долго колебался, озадаченно потирая подбородок, между пиццей с острым салями и бургером с халапеньо; Алина внимательно наблюдала за его мучениями и наконец не выдержала: - Возьми и то, и другое. Когда ты музыку подбираешь, у тебя лицо проще! - Ладно, - согласился Даня, понимая, что возразить тут особо нечего, и, дождавшись, пока на экране появится извещение о том, что курьер будет через сорок минут, убрал телефон в карман. Алина, как оказалось, на него уже не смотрела - отошла к окну, опершись спиной о подоконник, и, хмурясь, ощупывала собственную ногу. - Что такое? - спросил он, приближаясь к ней. - Опять болит? - Немного... По-моему, потянула... Чем-то подобным ни ее, ни его давно уже было не впечатлить, но и оставить это без внимания он не мог - вздохнув, опустился с ней рядом на одно колено и крепко прижался губами к теплой коже в том месте, где, как ему почудилось, болело больше всего. - Эй, ты чего? - спросила она смущённо, прикрывая ладонями рот и смешно зарозовевшие щеки. Даня вскинул на нее взгляд, смеясь: - Как там, кажется? У Волдеморта заболи, у Мориарти заболи, у... - Хватит, перестань, - попросила она, краснея ещё больше - но отдернуться не попыталась и тогда, когда он, поднявшись, поцеловал ее, обняв за плечи, нежно и неторопливо, стараясь не упустить каждую секунду близости - уютной, спокойной, лишённой постоянно преследующей их тревоги. Такие секунды были почти драгоценны для них обоих: куда реже, чем хотели бы, они могли позволить себе просто быть друг с другом - не оглядываясь, не чувствуя себя как под прицелом, не изматывая себя постоянным напоминанием о том, что каждое их слово, жест, движение или выражение лица будут засняты, записаны, выставлены на всеобщее обозрение и всесторонне обсуждены. Ничто не останется незамеченным, произойди оно где угодно, кроме их единственного укрытия - это они поняли давно, и тем отчаяннее, самозабвеннее пытались сохранить то, что предназначали друг для друга - и больше ни для кого. - Уже придумала, что будем смотреть? - спросил он, с усилием отвлекшись от поцелуя; Алина глянула на него так, будто не сразу поняла вопрос, а потом усмехнулась, шутливо подпихивая его в плечо: - Вот сейчас прямо и думала, ага! Выбери сам. Выбор получился не из лёгких - пока Даня, открыв ноутбук, листал кинопоиск, Алина сидела у него на коленях, обнимала обеими руками, тепло дышала в шею и иногда игриво фыркала, заставляя его вздрагивать и смеяться - конечно, он читал каждую аннотацию чуть не по полчаса и в конце концов, смирившись с тем, что жизни ему сегодня не дадут, ткнул в первое подвернувшееся ему название. Тут же и из прихожей раздалось дребезжание дверного звонка - и Алина, опережая Даню, подорвалась в коридор. - Что ты... - хотел спросить он и примолк, увидев, как она деловито утаскивает свои вещи и сумку в гостиную, чтобы их ни в коем случае не увидел тот, кто стоит за порогом. Она не забыла захватить даже очки; Даня не удивился бы, поняв, что она не поленилась подобрать с пола каждый оброненный ею волос. - Открываю! - крикнул он, дождавшись, пока за дверью скроется и она сама, и его голос попал в удивительный унисон с чем-то, что коротко и визгливо скрежетнуло у него на сердце. "Так надо. Так будет лучше". От этой мысли могло бы стать легче, вот только почему-то не становилось. Несколькими минутами позже они с Алиной расположились на его постели - с ноутбуком, разложив вокруг себя привезенные курьером коробки. Алина азартно вскрывала упаковку салата, а Даня, подцепив себе первый кусок пиццы, заметил, как ему показалось, примирительно: - Так даже лучше... В кинотеатрах такая духота вечная, да и поставить там нег.. . Она посмотрела на него так, что он понял - лучше ему было есть молча. Конечно, их обоих посетила одна и та же мысль: поход в кино, кафе, даже прогулка по центру или хоть совместное кормление уток где-нибудь на Чистых прудах - словом, все эти совершенно обычные вещи, в удовольствии от которых люди себе не отказывают, для них - мечта запретная и недостижимая. Когда-то давно, когда все для них ещё начиналось, Даня зазвал ее в "Турандот", заказав отдельный столик, надежно укрытый от