На том конце

— Сюань-гэ, — тянет Цзиян бархатисто-медовым голоском — так близко, что Хаосюань чувствует, как тягучая сладость оседает на языке, течёт по горлу и разливается в груди, слипается в тугой комок между ног. Смартфон нагревается в руке и покалывает ухо электрическим жаром, похожим на горячее дыхание. — Где ты? — он спрашивает сразу, потому что ждал этого звонка до двух ночи и чёрт знает сколько ждал вообще; потому что у него встаёт от одного голоса Цзияна, который почти наяву прекраснее, чем в самом сладком из его снов. — У себя в номере. Я тут совсем один... — игриво дразнится его влажная мечта и с придыханием добавляет, — и совсем голый. А Хаосюаню совсем сносит крышу — парижским ветром, что ураганом врывается в ночной Пекин, взметая занавески и отросшую чёлку. Он сдувает с глаз растрёпанные прядки и бессмысленно пялится в расплывающийся потолок, видит, словно вживую, бесполезно огромную кровать, белоснежные простыни и Цзияна на них: размякшего от приятной усталости и порозовевшего от возбуждения, с ещё сырыми после ванной волосами и томной улыбкой. Он медленно проводит пальцем по своим губам, таким же мягким и чувственным, представляя, что и вправду касается его. — Хочу тебя поцеловать, — шепчет в трубку, задыхаясь от невыносимой влюблённости, от внезапной нежности, которой так много, что девать некуда. Ему в ответ посылают с десяток звонких воздушных поцелуев; последний рассыпается пылким смехом и повисает в трескучей тишине между ними. — Сюань-гэ? — ласково зовёт Цзиян. Хаосюань сглатывает липкий ком в горле. — Я хочу по-настоящему. Это не просьба и не жалоба. Это очередное тоскливое признание, которое бежит через полмира пучком электромагнитных волн и оседает эфемерной горечью в груди — у кого из них? — Прости. Я тоже скучаю, — зачем-то извиняется Цзиян. — Только о тебе и думаю. — Да ну, — Хаосюань неверяще фыркает, а потом спрашивает с глупой надеждой, — правда? — Правда. Будь ты здесь... Мы бы вместе гуляли по Монмартру, целовались на набережной Сены, ты бы держал меня за руку и кормил мороженым, а я бы слизывал тающий шоколад с твоих тёплых пальцев. По вечерам мы бы смотрели, как догорает закат и вспыхивает огнями Эйфелева башня, пили местное вино из одного бокала, — оно тут такое вкусное, знаешь, совсем не как у нас, — а потом долго, не спеша занимались любовью в нашем номере. Его вкрадчивый голос рисует в воображении яркие картинки: осеннее солнце, шелест листьев на ветру и трепет густо накрашенных ресниц, гостиничный полумрак и мягкая кожа под белым кашемировым свитером. — Ты бы уговорил меня повесить замок с нашими именами на Мосту Искусств, а я бы закатывал глаза и ворчал, какой ты безнадёжный романтик. "Безнадёжно влюблённый в тебя", думает Хаосюань. — Это я-то романтик? А кто собрался облизывать пальцы и пить из одного бокала? — Просто у меня Париж и недотрах, Сюань-гэ, — усмехается Цзиян, а потом признаётся глубоким шёпотом: — Знаешь, а там снова туго, как в первый раз... Тебе понравится. Тяжёлое дыхание срывается тонким стоном, и Хаосюань чувствует, как вниз по затылку бегут внезапные мурашки. — Ты... Что ты делаешь? — Хочешь увидеть? Он хочет вжать его в кровать и выебать так, чтобы "снова тугое" стало хлюпающей дырой, текущей от его смазки, чтобы Цзиян потом встать не мог и валялся в его постели: всегда готовый, послушный, растраханный. Но пока ему приходится обойтись одним фото. На одну невыносимо долгую минуту смартфон замолкает, а потом пиликает