Грань

Он приходит в себя в сплетении проводов. Бесчисленные пластиковые трубки, позолоченные лучами заходящего солнца, тянутся к катетерам, датчикам на его пальцах, торчат из носа. Правый глаз, похоже, забинтован: Чуя ​​чувствует на лице прикосновение ткани. Тело не слушается: ему чудом удается пошевелить указательным пальцем на правой руке, и одно-единственное несчастное движение отнимает столько сил, что комната вокруг снова начинает плыть. Справа — Чуя, скорее, чувствует это, чем видит — темным всполохом вскидывается тень, а в следующее мгновение его ладонь накрывают холодные пальцы. — Ты наконец очнулся! Чуе хочется проклясть свою удачу и весь мир вместе с ней: отвратительно сияющее лицо Дадзая — явно последнее, что ему хотелось бы видеть сразу после пробуждения. Вмазать бы ему сейчас прямо между глаз, но сил не хватает даже на то, чтобы повернуть голову. Чуя бессильно морщится и только сейчас замечает, насколько пересохло во рту: кажется, будто внутри насыпали песка по самую глотку. «Воды бы», — проносится в голове короткая мысль. — Я так переживал за тебя, Чуя! — Дадзай плюхается на кровать рядом, не отпуская его руку, и его мерзостной улыбкой от уха до уха можно зажигать фонари. — Я едва успел к тебе, чтобы остановить в последний момент! Пока ты валялся в коме, я каждый день тебя навещал: комнату проветривал, цветы менял — каждый раз свежие, между прочим! Кто бы еще о тебе так заботился? «Заткнись, пожалуйста, — думает Чуя, морщась: каждое слово ввинчивается в голову раскаленным шурупом. — Заткнись, а еще лучше дай воды!» Не то что голос — даже губы пока не хотят нормально слушаться. Невыносимо противно лежать безвольной амебой, будучи не в состоянии не только сбросить со своей ладони руку Дадзая — да когда же он ее наконец уберет?! — но даже просто его послать. — Ох, что-то я охрип немного, — Дадзай морщится, картинно-страдальчески заламывая брови, затем тянется куда-то вправо, за пределы поля зрения незабинтованного глаза. В следующее мгновение в его руке поблескивает стакан с водой, и Чуя чувствует, как дыхание перехватывает. Прозрачная жидкость за тонкими стенками сейчас приковывает взгляд и заставляет сердце неровно биться о грудную клетку. «Придурок, дай воду мне! Ты что, не видишь ни черта?!» Со второго раза ему удается выжать из себя короткий хрип, но Дадзай будто не слышит: пьет до дна, так картинно и неспешно, словно в рекламе снимается, еще и слизывает в конце языком каплю, случайно скатившуюся с уголка рта на подбородок. Минуту сидит неподвижно, затем поворачивается, и лучи заходящего солнца странно отблескивают в его глубоких темных глазах. — Я обязательно буду приходить к тебе каждый день, Чуя, — мягко падает в тишине. — Не бойся, я не оставлю тебя одного. Ему уже разрешают сидеть — недолго, но это все равно лучше, чем днями неподвижно лежать в постели. Правда, кроме этого Чуе нельзя пока совершенно ничего — и он готов на стенку лезть от бесконечного безделья. Сколько себя помнит, он всегда что-то делал: сначала бродил в поисках пропитания и хоть какой-то крыши над головой, затем защищал Овец, затем — работал на портовую мафию. Он всегда был чем-то занят, и сейчас вынужденное просиживание днями в палате разъедает изнутри не хуже соляной кислоты. А отвратительней всего то, что Дадзай сдерживает свое обещание. Он появляется, как и всегда, со слепой зоны: кровать стоит левым боком к окну, и Чуя смотрит на улицу — в больничном саду ничего не меняется, но это все равно лучше, чем сверлить взглядом дверь в ожидании Дадзая. Чуя не слышит ни поворота дверной ручки, ни щелчка замка и вздрагивает только от скрипа пола прямо за собственной спиной — наверняка же специально так наступил! В ноздри ударяет удушающе-сладкий запах. — Доброе утро, Чуя, — лицо Дадзая светится все той же широкой улыбкой, а в руках он держит огромную охапку белых лилий. — Как спалось? Чуя чувствует, как к горлу подступает тошнота: несмотря на открытое окно, запах настолько сильный, что сбивает с ног. Прикрывает нос рукавом, невольно радуясь, что хоть одна рука уцелела после использования Порчи: — Какого черта ты сюда притащил этот вонючий веник? — Как грубо! — Дадзай обиженно надувает губы, отворачиваясь. — Я, между прочим, так старался, выбирал, потратил на него чуть ли не все остатки своей зарплаты! Хотел тебе приятное сделать, а ты такой неблагодарный. — Какое, к