посторонних глаз - и все равно нашлась целая компания дамочек, узнавших его в лицо, когда он пересекал главный зал в надежде мирно дойти до туалета и так же мирно вернуться к дожидавшейся его Алине. Ей, перепуганной не на шутку, пришлось убегать чуть ли не через служебный вход - дамочкам оказалось мало того, что Даня не отказал им в автографах, они всерьез вознамерились его караулить, чтобы узнать, с кем он решил разделить свой ужин. Разозленный донельзя, он обратился к охране; им с Алиной удалось исчезнуть, оставшись незамеченными, но Даня, подвозя ее домой, глядя на ее бледное лицо, представляя, что началось бы, если б с этого вечера всплыло хоть одно непрошеное фото, сказал себе впервые: не надо. После того ада, через который ей пришлось пройти, он не вправе заставлять ее проходить ещё и через это. Такое существование, конечно, было невыносимо для обоих, и Даня сам бывал близок к тому, чтобы бросить в сердцах: "Ну и хрен с ними, пусть знают, покудахчут и забудут". Но, стоило ему завести речь об этом, противилась уже Алина: у нее были причины это делать, и Даня сам был в них виноват - показал ей как-то сдуру, что писали ему после того, как всплыло то видео, где он взял ее за руку. "Извращенец, чмо, убери от нее свои лапы", - пожалуй, было самое мягкое из того, что он получил в те дни; впрочем, не лучше были и те, кто, затапливая все вокруг слезами умиления, изо всех сил назначали их с Алиной женихом и невестой. На вопрос, что не так с людьми и когда они успели всем миром сойти с ума, Даня не нашел ответа; при всем своем небедном воображении он представить не мог, как можно было увидеть что-то кроме "не бойся, я с тобой" в том почти случайном жесте, обращённом к ней - измождённой, затравленной, мучающейся от боли, сорвавшей программу, не знающей, что ей делать и безумно нуждающейся в поддержке. Каково ей было в те дни, он знал слишком хорошо; но об этом почему-то никто не подумал, все подумали только об одном. Наверное, с тех пор в нем поселилось отвращение - ко всем тем, кто готов был даже из великой любви растерзать их на части, но не дать жить и свободно дышать. И теперь, когда они с Алиной нашли друг друга, когда он не мог иной раз взглянуть на нее без мучительного желания прикоснуться, обнять, ощутить тепло ее тела, увидеть ее улыбку, разделить с ней ту нежность, которая переполняла их обоих - даже допустить, что они увидят это, растащат по своим логовам, начнут жадно расчленять, выискивая, а то и домысливая подробности - ко всему этому он был не готов до того, что подозревал, будто, случись это, сможет найти в себе силы кого-нибудь убить. Алина его понимала. Она вообще всегда понимала больше, чем от нее ждали, просто не торопилась делиться своими соображениями - вот и сейчас она тихо уничтожала салат, устроив голову у Дани на груди и глядя на мечущуюся на экране картинку. Оказалось, он скачал средней паршивости боевик; впрочем, сюжет как будто одинаково мало заботил и его, и ее - что до Дани, то он, уставший за день, незаметно для себя вообще решил задремать. - Мне надо идти, - вдруг услышал он над своим ухом голос Алины и нервно вздрогнул, открывая глаза. Фильм уже кончился, ноутбук погас, и в комнате было темно; единственным светлым пятном была развалившаяся в кресле кверху пузом, мирно спящая Юки. - Я тебя отвезу, - произнес он хрипло, пытаясь подняться и ничего при этом не опрокинуть. - Который час? - Почти десять, - ответила Алина, глядя на него с неуловимым сомнением. - Я бабушке обещала... А тебе зачем ехать? Ты спал... я могу на такси... - Какое ещё, блин, такси, - буркнул Даня возмущённо, спуская с постели ноги и потирая веки. В голове царило лёгкое головокружение, как обычно спросонья, и в мыслях то и дело возникало что-то бредовое в духе "какой сейчас год", но Даня рассудил про себя, что умывание ледяной водой приведет его в чувство - и, не зажигая свет, почти вслепую поплелся в ванну. - Подожди, - окликнула его Алина, - тебе правда можно не... - Ерунду не неси, - потребовал он, оборачиваясь. - Нахрена тебе такси? Сейчас, подожди пять мину... Он не успел договорить - она подскочила к нему, почти вцепилась в его плечи, притиснулась