уведомлением из вичата. Хаосюань вспотевшими пальцами скользит по экрану, открывая картинку, а Цзиян довольно улыбается от его острого вздоха; Хаосюань может в точности представить эту улыбку: плавный изгиб губ, неглубокие ямочки на щеках. Мог бы. Сейчас перед глазами у него только раздвинутые бёдра и тонкие пальцы, обхватившие головку покрасневшего от напряжения члена. Собственное возбуждение словно током прошивает, и он лишь чудом не роняет телефон. — Нравится? Он собирается в красках расписать, как ему нравится, и что он сделает с Цзияном, если тот будет задавать дурацкие вопросы, но слова застревают в горле, и у него выходит лишь едва слышное "очень". — Скажи, как сильно ты меня хочешь. — Я... Лучше покажу при встрече. — Вредина, — фыркает Цзиян. — А сейчас? В его любопытном тоне предвкушение и едва заметная сладкая дрожь, которая вызывает в Хаосюане ответный трепет, и он нарочито медленно, заливаясь краской до самых кончиков ушей, произносит: — А сейчас ты трахнешь себя пальцами, представляя меня. Его слова, несмотря на смущение, звучат приказом, который Цзияну тут же не терпится исполнить, и он восхищённо вздыхает: — Ах, Сюань-гэ! Ты ведь поможешь мне… представить? Даже делать ничего не нужно, просто говори. Хаосюань поначалу тушуется. Одно дело — комментировать футбольный матч, например, а говорить всякие пошлости своему баобэю — совсем другое. — Я… Он запинается, а блуждающие в голове фантазии разбегаются и сбиваются в спутанный клубок, потому что хочется всего и сразу: засадить с размаху и дразнить тягуче-медленной нежностью, впиться в губы и облизать всё тело до кончиков пальцев. Член сводит судорогой от мысли, что у них ещё будет время, что ещё столько можно попробовать. Такого, что даже подумать неловко. — Ты здесь, со мной, Сюань-гэ, — низким, завораживающим шёпотом начинает за него Цзиян. — А мне так жарко внутри, так давно тебя хочется. Я лежу под тобой, голый и ужасно возбуждённый, раздвигаю ноги, чтобы ты увидел меня такого... Ох, как же я ждал твоего взгляда, — он не сдерживает глубокого стона, который отдаёт приятным резонансом в динамиках. — Сюань-Сюань, посмотри на меня. Ван Хаосюань смотрит, пялится на фото в телефоне, где всё самое вкусное в идеальном эйчди. Вспоминает, как не мог наглядеться в их первый раз и старался запомнить каждую крохотную деталь, влюблялся в каждую родинку, каждую впадинку, каждый изгиб. И его как будто прорывает, потому что эта любовь жжёт изнутри так, что уже невозможно держать в себе. — Ты красивый. Невыразимо прекрасный. Ты совершенство, к которому я посмел прикоснуться. Обладать тобой — неслыханная дерзость, но ты мне позволишь. Только мне… Ведь правда? — Да. Да, да! Целуй меня уже! Он чмокает экран с характерным влажным звуком, и Цзиян ахает, прижимая ко рту тыльную сторону ладони. Впивается губами в свою же кожу. Хаосюань слышит и его дыхание, и мокрый поцелуй, и его несёт, а рука сама тянется к члену. Он говорит плавно и тихо, в такт ленивым движениям. — Я целую тебя долго и глубоко, неторопливо, могу себе это позволить. А когда отстраняюсь, твои губы опухшие и блестят от слюны – твоей и моей, — такие желанные, что я не могу удержаться и ещё раз облизываю, слегка кусаю. Целую тебя в шею, впиваясь зубами, оставляю багровые засосы на коже — такой бледной, почти прозрачной — потому что мне всё можно. Потому что ты мой. Мой, мой… — ...