черту, приятное?! — запах забивается в нос, в горло, душит кашлем изнутри. — Я вдохнуть спокойно не могу! — Ох, не говори глупостей! Замечательный аромат, лилии, между прочим, вообще лекарственные растения, — Дадзай, кажется, даже не собирается слушать: вынимает из широкой стеклянной вазы вчерашний букет, меняет воду и ставит новый на тумбочку возле дивана за капельницей. Слишком далеко, чтобы дотянуться до него рукой. — Ты просто бесишься по пустякам, потому что целыми днями сидишь здесь один и дуреешь от одиночества. Я тебя спасаю, каждый день проведывая, мог бы хоть спасибо сказать. Чуя все-таки срывается на кашель, сгибаясь пополам. Виски начинают ныть — и как только можно спокойно дышать этой гадостью?! Рядом слышатся шаги — специально же не стал ступать тихо! — а в следующее мгновение волос касается чужая рука. — Ну, ну, что же ты так? Не стоило так громко кричать, вот, теперь тебе стало хуже, — Дадзай несколько раз гладит его по голове, перебирая пряди, и от этого жеста мороз продирает по коже так, что Чуя захлебывается собственным кашлем. Несколько секунд он беспомощно хватает ртом воздух, но когда наконец находит в себе силы выпрямиться, Дадзай уже отходит. Садится на противоположный край кровати, улыбается и смотрит с каким-то жутко-нежным выражением на лице прямо в глаза. — Расскажешь, как прошел твой вчерашний день? Дадзай старательно шуршит чем-то в ящике тумбочки. Звук раздражает, но Чуя предпочитает смотреть в окно, а не на надоевшую за недели бесконечных посещений рожу. Обе ноги и левая рука до сих пор в гипсе: врачи говорят, его собирали чуть ли не по кусочкам. Сколько времени уйдет на полноценное восстановление, до сих пор неизвестно, и Чуя ненавидит собственное вынужденное бессилие. То, что шуршание позади останавливается, он замечает не сразу: в какой-то момент вдруг осознает, что стало слишком тихо. А затем головы что-то касается. — Твои волосы так спутались, — голос Дадзая звучит над самым ухом — негромкий, вкрадчивый, шелковистый. — Наверное, тяжело расчесываться одной рукой. Я помогу тебе. Чуя чувствует, как сердце пропускает один удар: Дадзай стоит за его спиной и найденным в ящике гребнем сейчас. Расчесывает. Его. Волосы. Секунду в палате держится мертвая тишина, а затем Чуя срывается. — Лапы убрал, мразь! — он резко разворачивается, взмахивая целой рукой. Разбитое нахрен лицо Дадзая — самое малое, что может его сейчас успокоить, и Чуя уверен, что попал локтем. Слишком маленькое расстояние сейчас между ними, чтобы Дадзай успел защититься, слишком быстро все произошло… …В следующее мгновение он слепнет от боли. Беспомощно хватает ртом воздух, кусая одеяло, которое вдруг оказывается под носом, бьется под давлением чужого колена. Выкрученную руку будто прошивает одновременно тысячей кинжалов. — Нельзя быть таким агрессивным, Чуя, — голос Дадзая, ласково-насмешливый, звучит далеко, словно за стеной. — Ты совсем себя не бережешь. Быть настолько опрометчивым опасно: ты можешь пораниться. Чуя задыхается под ним, не в состоянии разогнуться. Его учили захватам. И учили, как из них высвобождаться. И единственным человеком, которому удавалось действительно его скрутить, был босс: в боевых искусствах Чуя всегда был куда лучше Дадзая, Хироцу-сана или любого другого члена мафии. Сейчас Дадзаю хватает одной руки и колена, чтобы держать его позорно, жалко, по-рабски скрученным: другой рукой он все еще продолжает расчесывать ему волосы. Острые зубцы гребня раз за разом проходятся сверху вниз, царапая кожу головы, и мир белеет перед глазами уже от гнева. Чуя не знает, сколько времени проходит: в какой-то момент Дадзай заканчивает и отступает, отпуская руку — а он так и остается лежать, скрючившись и уткнувшись лбом в собственные колени. Сердце гулко бьется о грудную клетку. Дадзай продолжает что-то говорить, но звуки никак не желают складываться в осмысленные слова. Чуя чувствует, как тело наливается жаром. Время замедляется, секунды налипают друг на друга, будто в старых часах заело стрелку, и она беспомощно дергается на месте. Первой взлетает капельница: со всего маху впечатывается в потолок, разбрызгивая лекарства, да так и остается там висеть. Кровать дрожит, надрывно звенит отброшенная к стенам аппаратура, разлезается лоскутами занавеска, распластавшись по окну и раме вокруг. Тумбочка с вазой врезается в стену и отскакивает