так сильно, будто кто-то пытался его у нее отобрать. - Я не хочу уходить. - Я знаю, - пробормотал он, в очередной - бесчисленный - раз чувствуя безнадежную злость от бессилия, накатывающую непроницаемой, вязкой волной. Если бы он мог что-нибудь сделать, то сделал бы уже сотню раз - но в том углу, куда их загнали, окружив, не давая выхода, ему оставалось только быть безжалостным. В какой-то степени ему было не привыкать. - Всех на уши поднимут, если ты ночевать не придешь, - сказал он как можно мягче, попробовал отстраниться, но Алина упрямо сомкнула руки ещё крепче, и он обнял ее тоже, закрывая глаза, считая бесценные секунды до того момента, как им всё-таки придется расцепиться и разойтись - ведь, кроме этих секунд, добытых таким трудом, почти чудом, им ничего не пожелали оставить. *** Последнее время его часто одолевал один и тот же сон - всегда одинаковый, всегда живой и яркий до того, что его можно было перепутать с реальностью. Хотя, может, путать было нечего? Может, это и была реальность, приходившая к нему в своем первозданном виде - одновременно правдивом и тошнотворном? Он видит лёд, мутно подсвеченный желтоватым светом прожектора, видит грань, где заканчивается белоснежная гладь и начинается тень - сплошняком темная, дремучая, из которой лишь иногда слышатся шевеления и шепотки. Там - зрители. Они пришли поглазеть на долгожданное шоу, раскупили билеты загодя и ждут, затаив дыхание, когда действо начнется. Они все здесь ради этого. Невозможно их разочаровать. Алина уже ждёт его. Ее легко узнать - на ней одно из хорошо знакомых публике платьев; кажется, в таком же виде она изображена на плакате, который держит кто-то, сидящий в первых рядах. Даня приближается к ней, скользит сквозь густую, беспокойную тишину, и за ним следует безмолвно по льду блестящий световой круг. Плохо поставленный свет слепит, режет глаза - или Даня только ищет оправдание тому, что, оказавшись рядом с Алиной, не сразу находит в себе силы посмотреть на нее. Она выглядит почти спокойной, даже пытается изобразить улыбку - только он может видеть, как побелело от напряжения ее лицо, как закаменела каждая его черта. Она смотрит на Даню, и в то же время куда-то мимо; и в то же время все смотрят на них ненасытной ордой хищников, готовых делить добычу. Даня чувствует, как их взгляды ползут по нему, а по Алине - особенно, как что-то склизкое и холодное; когда он обнимает ее, в этом нет ничего от задумки шоу - одно стремление спрятать, укрыть, защитить, пусть даже это невозможно. "Не бойся", - хочет он сказать, но у него отнимается язык, да и в любом случае так нельзя: их снимают, никто не знает, с какого угла подкрадется к ним камера, но на нее не должно попасть ничего лишнего, ведь каждое лишнее - тысячи просмотров, десятки обсуждений, пища для пожирающих их глаз. Он давно не читает комментарии - и не будет читать их после сегодняшнего, - но ему достаточно знать, что они существуют, чтобы у него в животе и груди взорвался зыбучий ком тошноты. Когда он наклоняется и целует Алину в беспомощно приоткрытые губы, зал откликается вздохом единодушного восхищения. Если бы можно было полностью отстраниться от всего, воспринимать это просто как ещё одну программу - мало ли он их успел и исполнить, и поставить? - то первый элемент можно посчитать успешно выполненным. Всем понравилось. Им понравится и все остальное. Алина отвечает старательно, будто выученно; послушно выгибается, трётся о его ладонь, когда его рука скользит ей под юбку, гладит по бедру. Он старается не вслушиваться в то, что доносится из зала, сосредоточиться только на ей и себе самом, но забыться не удается, вокруг них с Алиной по-прежнему сомкнуто тугое, неразрываемое кольцо, и Даня прижимает ее к себе исступленнее, надеясь, что хоть капля тепла поможет оттеснить, ослабить эту неумолимо натягивающуюся петлю. "Не думай о них, - сказал бы он ей, если б можно было, а пока надеется, что она прочитает это в его лице. - Думай обо мне. Я рядом. Все будет хорошо". Видит она или нет - он не знает; чуть отстранившись и посмотрев на него, она шепчет только: - Надо раздеться... Кровати им, конечно, не дали - организаторы опять экономили. Хорошо, что у Дани есть хотя бы пальто: стащив его с себя, он стелет его на лёд, а потом добавляет к нему в качестве подушки свёрнутый пиджак. Заминка вызывает у собравшихся недовольство: ощутив это, Алина торопится стянуть с себя платье, но ее руки трясутся, как у припадочной, и Даня торопится ей помочь. Как она себя сейчас чувствует, он не хочет даже представлять; когда платье ненужной тряпкой падает к ее ногам, он снова торопится заключить ее в объятия, будто может закрыть собой от всех ее обнаженное, покрытое мурашками тело. Завтра же в ней будут находить любые изъяны - разглядывать под лупой видео и фото, искать, за что бы зацепиться - но это будет завтра, когда все кончится, а их с Даней предоставят самим себе и, (до следующего раза) наконец-то оставят в покое. Он целует ее снова, на этот раз недолго, а затем подносит к самым ее губам раскрытую ладонь. Его безмолвную просьбу она понимает и, прикрыв глаза, коротко вбирает в рот кончики его пальцев. Той же рукой он скользит к ее промежности, раскрывает ее, аккуратно проникает внутрь - и у Алины вырывается тихий стон, а камера, которую они все ещё не видят, должно быть, берет особенно крупный план. Дане, наверное, раздеваться целиком не обязательно - он расстёгивает, не снимая, рубашку, и Алина, точно очнувшись, ласково, пусть и стесненно, гладит его по груди. В этом видится ему какой-то молчаливый знак поддержки: будь она не более чем безвольной куклой, подчиняющейся ему, и только, ей бы так могло быть легче, но ему не было бы точно, и она не может этого не понимать. Она вообще понимает больше, чем многие от нее ждут. "Я люблю тебя", - сказал бы он, но тогда это услышали бы все, и это прозвучало бы почти как надругательство. Поэтому он крепче сцепляет зубы, чтобы ни слова не произнести; зал одобрительно гудит, когда он укладывает Алину на их импровизированную постель - и он слышит, хотя слышать не хочет, ощущает все слишком полно, хотя предпочел бы не ощущать совсем ничего. Она не вскрикивает, когда он входит в нее - кричать ей ни к чему, публика здесь не для этого. Несмотря на всю дикость происходящего, он противоестественно, почти до дурноты возбужден - и зрительский гул, нарастающий с каждым его движением, только подогревает его, заставляет толкаться чаще и резче, и Алина так же яростно и беспорядочно подаётся ему навстречу. Она помогает себе рукой, и он, неизвестно как, но слышит прерывистое "ещё немного...", слетающее с ее искусанных губ - а потом, когда он кончает почти одновременно с ней, все прочие звуки перекрывает рев поднявшихся аплодисментов. - Надо не забыть... - Алина едва дышит, и Даня улавливает, что она говорит, только наклонившись к самому ее лицу, - не забыть... поклониться... Конечно, они не забыли бы. Это непреложная аксиома: что бы ты ни сделал - выдал прокат жизни или опозорился, не сделав толком ни одного элемента, - всегда отдай должное тем, кто пожертвовал своим временем, а то и немалой суммой, чтобы прийти посмотреть на тебя. Он поднимается, какой-то ошарашенный, мало что воспринимающий вокруг себя, даёт ей руку, и они вместе изображают поклон, а с трибун на них летят, как всегда, цветы, шоколад и плюшевые игрушки. Попытавшись поймать одну из них, он просыпается - весь в испарине, под неожиданно тяжёлым одеялом, с трудом осознающий, что видение отступило; но ничто не отменит того, что он чувствует, как внизу живота собрался красноречивый жар - или, хуже того, отбросив одеяло, видит на нем россыпь белесых пятен. Он не говорил ей, конечно, о том, что видит во сне - опасался, и не без оснований, что она примет это как-то не так. Просто позволял жизни течь по привычной колее, не думая, что увиденный им кошмар может воплотиться - если, конечно, он уже это не сделал, причем так давно и незаметно, что в обыденной своей жизни Даня совсем перестал его замечать. - Что будем делать сегодня? - Вот уж не знаю, - Алина, устроившись на заднем сиденье, послала ему хитрую улыбку. - Но фильм, если что, сама выберу. - Давай, - согласился он и, прежде чем завести мотор, огляделся привычно, не толкается ли на парковке кто-нибудь с камерой наперевес.