твой, — отзывается эхом Цзиян. Голос у него хрипловатый, задушенный, как будто и впрямь целовался. — Делай со мной всё, что хочешь. "О, я сделаю. Сделаю с тобой такое, что ты потом и не взглянешь ни на кого, кроме меня. Никого, кроме меня, не захочешь". Глупая, глупая ревность. Он ничего не может с собой поделать, потому что Цзиян так далеко, так невозможно далеко, даже когда они в одном городе, и ему кажется, что до другого конца Пекина было бы ещё дальше, чем до Парижа. — Я спускаюсь к твоей груди. Целую каждое ребро, вылизываю крохотные соски, которые твердеют у меня во рту. Ловлю каждый стон. И Цзиян стонет; не оттого, что просят, а потому что его соски и правда твердеют — в собственных пальцах. Но можно закрыть глаза и представить, что в его. Что его руки гладят грудь, а губы дарят бархатные поцелуи, что его ладонь скользит вниз по животу, забирается в пах и ласково касается члена. Он давит в горле болезненный вздох, который не укрывается от чуткого слуха его Сюань-гэ. — Ещё раз так сделаешь, и я тебя укушу, — соблазнительно грозится Хаосюань, прекрасно зная, как его заводит грубость, но сам никогда не исполняет угрозы. Только сводит с ума своей нежностью, мягкий и милый, как плюшевый львёнок, который игриво скалит клычки из фетра, изображая из себя гордого зверя. — Кусай, — хрипло смеётся Цзиян. — Тебе же всё можно, м-м? — А вот не буду. Буду — вылизывать и целовать, пока ты не задрожишь в моих руках, не начнёшь умолять тебя трахнуть. Буду спускаться всё ниже, задевая дыханием член, гладить бёдра, но не касаться так, как ты хочешь… Не смей совать в себя пальцы, пока я не разрешу. Цзиян давится стоном, судорожно дыша в телефон. Рука так и застывает между ног, прижавшись пальцем ко входу. И как только узнал? Приходится подыграть. — Сюань-гэ, п-пожалуйста… Выеби меня. Я могу повторить пятьсот двадцать раз, если хочешь, только… Пятьсот двадцать раз? Хаосюань хмыкает про себя: пока что всего один, а он уже плавится от того, как жарко это прозвучало. — Сюань-гэ, не молчи! Я так… Этот дурацкий Париж! Хочу домой, хочу к тебе, хочу тебя в себе. Пожалуйста? Хаосюань не сразу находит слова. Он точно не был готов услышать "домой" и "к тебе" в одной фразе, а Цзиян не хуже него знает, на что давить. Он еле выдыхает: — Включи громкую связь. Через несколько мгновений чужое дыхание становится гулким, как будто наполняет всю комнату и отражается от стен, и слышен каждый шорох, каждое движение, весь Цзиян в едином звуке, в одной прекрасной, пылкой мелодии. Если бы Хаосюань был музыкантом, он бы писал волшебные сонаты, наполненные нотами его вздохов и стонов: страстное аллегро разжигало бы пламя в груди, нежное адажио наполняло сладкой истомой, а в самом конце стройным рондо звучал бы его оргазм. — Хорошо. Теперь облизни палец… Вот так, да. Пососи. Цзиян специально причмокивает и старательно вылизывает, чтобы он всё слышал, и Хаосюань тоже переключается на громкую, роняя телефон на кровать. Одной рукой медленно надрачивает член, а другой гладит себя: губы, грудь, живот — вспоминает, как это делал Цзиян, чтобы было похоже. Но только ещё острее чувствует, что его ладони не такие узкие и изящные, не такие мягкие и приятные, потому что он не умеет быть с собой нежным. Вся его любовь только для Цзияна. — Погладь соски. Он аккуратно теребит свои, тёмные и словно набухшие, но интимное прикосновение заводит и вполовину не так сильно, как мысль о том, что они делают это вместе. — Мокро, — делится Цзиян. — Как будто у тебя во рту. — У тебя внутри совсем скоро тоже будет мокро… Облизни ещё раз, хорошенько. Сделал? Цзиян