почти на центр комнаты, цветы вываливаются — и зависают вместе с каплями воды прямо в воздухе. Дадзай делает шаг назад, медленно поднимая руки, словно пытаясь защититься от неизбежного. Чуя не может рассмотреть выражение его лица, но ему все равно: единственное, чего сейчас желает все его существо — расплющить тощую фигуру в темном плаще, уничтожить ее, не оставив и следа. Один миг — и все, что есть в комнате, врежется в… …Натянутая тугой струной сила обрывается, а с ней будто рвется все, что есть внутри, так, словно ребра вдруг вывернулись и проткнули сердце, легкие, желудок, селезенку. Из носа, глаз и ушей густо течет кровь, и кровавый кашель запаздывает всего на секунду: Чую скручивает, одеяло под ним расцветает багряным. Гремят избавленные от неправильной гравитации вещи, мир начинает смазываться и терять точку опоры, и Чуя безучастно смотрит на то, как стремительно приближается стальной угол тумбочки. У него не осталось силы — ни физической, ни способности, которой он так гордился. Он проиграл — впервые за всю свою жизнь окончательно. «Это все?..» — тупо думает Чуя, не в состоянии не то что остановить падение — просто пошевелиться: тело словно стало чужим и не желает слушаться. Он не мигая смотрит на угол тумбочки, который становится все ближе к виску, в голове гудит безразличная пустота. Его подхватывают за секунду до удара: мягко, почти нежно, с пугающей заботой. Чуя моргает. Перед глазами всплывает лицо Дадзая, и на мгновение Чуя до боли четко может рассмотреть его выражение: ясное, бескрайнее, безотчетное счастье. А дальше мир окончательно смазывается. Коляска катится почти бесшумно, куда больше тарахтит капельница на колесах. На крыше никого, только ветер сразу бросает Чуе в лицо отросшие рыжие пряди. Дадзай подвозит коляску к самим перилам, разворачивая боком, и сам становится рядом. Секунду царит молчание, затем Дадзай улыбается улыбкой, которая так приелась за последние недели — и Чуе невыносимо хочется врезать ему по морде. — Погода сегодня просто замечательная, правда, Чуя? — Дадзай приседает, касаясь руками гипса на ногах. — Так жаль, что ты еще не скоро сможешь прогуляться сам. — Убери руки, — кровь приливает к голове и шумит в ушах. — И сам убирайся к черту. Дадзай поднимает голову, глядя сочувственно-умиленно, и с колен так и не встает. — Ноги всегда были твоей гордостью, ты даже дрался в основном ими, — по его лицу блуждает улыбка — мягкая, но отстраненная, словно с обратной стороны ткани мира на мгновение проглянуло что-то первобытно-хтоническое, оставив свой отпечаток на этой стороне. Чуя сам Арахабаки, но его спина холодеет, покрываясь мурашками. — Как я могу теперь покинуть тебя в одиночестве, такого беззащитного? Длинные пальцы Дадзая медленно гладят шершавую поверхность гипса, словно это хозяин решил приласкать доверчиво прилегшего на коленях кота, и Чуя чувствует, как взгляд затягивает кровавая пелена. Сила расцветает внутри пурпурным цветом, растекается по венам, красным пульсирующим светом собирается на пальцах. Еще мгновение — и она ударит, снесет все препятствия, освободит путь… — Нельзя же так, Чуя, — Дадзай легко ловит его за руку — как же мало силы в ней осталось! Заглядывает в лицо снизу вверх, и его широко открытые, бездонные глаза словно поглощают всю энергию до последней капли, высушивая, обессиливая, оставляя просто одиноким беспомощным искалеченным подростком. — Ты же знаешь, ты пока слишком слаб, чтобы использовать свою способность. Попробуешь снова — и закончишь, как неделю назад. Вспомни: мне пришлось тебя на руках нести в реанимацию. — Пусти, ублюдок! Тебя никто не просил! — Чуе почти удается вырвать ладонь, однако в последний момент Дадзай перехватывает ее второй рукой и резко приподнимается вверх, сразу оказываясь совсем близко. — Тебе нечего бояться, я позабочусь о тебе, каким бы беспомощным и никчемным ты ни был, — он выдыхает это почти рот в рот, и Чуя невольно шарахается назад, пытаясь хоть немного увеличить дистанцию ​​- но Дадзай держит слишком крепко. — Как бы ты ни был искалечен, я обязательно буду рядом. Я поддержу тебя, не оставлю тебя, ты никогда не будешь один. — Пусти! — это уже, скорее, похоже на жалкий всхлип, а не требование, и Чуя ненавидит себя за собственную беспомощность. — Не бойся, все хорошо, все будет в порядке, — на лице Дадзая пропастью замерла улыбка. Он встает, обнимает