Предательство

Шрам никогда не предал бы его сам. Они были близнецами; одного помёта, не просто прижитые вожаком в разное время от разных львиц. Муфаса, само собой, был старше, и привлекательнее, и смелее; каждому было ясно — однажды именно он станет королем, могучим и плодовитым. Таков порядок вещей. Но они были братьями, и они друг друга любили. Никто, кроме Муфасы, не любил Шрама — хилого и слишком умного, обожавшего злые шутки вроде муравьев, подсаженных отцу-королю на хвост. Никто другой не стал бы его защищать; и никто другой не стал бы слушать его ядовитые наблюдения за зверями саванны, пусть даже качая большой головой, — или хотя бы хорошо притворяться, что слушает. А потом они подросли, и любовь стала другой — жаркой, острой от когтей и зубов, оставляющих на шкуре отметины. Брат, такой сильный, цеплялся за него во время совокупления, будто тонул в разливе реки, и засыпал потом без сновидений. Как мертвый. Шрам смотрел на него почти с нежностью в эти моменты — прежде, чем засыпал сам. Шраму следовало уйти, конечно же, после смерти отца, как всегда уходят рожденные вторыми молодые львы. Уйти прочь — и обрести либо собственный прайд, либо свою смерть. Но однажды ночью, под звездами (в которых Шрам не видел ничего, но притворялся вполне неплохо) Муфаса сказал ему: «Не оставляй меня», — и Шрам пообещал. Львицы шептались, и фыркали, и судачили, что от него несет гиенами — но кто, кроме него, решился бы проскользнуть так далеко и разведать мертвые холмы? Пусть павианы и попугаи болтают о «землях, не принадлежащих солнцу», — но Муфаса слушал о старых костях, зажмурившись, точно львенок. И кто еще, если не Шрам, ждал его из безрассудного путешествия в ближнюю пустыню?.. (Не считая той самой львицы, еще только пытливо нюхавшей воздух вокруг). Какое-то время, должно быть, оба они думали: этого будет довольно. Шрам навсегда останется тенью своего брата, его советником, другом, любимым. Но под жестоким солнцем всё однажды идет не так, как хотелось бы.

***

…Шрам понимал, конечно: ни одна самка не захочет его — с его темной шкурой и хромотой, — но Сараби была такой гибкой, яркой, как молния в ночном небе; она так хотела быть с Муфасой, и, может быть, это тоже получилось бы разделить между братьями, как они делили все остальное, пополам. Муфасе достаточно было лишь сказать, лишь поставить условие — и что бы тогда оставалось делать этой охотнице? Только подставиться, расставив лапы. Шрам ждал. Муфаса молчал и не заговаривал с Сараби ни о чем больше, кроме как об очередной охоте. Но когда он приходил в пещеру на другой стороне Скалы Предков, от него пахло самкой; той самой самкой, и этот запах говорил лучше слов — и даже когда брат взбирался на него, взрыкивая, это больше не ощущалось как нечто особенное. Лежа на нагретых камнях в середине дня, Шрам вспоминал, как пытался, сначала ради пробы, потом всерьез, перевернуть роли — перевернуть Муфасу на спину, а потом и на брюхо; у Шрама были сильные лапы, вопреки хромоте. Но брат только глядел на него недоуменно и фыркал, словно бы вообще не понимал, как может Шрам — из всех львов! — такого хотеть. И Шрам поддавался, потому что ценил свое место рядом. Но теперь, вместо того, чтобы разделить новую добычу с братом, Муфаса отбирал у Шрама даже себя самого. «Хватит», — бросил однажды Шрам, перекатываясь со спины на бок, сбрасывая лапу брата на пол пещеры. — «Мы уже не львята, которым бьет в голову». И облегчение, мелькнувшее в глазах Муфасы, было горьким, как протухшее на солнце мясо. Но спать — просто спать — в дальнюю пещеру тот по-прежнему приходил. Шрам подолгу пропадал на границах земель прайда, действительно — назло брату, назло им всем — сдружившись с гиенами; они, по крайней мере, не смотрели на него сверху вниз: ровно наоборот. Встречая его потом, Муфаса неизменно терся мордой о морду, но запах неловкости и стыда пробивался даже сквозь запах крови свежей добычи. «Не следует пренебрегать законами». «Перебьешь мне еще и вторую лапу?» «Я не только твой брат. Я еще и твой король». «Ну надо же. А я и забыл». И Шрам отворачивался с видимым равнодушием — поворачивался спиной к королю! — и ухмылялся, горько и зло, слыша, как рычит ему вслед Муфаса. Рычит, вдруг решив напомнить всем — и себе — об исключительном праве. Исключающем праве. Как-то раз, возвращаясь из земель тени, Шрам выследил отбившуюся от остальных во время охоты львицу. Подстерег, вскочил на нее, и сжал зубы ей на загривке, и вставил ей, а она закричала — но некому было прийти на помощь: гиены-тройняшки уже приближались, и напрыгнули на львицу сразу, как только Шрам выскользнул из нее. (Несчастный случай на охоте; такое бывает — «круг жизни» полон жестокой иронии). Шрам пытался представлять Сараби, гордячку Сараби, но все равно видел Муфасу — его невозможно-зеленые, полные лживой добродетельной любви глаза. Глаза обманщика.

***

...Нет, Шрам никогда не предал бы его первым. Но Муфаса предает его, когда рождается мерзкий золотистый львенок с глазами Сараби; и Муфаса больше не ложится рядом со Шрамом, положив голову ему на узкое плечо. И всё же Шрам обещал, он не забывает своих обещаний. Он остается в своей одинокой пещере, пропахшей ложными надеждами, и ждет. Это Муфаса оставляет его, оставляет прайд, и однажды Шрам последует за ним (можно даже считать, что он просто послал Муфасу вперед — сильного, смелого, здорового! — как бывало в детстве, когда они только начинали охотиться вместе). Однажды Шрам последует за братом в смерть — в ничто, а не на звезды, которые смотрят с неба бессмысленными белыми точками. Но пока что он — наконец — получит своё. Свою половину, принадлежащую ему по праву. Половину царствования, и почёта, и любви, и красоты Сараби. Муфаса простит его. Ведь это всё — только справедливо, в конечном счете.