в ответ что-то мычит с полным ртом, и Хаосюань довольно усмехается. — Мой хороший. Теперь потрогай себя там. Цзиян ахает и тонко скулит, прижимая палец ко входу, а он кусает губы в предвкушении, медленно проводит ладонью вдоль члена, задевая чувствительное место под головкой, представляя, как легонько трётся у Цзияна между ног и дразнит. — Погладь, слегка надавливая, но не суй пока. Хочу увидеть, как ты сжимаешься, почувствовать, как ты трепещешь от моих прикосновений. Как тебе не терпится. — М-м… Сюань-гэ. Т-твой член… Такой твёрдый, ах. И горячий. Самый лучший. Больше всего на свете я люблю, когда он во мне. У Хаосюаня захватывает дух от его безбожной лести, от его блядского голоса. — Я вхожу в тебя своим твёрдым и горячим, а внутри так тесно, так приятно, твою м… Он неуклюже поднимается на четвереньки и утыкается лицом в подушку, двигая бёдрами и толкаясь в колечко собственных пальцев, как делал бы с Цзияном. Держит крепко, чуть ли не до боли, чтобы и правда было тесно, шепчет его имя. Судорожно хватает телефон скользкой ладонью и прижимает к уху, чтобы слышать, как он трахает себя пальцами. — Так туго, — прерывисто шепчет Цзиян между бархатисто-сладкими стонами. – С тобой будет больно… Хочу, чтобы больно! — его стон превращается в тонкий вскрик, когда он наконец находит нужный угол, и мягкое, томное удовольствие режет белым всполохом в глазах. Хаосюань сжимает свой член и стонет вместе с ним. — Хочу ещё! У меня слишком тонкие пальцы... Сюань-гэ, ах, можно? Ему приходится замедлиться и отдышаться в подушку, чтобы ответить: — Обойдёшься. Ты мне обещал "как в первый раз". А больно не будет, потому что я возьму тебя нежно. Буду входить медленно, крепко держать за бёдра, чтобы не дёргался — я же знаю, как ты не умеешь терпеть. Медленно, но глубоко и сильно, так, что ты забудешь обо всём кроме того, как со мной хорошо. Ты кончишь первым, а я потом — тебе в рот. — Н-нет, — Цзиян тоже еле говорит. — Я люблю, когда ты кончаешь мне в зад, а потом вылизываешь. И твой язык внутри такой же горячий, как и член. Такой мокрый. — Ян-Ян… Оба замолкают, и в тишине слышно лишь, как скользит ладонь вдоль члена, как палец толкается внутри. Ужасно мало, но сейчас хватает и этого, чтобы — — Сюань-гэ, я почти!.. — он тоже почти, и на мгновение кажется, будто слышит Цзияна наяву, чувствует жар его тела, крепче зажмуривает глаза, чтобы поверить. — Я с тобой... — он сам не знает, что хочет сказать: "сейчас кончу" или "рядом". Наверное, и то, и другое. Смартфон снова падает. Вверх экраном, на котором всё ещё высвечивается обнажёнка и блестит прозрачно-белая капелька. Хаосюань долго лежит лицом в подушку, всё ещё сжимая член, а звонок всё длится, и на том конце линии Цзиян валяется в очередном безымянном отеле, неспешно приходя в себя и мурлыча под нос что-то очень похожее на "Сюань-Сюань". — Сюань-гэ! — его трясёт от остатков оргазма и беспричинного смеха. — Ты тоже телефон заляпал? Ах-ха… Слижешь с меня? — М-м… У тебя там всё распухло и течёт, знаешь? Так красиво… Я бы трахнул тебя ещё раз. Ему так хорошо, что даже тоска по Цзияну на какое-то время слабеет, уступая сытому, ленивому удовлетворению. Хочется шептать ему нежности и признаваться в любви, говорить, что он красивый, что он самый лучший и самый желанный, просто слышать его и растворяться в томной сладости его голоса. — Я отдамся тебе столько раз, сколько ты захочешь, Сюань-гэ, — обещает Цзиян, а потом ласково просит: — Поцелуй меня?