Чую за плечи, зарываясь одной рукой в ​​спутанные ветром пряди волос, наклоняя голову к себе. Чуя чувствует, как начинают дрожать руки. Солнечный свет, врываясь в открытое окно, заливает комнату. Он отражается от металла приборов, танцует в стеклянных гранях вазочки и гаснет в бездонных глазах Дадзая. — Вот, съешь виноградинку, — темная ягода поблескивает каплями воды в тонких длинных пальцах. Чуя отворачивается к окну, закусив губу. — Свали, — собственный голос звучит хрипло и надтреснуто. Если бы он только мог хотя бы на немного использовать свою способность — даже если это снова доведет его до реанимации, плевать, уже на все плевать. Дадзай недовольно цокает языком. — Так не годится, Чуя, — он кладет ягоду обратно в вазочку. — В винограде много витаминов, к тому же, он полезен для костей — а тебе это совсем не помешало бы. — Свали, я сказал, — звучит тихо и жалко. — Свали наконец, пожалуйста. Щеки касается что-то холодное, и Чуя невольно вздрагивает: обхватив его лицо ладонями, Дадзай силой поворачивает его к себе. Казалось бы слабые руки держат, словно клещами, большой палец будто случайно проходится по нижней губе. — Нельзя так безразлично относиться к собственному здоровью, — в глазах у Дадзая пустота, и Чуе кажется, что он тонет в ней. Сил нет даже отмахнуться уцелевшей рукой: он ​​слишком хорошо знает, что в следующее же мгновение ее с легкостью вывернут, заставляя хрипеть от боли. Точно так же, как много раз до этого. — Плохой мальчик. Если не хочешь есть сам, мне придется тебя накормить. Время словно останавливается. Чуя оцепенело наблюдает, как Дадзай отпускает одну руку — другой продолжая крепко держать за подбородок. Как аккуратно, почти аристократически берет виноград, подносит ко рту и зажимает зубами. Как наклоняется вперед, прямо к его лицу… — Я так вижу, вы весело проводите вместе время? Дадзай на мгновение замирает. В его глазах что-то неуловимо меняется, а затем он выпрямляется, глотая виноград — и только сейчас Чуя понимает, что последние полминуты не дышал. — Добрый день, Мори-сан. Что вас сюда привело? Чуя выдыхает и вдыхает снова, чувствуя, как слабо бьется где-то под горлом сердце. Мори-сан, со своей привычной растерянной улыбкой на лице, заходит внутрь, рассеянно рассматривая палату — словно турист, впервые попавший в Шибую и теперь пытающийся определиться, куда же ему идти. Бормочет себе под нос непонятное: «Да, с Ёсано-кун тут не было бы что делать, как жаль, как жаль…» — Я слышал от персонала, что состояние нашего пациента в последнее время не очень стабильно, — он останавливается у капельницы, что-то проверяет, затем достает из внутреннего кармана пальто шприц. — И? — улыбка исчезает с лица Дадзая, он снова смотрит равнодушным взглядом, как обычно на базе портовой мафии. — Я тоже врач, надеюсь, ты не забыл? — Мори-сан улыбается немного шире, окидывая Дадзая непонятным взглядом, затем вкалывает содержимое шприца в капельницу. — Вот, пришел лично проверить. Дадзай хмурится — почти незаметно, — но не отвечает ничего. Зато встает с кровати и отходит к дивану. Вместо него садится Мори-сан. Улыбается своей безликой улыбкой, но, в отличие от Дадзая, не касается — и за это Чуя ему просто безгранично благодарен. Сейчас ему кажется, что он никогда больше не сможет спокойно воспринимать прикосновения. — Я использовал одно лекарство, тебе должно от него стать немного лучше, — голос Мори-сана не выражает ничего, как и его лицо. — Может начать немного клонить в сон, но это не страшно, так и должно быть. — Да, босс, — будто в подтверждение его слов, палата начинает размываться, и Чуя бессильно сползает на подушку. Только сейчас он чувствует, насколько истощен. — Отлично, — Мори-сан встает, стремительно превращаясь в длинную черную кляксу. — Отдыхай. Дадзай-кун! Чуя обессилено прикрывает веки: усталость, державшаяся до этого где-то на границе сознания, сейчас наваливается сразу в полную силу. — Дадзай-кун, Чуя-кун — ценный член мафии, и мне казалось, ты это вполне осознаешь… — где-то там, снаружи, еще звучат отрывки разговора: равнодушный голос Мори-сана и тихие ответы Дадзая. Чуя не слушает: ватная тишина все теснее окутывает его, донося уже только отдельные слова. — …Я бы хотел, чтобы ты… …свои игры до того, как… непоправимое. Как сейчас. Или как в последнем инциденте, который и привел к… Чуя проваливается в блаженную пустоту.